Кровавый скипетр

— Здравствуй, Андрей Иоаннович. Едва узнали обо всём, выехали следом, — доложил Оболенский, сняв с мокрой головы шлем и утерев пыльное лицо. Старицкий князь со слезами на глазах обнял его и троекратно расцеловал в обе щеки.

— Храни тебя Господь, Юрий Андреевич! Нет вернее тебя слуги!

Дав немного отдохнуть отряду Оболенского, войско, ощутив мощный подъём боевого духа, продолжило свой путь на Новгород.

Через два дня в Яжелбицах князь ждал лазутчиков, собрались все воеводы выслушать последние известия о Новгороде.

— Княже, идти туда боле нельзя, — докладывали они, тяжело и устало взирая на Андрея Старицкого, — едва прослышал Новгород, что ты идёшь на него, стал готовиться к обороне, а навстречу тебе выслали большое войско князя Бутурлина. Он заслоны пушками поставил на всех дорогах…

— Неужто никто во всём Новгороде не желал встать на нашу сторону? — вопрошали бояре.

— Многие желали. Но по приказу Телепнёва они были схвачены и повешены за предательство великого князя и великой княгини — все до одного.

Воеводы молчали, глядели друг на друга и на князя. Андрей Старицкий сидел, желваки ходили на его похудевших щеках, руки, покоящиеся на коленях, била мелкая дрожь. Это был конец. Новгород не пустил его, путь на север перекрыт войском Бутурлина, а сзади напирает московская рать. Понимали, что остался один только путь — в Литву, но князь не поддерживал эту идею. Однако от Новгородской дороги войско свернуло на запад, к Старой Руссе, боясь попасть в кольцо.

Три дня, словно затравленный заяц, старицкий князь петлял, не решаясь выступить ни против новгородцев, ни уйти в Литву. Ратники его падали духом, но воеводы как могли сохраняли дисциплину в войске.

Наконец, шестнадцатого мая в Тухолях сторожевой полк боярина Колычева столкнулся с передовым полком войска Телепнёва. Завидев издалека московские стяги, Колычев велел занимать оборону, носился на взмыленном жеребце из стороны в сторону, раздавая приказы.

— Скачи к Андрею Иоанновичу, доложи, чтоб стягивал сюда все силы, москвичи здесь! — крикнул он одному из ратников, а сам глядел, как разворачивается для борьбы московский полк. Звучали сигнальные рожки, слышались крики приказов. Конница выстраивалась в боевом порядке, устанавливались пушки, ставились укрепления с бойницами для стрелков. Один за другим протрещали пищальные выстрелы с их стороны. Пороховой дым, клубясь, облаками рассеивался по воздуху. Ударили в ответ пищали и со стороны старицкого войска.

— Не хотят драться, — догадался тут же Колычев, — запугивают!

Но перестрелки продолжились, воевода слышал, как, шипя и свистя, мимо пролетали пули, увидел, что нескольких его бойцов убило. Ещё несколько лежали в траве, удерживая руками кровавые раны.

Затем всё смолкло. Прибыл старицкий князь со всем войском, бледный, растерянный, доклады воевод слушал рассеянно, а когда ему показали убитых ратников, уложенных в общую яму, промолвил, кусая губы:

— Да… да…

Московское войско стягивалось и росло, и вскоре стала очевидна бесполезность борьбы. А ночью стало известно, что сбежал нынче боярин Пронский, сбежали несколько княжеских слуг, значительно поредело число ратников. Обдумав всё, Андрей Старицкий приказал отправить посла к москвичам, заявив, что желает переговоров. Об этом он рассказал своим воеводам. Молчаливым и тяжёлым был этот военный совет. Князь благодарил воевод за верность, говорил о нежелании проливать понапрасну кровь своих подданных и поведал о том, что желает вести переговоры. Бояре безмолвствовали, многозначительно переглядывались друг с другом и кивали.

Белый шатёр был установлен у московского лагеря. Значит, Телепнёв согласился говорить. Андрей Старицкий, облачённый в кольчугу и панцирь, прямой и гордый, провожаемый сотнями глаз, направился в сторону вражеского лагеря в одиночку, отказавшись от стражи. Лишь на одном взгляде он задержался — издали на него глядела Ефросинья, глядела пусто, с жалостью, видать, плакала всю ночь. И ей князь не показал слабости, отвернулся, продолжив свой твёрдый и уверенный шаг.

