Страница 19 из 47
В тесном помещении обнаружилась только Украина, мывшая посуду. Завидев младшую сестру, она хихикнула.
— Проснулась?
— Как видишь, — мрачно отозвалась Наташа, выбрасывая бутылку в мусорное ведро. Под искрящимся насмешкой взглядом Оли она рухнула на стул и подперла ладонью голову. – Ваня тут?
— Уехал давно уже, — сообщила Украина, возвращаясь к посуде. – Будешь есть? Я оставила порцию.
— Нет. Меня сейчас, кажется, наизнанку вывернет…
— Много вы вчера пили?
При попытке вспомнить в голове снова начала медленно пульсировать боль, и Наташа ограничилась коротким ответом:
— Много.
— Оно и видно. Вот же проблем от этого ГДР, — недовольно проговорила Ольга. – Вечно шебуршит что-то, сам пьет, тебя спаивает…
Возражать было лень, и Беларусь с монотонным спокойствием слушала преисполненную негодования речь Украины:
— А мы как волновались вчера. Ваня всю милицию на ноги поднял! Он уж думал, похитил тебя кто-нибудь… У Ториса едва сердечный приступ не случился! Не жалко тебе парнишку-то, а?
— Нет, — холодно ответила Беларусь, у которой одно упоминание Литвы вызвало глубокое отвращение. – Не жалко.
— Злая ты, Наташ, — вздохнула Ольга, расставляя чистые тарелки на полках. – Мы же тут все за тебя переживаем – и я, и Ваня, и Торис… а ты ходишь как чужая, и с этим ГДР куда-то шляешься…
Девушка ощутила, что к ней возвращается способность злиться.
— Слушай, я уже не маленькая. С кем хочу, с тем и шляюсь.
— Ну-ну, — нахмурилась Украина. – А Ваня говорит, скоро может война начаться. С Америкой. И кто тебя тогда защищать будет, Гилберт этот твой?
— Он не мой, — отрезала Наташа и поднялась со стула. – И вообще, ты так говоришь, будто…
Она осеклась и посмотрела на бледную, решительную сестру. До нее дошел смысл первой фразы, и тут же помутнение разума после пьяной ночи как рукой сняло.
— Что значит… война?
Украине ненадолго удалось сохранить на лице строгость – черты ее горестно дрогнули, разом обратившись в маску печали и отчаяния. Беларусь ощутила, как по спине ее прокатывается холодок. Старшая сказала правду.
— Ваня, — беспомощно всхлипнула Оля, утирая глаза полотенцем для посуды, — установил где-то… ракеты, чтобы стрелять по Альфреду. А Альфред это заметил. Теперь они целыми днями ругаются по телефону, и…
Ее голос сорвался на затравленный шепот:
— …скоро они запустят свои ракеты, и мы все умрем. Ваня уже отдал приказ подготовиться.
Не слушая дальнейших речей сестры, Беларусь вынеслась в коридор. Придя домой с рассветом, она не почувствовала тягостный аромат тревоги, который дурманом растекся по комнатам, не заметила беспорядочно сваленных в углу аккуратных свертков с самым необходимым, не увидела застывшее в глазах всех одинаковое выражение обреченного ужаса. Первым ей попался Казахстан, которого Наташа схватила за ворот рубашки и приперла к стене рядом с дверью уборной.
— Почему? – прошипела она в перепуганное раскосое лицо. – Почему вы мне ничего не сказали?
— Ч-ч-что? – прозаикался тот, с ужасом глядя на девушку. – Ты что это…
— Почему никто не сказал, что скоро война? – почти тоскливо вопросила Беларусь, не обращая внимания, что все сильнее сдавливает шею казаха. – Почему вы…
— Так Россия об этом еще вчера сказал… когда ты ушла… — прохрипел Казахстан, пытаясь вывернуться. – Горло… отпусти…
Наташа не слышала его уже – сознание, как и глаза, заволокла мутная темная пелена, в которой не разглядеть было ничего, только можно было почувствовать острую, как нож, мысль: «Я не хочу умирать!».
Слишком живы были воспоминания о том, что пришлось пережить в начале сороковых. А ведь то были детские игрушки по сравнению с тем, что уготовила ядерная война. Беларусь помнила, что рассказывали о Кику Хонде, на котором Альфред испробовал свою новую игрушку – японец не мог оправиться от ударов многие годы, мучаясь от странной болезни, поразившей его изнутри. А ведь то были лишь две, не самые большие бомбы. Что будет теперь…
— Эй, мелкая, ты чего?
