Горе победителям

Не зная уже, что вообще хочет разыскать, Бертран загрузил сайт университета. Как и следовало ожидать, его не встретило там ничего, что могло бы как-то ему помочь: обычные студенческие новости, расписание январских экзаменов, анонс выставки вакансий в сфере инноваций и цифровой техники «Шаг в будущее», проводимой под эгидой министерства образования (там все еще кто-то на что-то надеялся) и министерства труда…

Успевший начать раскачиваться на стуле, Бертран замер. Приблизил лицо к экрану, чтобы внимательнее перечитать последнее объявление, а затем, покопавшись немного у себя в памяти, вызвал к себе Микаэля.

— Звал, Берти?

Кивнув вошедшему, Бертран развернул к нему экран ноутбука.

— Ты же работал с этим проектом?

Микаэль вчитался в текст немного озадаченно; затем на его лице проступило понимание, и он скривился тоже — наверное, проклятый университет успел вызвать и у него немало головной боли.

— Да. По мне, затея безнадежная. В этом местечке учат чему угодно, но только не тому, чем можно заработать на жизнь. Фредерик тоже слышать о нем не хотел, хотя его звали выступить на открытии этой выставки, сказать студентам пару слов…

— Вот как, — медленно произнес Бертран, вновь спрашивая у себя, действительно ли он собирается сделать это, но на сей раз отвечая вполне определенно. — А я думаю, что молодежь — наше будущее, и к молодежи надо быть ближе. Свяжись с ними, спроси, не согласятся ли они добавить в свой график еще одну небольшую речь.

========== Пропущенная сцена 1. Гибель богов ==========

1944

Аделина Вильдерштейн не верит в героев.

Никогда не верила, наверное. Поэтому отмахивалась от матери и сестер, которые сулили ей: не беги за чужаком, пропадешь одна, без семьи, а он не защитит тебя, разве ты не видела его, он хоть и ростом высок, но ужасно сутулится, и вообще годится тебе в отцы. Выйди замуж за Матиаса — вы с ним погодки, он красавец, полон сил, глаз с тебя не сводит, когда вы случайно встречаетесь на улице, в кино или на ярмарке, у вас вся жизнь впереди. Аделина не слушала. У Робера добрая улыбка и ласковые руки — а больше ей ничего и не нужно было. Он предложил ей уехать с ним — и она уехала, не задумываясь, оставила родных, свела общение с ними лишь к скупым ежемесячным письмам, выучила незнакомый язык, навела порядок в просторном, но неухоженном доме, за которым никто не следил с тех пор, как первая жена Робера оставила этот мир. Город был совсем небольшим — меньше даже того, откуда родом была сама Аделина, — но работы у Робера было невпроворот: он возвращался из мэрии затемно, усталый, нуждающийся в отдыхе, а Аделина жалела про себя, что не может, как делала иногда мать с отцом, просто обхватить ладонями его голову, прошептать несколько слов и прогнать его утомление, вернуть хотя бы часть его утраченных сил. Мать многое умела и о многом не рассказывала, но Аделина ничего из этого не унаследовала: в ее силах было только приблизиться к Роберу, поцеловать мягко и успокаивающе — и он, отвечая ей, брал ее ладони, крепко сжимал, будто баюкал у своей груди, а Аделина думала мимоходом, что это, должно быть, тоже по-своему лечит.

Робер становится мэром, хотя он меньше всего мог желать этого при таких обстоятельствах: немцы, пришедшие в город, без лишних слов пристрелили его предшественника, когда тот попытался помешать им заменить реющий над мэрией триколор на алый флаг со свастикой посередине. Другого сопротивления они не встречают; Роберу приказывают занять освободившееся место, и он повинуется. Что еще он может сделать? Умирать он не хочет. Не хочет разлучаться с Аделиной. Не хочет оставлять ее одну.

Теперь он возвращается еще позже, чем обычно, и лицо его серое от страха и изнеможения. Все ждут, когда война кончится; Аделине кажется, что она не кончится никогда. В округе рыщут бойцы Сопротивления — немцы знают о них, но не могут поймать ни одного, а те крадут их боеприпасы, режут телеграфные провода, поджигают склады с продовольствием и амуницией. За горизонтом что-то ревет и грохочет; Аделина не хочет этого слышать, прижимается к Роберу по ночам, просит сделать хоть что-нибудь — но что он может сделать? Что значат они оба перед лицом захлестнувшей мир катастрофы?