Два московских ратника с каменными лицами пропустили князя в шатёр. Телепнёв сидел на ковре, по-татарски подогнув ноги в великолепных сафьяновых сапогах, шитых каменьями. На нём была зелёного бархата ферязь, надетая поверх кольчуги, на коленях лежала обнажённая сабля. Он тяжело, с презрением глядел на старицкого князя. Пригласил сесть напротив. Кряхтя, Андрей Иоаннович сел на ковёр, откинув полы меховой ферязи и отставив саблю. Какое-то время напряжённо молчали, глядя друг на друга.

— Говори же, — прервал молчание Телепнёв. Собравшись с мыслями, старицкий князь начал:

— Ведаю, что согрешил, отступил от клятвы в верности великому князю, но более воевать не хочу…

Замолчал, борясь с чувством унижения, опустил глаза.

— Хочу же сдаться на милость великого князя и великой княгини…

Телепнёв усмехнулся краем губ, тянул с ответом, обдумывал что-то.

— Есть одно условие! — внезапно заявил Андрей Иоаннович. — Пусть великий князь смилостивится над теми, кто поддерживал меня, позволит им служить дальше. Семью же мою содержать с почётом, как близких родичей…

— Я с изменниками сделок не заключаю! — гневно ответил Телепнёв.

— Мой сын болен! Не желаешь смилостивиться надо мной, пожалей отрока! А меня пущай судит великий князь и митрополит! — подался вперёд Андрей Старицкий. — А ежели хочешь битвы, то я соглашусь на то, и сколько мужиков останется здесь навсегда, сколько крови прольётся? Вся кровь эта будет на нас — на тебе и на мне.

Телепнёв молчал. Видно было, не хочет и он проливать кровь…

Ещё долго длились их переговоры. Наконец, Телепнёв, обещая князю прощение великой княгини, принял его условия, и старицкий князь, сдавшись, согласился ехать в Москву. Когда перемирие было заключено, Телепнёв показательно вложил свою саблю в ножны.

Вскоре к ногам его коня со звоном падало оружие сдавшегося войска и стяги Старицкого княжества…

— Как смел ты обещать ему мою милость! Как! Без моего ведома и позволения! — Крик Елены разносился по всем коридорам великокняжеского терема, глаза её сверкали в страшном гневе. Телепнёв, сокрушённый, стоял перед ней на коленях.

— Токмо во благо тебе, государыня! Ведь привёл я его, как ты велела! Ни единой капли крови не пролил! Иначе как бы я его заставил к тебе приехать? — И потянулся Телепнёв поцеловать её руку, как получил звонкую пощёчину:

— Пошёл вон! Холоп! И не смей являться ко мне, пока сама не позову, пёс!! Забыл своё место!

Телепнёв, сверля Елену холодным взглядом, поднялся с колен и, покинув покои, с грохотом закрыл за собою двери.

Гнев её был вполне объясним. Утром Елене доложили, что Ислям-Гирей, на союз с которым она рассчитывала и в руках которого был Семён Бельский, убит, а князь-изменник захвачен ногайцами и увезён ими в Астрахань. Говорят, Сигизмунд Старый и Сахиб-Гирей уже намереваются выкупить его. Надлежало и Москве выдвинуть свою цену.

Бояр, что поддерживали старицкого князя, бросили в темницу, заковав в кандалы, как и самого князя, причём его посадили туда, где сидел в заключении и умер его брат Юрий. Ефросинью и Владимира заперли в дальних покоях с решёткой на окнах, старицкий удел присоединили к Москве. Ратников, что были в войске Андрея Иоанновича, били кнутом и приговорили к смерти. Их всех повесили вдоль Новгородской дороги, оставив трупы на растерзание птицам и зверям. Но и после этого следование шло ещё долго, искали виновных даже там, где они и не могли быть…

Опале и заключениям подверглись и родственники бунтовщиков. Так, боярин Степан Иванович Колычев, родственник Ивана Колычева, воевавшего в старицком войске, подвергся гонениям со всей своей семьёй. Его уже арестовали и выпытывали правду, теперь в опасности был его сын, двадцатишестилетний Фёдор, выросший при государевом дворе.

Фёдор из сеней слышал всхлипывания и причитания матери. Выли дворовые девки, жалобно скулил цепной пёс. Фёдор перекрестился, с опаской зачем-то взглянул в окно. Бросился в свою горницу, где прошло его детство. Осмотрел многочисленные иконы, стоявшие всюду — любовь к Богу привила религиозная матушка. Тяжело стало на душе при мысли о том, что придётся покинуть и отчий дом, и родную Москву. Иного пути нет, ибо со дня на день придут и за ним — он точно знал. С юных лет Фёдор подумывал о том, чтобы уйти в монастырь и посвятить свою жизнь Богу. Он намеревался сделать это втайне от родственников, теперь же скрывать не перед кем. «Прости, матушка, что оставляю тебя!»