Жилистая, сильная рука схватила ее за плечо и оттащила от лишающегося сознания Казахстана. Тот, едва получив свободу, мучительно закашлялся и в панике шмыгнул в туалет, откуда только что вышел Пруссия с газетой наперевес. Той же самой газетой Гилберт несильно отхлестал потерявшую контроль над собой Наташу, чтобы привести в чувство.
— Сбрендила окончательно, — резюмировал он, когда девушка более-менее осмысленно уставилась на него. – Что такое опять?
— Скоро… скоро война, — стараясь говорить как можно решительнее, ответила Наташа. – Мы все можем погибнуть, если Ваня и Альфред не договорятся. Они применят ядерное оружие…
— Ого. – Пруссия почесал затылок и закусил губу. – Кто это тебе сказал такое?
— Это что, важно?
— Нет, конечно. Надо же было поддержать разговор, — хохотнул Пруссия. Беларусь ощутила, как ее начинает затапливать новая волна злости.
— Тебя что, не волнует, что мы все погибнем? – тихо спросила она, щурясь. Гилберт перестал улыбаться, лицо его сделалось серьезным. И грустным.
— Конечно, волнует. Но на кой хрен устраивать истерики по этому поводу? Слушай…
Из кухни слышалось напевание Украины, взявшейся за приготовление чего-то вкусного, за дверью кавказской комнаты раздавались веселые голоса – ее обитатели вновь сели обсуждать что-то за партией в нарды, в западной комнате тихо плакал Латвия, заливая очередное свое горе водкой. Все в доме шло своим чередом, и на миг Наташе показалось, что разговор со старшей сестрой – не более чем сон, галлюцинация измученного сознания.
Можно сколько угодно ходить по краю пропасти, пока выбор, делать шаг в темноту или нет, остается твоим.
— Пойдем отсюда, — тихо сказал Гилберт. Наташа кивнула. Почему было бы и не пойти?
Место, в которое они пришли, отличалось от ресторана на Горького, как небо от земли. Это была самая обыкновенная прокуренная пивная, располагавшаяся в крохотном подвале. Маленький зал был заставлен дешевыми столами, но в четыре часа дня Гилберт и Наташа оказались единственными посетителями. Пруссия взял две кружки пива и долго ругался с разливавшей женщиной, чертя на стеклянной поверхности невидимую линию и требуя полного долива. Наташе исход спора был глубоко безразличен, но Гилберт вышел из него победителем и с гордым видом поставил перед своей спутницей кружку с пенистой жидкостью.
— Наливают дерьмо, — нарочито громко заявил он, — и даже полностью налить не хотят.
— Да пошел ты! – тут же отозвалась женщина на разливе. – Работу бы нашел, а не с бабами средь бела дня таскался!
— Завидно, что ли? – ухмыляясь, отозвался Пруссия. – Руки отрасти откуда надо, а потом орать начинай!
— Ах ты, хам! Я сейчас милицию вызову!
— Да хоть обвызывайся! – рявкнул Гилберт и, милейшим образом улыбаясь, повернулся к Наташе. – Verzeih mir, младшенькая, здесь по-другому никак.
— Плевать, — девушка махнула рукой и подняла кружку. Пруссия сделал то же самое.
— Ну, за конец этого гребанного мира?
— Ага, — мрачно отозвалась Беларусь и, сделав маленький глоток, уставилась на пыльную, покрытую разводами столешницу. Ее одолевала отстраненная апатия смертника.
Она не видела, скорее ощущала, что Гилберт смотрит на нее сочувственно.
— Знаешь, мелкая, — заговорил он будто с усилием, — я всю свою жизнь воюю. Без войны мне жизни нет. Поэтому, наверное, я и спокоен. Если все начнут драться – влезу в самую гущу. Что еще делать?
— Мне просто кажется… — Наташа склонила голову еще ниже. – Мне кажется, что тут может не дойти даже до драки.
— А если и так, — флегматично заметил Байльшмидт, доставая сигарету, — к чему переживать? Знаешь, я столько раз видел смерть, что она перестала меня пугать.
— ГДР…
— Я Пруссия, — с ожесточением обрубил Гилберт. – Не называй меня этим поганым именем.
— Ладно, ладно, извини. Я просто подумала, — Наташа жестом попросила у своего спутника сигарету и глубоко затянулась. Дым осел в горле привкусом вчерашней ночи, — что бы я хотела сделать перед смертью. Что-нибудь такое…