Страница 7 из 89
В героев Аделина Вильдерштейн больше не верит.
***
1968
Вивьенна Вильдерштейн не верит в справедливость.
«Ты уже родилась с придурью», — любила говорить мать, пока Вивьенна не свалила от нее, из опостылевшей квартиры в Клиши: даже самая убогая, сырая комната в Нантерре и то лучше, чем общество матери, которая только курит одну за другой сигареты, повторяет, какая же мир вонючая и лживая клоака, да высмеивает зло и горько все, что попадается ей на глаза. Если бы Вивьенна не уехала, то, наверное, убила бы ее: мать живет будто по инерции, просто потому, что еще не подошло ее время умереть, а Вивьенна любит жизнь, упивается ею не хуже, чем дешевым терпким вином, что подают в закусочной в конце улицы Муффтар — там всегда весело, там гремит музыка и читают стихи, там собираются особенные, такие же, как Вивьенна. Там она познакомилась с Андре.
С ним никогда не скучно: они говорят обо всем часами, читают друг другу книги, приходят в Лувр к самому закрытию и ходят по пустым залам, взявшись за руки, пока не оказываются выпровоженными на улицу, считают фазы луны, раскладывают на алтаре руны и, бормоча вполголоса на латыни, пытаются угадать будущее в хитросплетениях дыма из зажженной курительницы. Едят и пьют, сколько влезет, разъезжают на такси по ночному городу, когда кому-то из них вступает в три часа ночи мысль прогуляться в Булонском лесу: деньги у Андре есть всегда, он тратит их с огромной охотой, и Вивьенна никогда не задумывается особо, откуда он их берет. За что ему платят на самом деле, она не может и подумать, скажи ей кто — рассмеялась бы этому доброхоту в лицо. В ее жизни, безоблачной и беззаботной, нет места тому темному и пугающему, чего боятся, о чем говорят вполголоса, всякий раз убедившись перед этим, что никто не подслушивает. Вивьенне на это наплевать. Она искренне любит жить — и ей кажется, что это взаимно.
Все меняется, когда наступает тот самый май. В Париже строят баррикады, Вивьенна не может остаться в стороне от небывалого приключения — неужели она не поддержит своих товарищей? Студентка из нее, может, и никудышная, но революционерка получается куда лучше: она разбирает со всеми мостовую, выводит на стенах краской «Запрещено запрещать», бросается чем попало в сомкнувшиеся ряды полицейских, зубоскалит над плохо отпечатанными карикатурами, которые расклеивают на каждом углу. Со всем пылом молодости она ненавидит власть и персонально старикана, что вцепился в нее, как бульдог, и не отдаст, пока не отберут: он представляется ей кем-то вроде матери — вечно мрачный, брюзжащий, недовольный, разочарованный во всех и вся. К черту его! К черту всех! Новый мир не за горами, достаточно лишь подтолкнуть старый — он покатится под откос, и Вивьенне будет совсем его не жалко. Город кипит, как одно из зелий, что она варит, чтобы приманить удачу или отогнать беду, и Вивьенна чувствует, как внутри нее что-то бурлит и горячится тоже — наверное, сама жизнь, вся ее безграничная и непостижимая сила.
Потом она узнает, что Андре в больнице.
«Быстро прогрессирующий рак», — говорит ей врач. Вивьенна чуть не орет ему в лицо: «Чушь!». Да, Андре неважно чувствовал себя последний год: простужался, мучился головными болями, иногда его мог подкосить приступ беспричинной слабости, но рак — это чепуха. Ошибка. Ужаснейшая, чудовищная ошибка.
Ей разрешают зайти к нему. Она влетает в палату — кажется, даже не отряхнув с волос пыль, оставшуюся после последней схватки с полицейскими на бульваре Сен-Жермен, — видит лицо Андре, бледное, застывшее, видит его сжатые губы и устремленный в одну точку взгляд и понимает все.
— Кто? — спрашивает она севшим голосом.
Андре называет имя, и пол уходит у Вивьенны из-под ног.
Андре умирает через несколько недель — в своей квартире в Латинском квартале, а Вивьенна стоит на коленях у его постели и повторяет отупело и бессмысленно: пожалуйста, не надо, я не смогу одна, ведь все закончилось, попробуй дышать, попробуй. Все действительно кончено — по телевизору только и говорят, что о миллионном марше сторонников власти, уставших от неразберихи и вышедших на улицы, — но и для Андре кончено тоже. Сколько ему не хватило, чтобы выкарабкаться? Наверное, совсем немного. Он умирает тихо, захлебнувшись собственной кровью, и Вивьенна до следующего утра остается возле него — кажется, даже не встает и не шевелится, просто держит его захолодевшую ладонь и ни о чем, совершенно ни о чем не думает. Может, она бы осталась с ним дольше — пока сама бы не умерла, — но, когда поднявшееся солнце запускает в окна поток невыносимо яркого света, заявляются родители Андре, и Вивьенне приходится уйти.