Летом сорок четвертого Аделина узнает, что носит под сердцем ребенка. Она должна испытывать радость, но вместо этого ее окатывает новой волной тревоги: имеет ли она право выпускать новое живое существо в этот страшный, безумный, лишенный опоры мир? Робер пытается как-то ее утешить. Говорит, война скоро кончится. Говорит, союзники близко. Говорит, они принесут мир и свободу.

Аделина в это не верит.

Он не возвращается однажды домой. Ревущее и грохочущее совсем близко; на дворе стоит ноябрь, холод и голод озлобили всех, как зверей. Потом приходят за Аделиной, чтобы отвести к Роберу, и она, увидев его, поначалу не может его узнать, ведь на месте его лица — кровавое нечто, в котором с трудом можно различить провалы глаз и рта. Он уже не кричит, только дышит чуть слышно и закашливается, когда его обливают водой, заставляют поднять голову.

— Где они? — звучит вопрос, и Аделине к виску прижимают пистолетное дуло.

И он говорит — скорее, сипит сорванно и еле разборчиво, — о каком-то тайнике, об убежище в лесу, где бойцы устроили схрон, куда он, Робер Вильдерштейн, последние несколько месяцев тайком передавал припасы и сведения о расположении врага. Аделина слушает и пытается осознать, но рассудок изменяет ей — на происходящее она смотрит словно со стороны, через прозрачный, но непроницаемый экран, что отделяет ее от этих совершенно незнакомых ей людей. Это не Робер. Быть не может, чтобы Робер, боязливый, покорный, последние месяцы оборачивающийся нервно даже на собственную тень, мог затеять что-то подобное. Его наверняка заставили себя оговорить — или просто перепутали с кем-то из-за ужаснейшей, чудовищной ошибки.

— Отпустите ее, — просит Робер, и в его голосе слышен отзвук рыдания, — она ничего не знала. Пощадите хотя бы ребенка, который еще не родился.

Офицер — его окаменевшее лицо мрачно, на щеках залег нездоровый румянец, а под глазами темные синяки, — смотрит на Аделину, на ее наметившийся живот, и после недолгого раздумья машет рукой, которой еще недавно наставлял на нее пистолет:

— Уведите.

Аделина больше не увидит Робера живым.

Но отнюдь не немцы будут теми, кто его убьет.

«Предатель» — гласит табличка на его шее, а сам он, изуродованный еще больше, висит на воротах мэрии, и порывы ветра слабо колышут изорванную одежду на его неподвижном теле. Вокруг — пение и пляски, настоящая буря; немцы оставили город, прибытия союзной армии ждут с минуты на минуту, а пока по улицам бродят, купаясь во всеобщей любви, солдаты Сопротивления. Не всех перебили в том схроне — одному, как понимает Аделина из обрывков разговоров, удалось бежать, добраться до своих и привести их сюда. Они пришли как раз вовремя, чтобы занять опустевшие улицы — теперь их обнимают, целуют, угощают выпивкой, носят на руках. Храбрецы. Освободители. Герои.

Аделина лишается чувств.

Когда она приходит в себя, ей говорят: полный покой, вы едва не потеряли ребенка. Она не слушает. Бежит к мэрии, но тела там уже нет: ворота распахнуты, на флагштоке развевается триколор, двор полон солдат, а приказы отдает щуплый, но очень решительный человек в генеральских погонах, опирающийся на тонкую трость.

— Где он? — спрашивает Аделина, приближаясь к нему. — Где Робер?

Генерал оборачивается к ней, смотрит непонимающе.

— Кто?

— Где мой муж? — говорит Аделина, повышая голос. — Он был здесь, его убили, повесили на этих воротах, куда вы дели тело?

В лице генерала что-то меняется. Теперь он исполнен брезгливым равнодушием — ему нет дела до предателей и уж тем паче нет дела до их жен.

— Не знаю, — он пожимает плечами и отворачивается, делает знак адъютанту, чтобы тот увел Аделину прочь. На нее он больше не смотрит — не докричаться, не вымолить, не упросить. Ей хочется сказать: какой же ты ублюдок. Неужели у тебя нет жены, любовницы, кого-то, кто засыпает с мыслями о тебе, представляя, как возьмет твое лицо в ладони, согреет твое сердце возле своего собственного? Каково было бы тому, для кого ты всего ценнее, если бы от тебя ничего не осталось — даже тела, которое можно похоронить, над которым можно пролить слезы? Будь ты проклят, генерал как-тебя там. Будь проклят ты и вся твоя солдатня. Все, кто убил Робера и считает это за подвиг.