Мир вокруг нее стремительно теряет краски. Вивьенна понимает с небольшим удивлением, что жизнь удивительно пуста и не представляет большой ценности, если в ней нет Андре. Ей нет больше ни до чего дела: она забрасывает учебу, забрасывает свое колдовство, а освободившееся место заполняет вином, ромом и ненавистью. Последней в Вивьенне хоть отбавляй: иногда ей кажется, что поранься она — и наружу потечет не кровь, а что-то темное, вязкое, пахнущее гарью, состоящее из хитросплетения злобы и отчаянной тоски. Она ненавидит с той силой, с которой когда-то любила — все в ней будто обратилось в свою противоположность, в непроявленный негатив.
— Будь проклят! — кричит она как-то холодным окнам дворца, с которым ее разделяет высокий забор и черт знает сколько человек вооруженной охраны. — Пусть с человеком, кто тебе всех дороже и ближе, кого ты всех больше любишь, произойдет то же самое!
Ее слова лишь сотрясают воздух. Дворец по-прежнему безмолвен и неприступен, ни в одном окне не мелькнет свет, не колыхнется штора. Кажется, внутри и вовсе никого нет, только скользят по коридорам и залам чьи-то тихие призраки. Но Вивьенна и так знает, что проклятие не найдет своей цели: оно просто бессмысленно, ведь тот, кто прячется во дворце, давно уже не умеет любить.
Его смерть приносит мстительное облегчение — но мимолетное, растаявшее почти тут же, как дым. «Сдох старый козел», — говорит себе Вивьенна, проглатывая праздничную порцию рома в закусочной на Муффтар, но чувствует только пронзительную досаду от того, что она сама, лично, не имеет к этому отношения. О, она бы не отпустила его просто так! Он заслужил мучиться столько, чтобы…
Она не успевает додумать. Ее зовут к телефону.
— Я не хочу, чтобы вы за меня умирали, — терпеливо разъясняет ей Жак-Анри д’Амбертье, когда Вивьенна, узнав, кто он такой (целый министр, оказывается — с ума сойти можно), наконец перестает смеяться. — Я хочу, чтобы вы совершили… обратное действие.
Вивьенна смеется снова.
— Что вы мне предлагаете? Месть?
К этому вопросу он был явно готов.
— Нет. Всего лишь справедливость.
— Поздновато будет, — заключает Вивьенна и поднимается, чтобы уйти. — Король умер.
— Да здравствует король, — добавляет ее собеседник негромко.
Стоит признать: Жак-Анри д’Амбертье умеет убеждать.
Спустя два года Вивьенна все так же сидит в закусочной, но рома в ее кофе уже нет. Бегло она проглядывает политическую полосу в «Монд» — раньше за ней такого не водилось, и ее немногочисленные знакомые не устают этому удивляться, — цедит про себя: «Да как ты, черт тебя задери, это делаешь», опрокидывает кофе залпом, тяжело откидывается на стул.
Где-то, она знает, корчится и хрипит от боли человек, которого она убивает. Он не сдается, отказывается сдаваться — но Вивьенна упрямее и злее, и ненависть, придающая ей силы, никуда не исчезла. На то дерущее и прожорливое, что поселилось в ее нутре, она давно не обращает внимания — ей уже нет до себя дела, ее самой-то не осталось в полной мере на этом свете, вместо нее — только упорное, до умопомрачения доходящее стремление закончить дело, единственное, что она успеет совершить, прежде чем наступит конец.
В справедливость Вивьенна Вильдерштейн больше не верит.
***
2017
Хильдегарда Вильдерштейн не верит в любовь.
Может, не совсем так: она знает точно, что любовь существовала, по крайней мере, когда-то, но сейчас в мире для нее просто не осталось места — все вытеснили новые материи и понятия, в которых Хильди не разбирается и, честно говоря, не хочет. Ей достаточно и того, что есть у нее: она ныряет в чужие чувства, как в омут, и наслаждается ими так полно, будто не разделяет их и ее два столетия, будто они направлены на нее или ей преподнесены, как бесценный дар. Этот дар она несомненно ценит, бережет его, как может — ей кажется, что в груди у нее горит огонек, трепещущий, готовый погаснуть, но она защищает его, закрывает ладонями, пусть и приходится ей обжигать руки при этом, но боль от ожога сладкая и приятная, Хильди получает от нее удовольствие не менее, чем от всего остального.