Кровавый скипетр

На исходе был февраль, стоял мороз, снег гладкими курганами лежал на земле.

Дмитрий Бельский предстал перед выстроенным полком в блистающем шишаке, в атласном опашне, под которым сверкала серебром броня, сабля в узорных ножнах прицеплена к боку. Подвели высокого крепкого жеребца в цветастой попоне с золотыми кистями, звенела сбруя с позолоченными кольцами и удилами. Вдев в стремя ногу в остроносом красном сапоге, Бельский удивительно легко взлетел в седло — только полы опашня широко распахнулись в стороны — и двинулся вдоль построенного полка.

Копья ровными рядами взмывали вверх, сверкая на морозном солнце. От крепких мужиков, облачённых в панцири, стоял густой пар. Русский ратник был тогда мощным, умелым воином, обученным в боях с литовцами и татарами. Тяжёлое положение государства, окружённого врагами, закаляло его защитников. И, медленно проезжая мимо выстроившихся воинов, Бельский заглядывал в каждое лицо, с почтением смотревшее на него. И взбодрился — есть у державы сила и мощь, пока такие богатыри стоят на защите её! И радостно, искрой пронеслась в голове мысль: «Веди своих литвинов, Семён, на землю нашу! Братский приём я тебе обещаю!»…

Пахло морем и сырым деревом. День стоял ветреный, солнце укрылось за серыми тяжёлыми облаками. Венецианская галера была всё ближе к Константинополю — по крайней мере так говорили моряки. Семён Бельский, перегнувшись через борт, тяжело изрыгал в воду утреннюю трапезу. Рядом прошедший моряк невозмутимо выплеснул туда же помои из ведра и зашагал обратно, насвистывая что-то весёлое. Сплюнув горькую слюну, Семён утёр рот и снова вымученно поглядел вдаль, с нетерпением ожидая, когда же из зеленоватого бескрайнего моря появится легендарный Константинополь и он узрит золотой купол великой Софии, венчающий город, о коем рассказывали родители и наставники. Но пока лишь море уходило за горизонт, а над ним всё так же висела туманная пустота…

Через многое пришлось пройти Семёну Бельскому, прежде чем он оказался на этом судне.

Тогда, ещё полтора года назад, когда он был арестован по приказу Сигизмунда и отбывал наказание в Вильно, он понял, что в Литве оставаться не намерен. Его обвинили в шпионаже и решении снова отъехать в Москву, но Семён прекрасно понимал, что всё это из-за плачевных результатов войны, развязанной отчасти из-за его призывов. Заключение его походило скорее на домашний арест, так как в камере были кровать, стол, узника хорошо кормили, и тюремщик выносил ведро больше трёх раз в день. Однако самолюбие князя было уязвлено.

В январе следующего года он был вызван на заседание господарской рады, где произнёс пламенные речи, лживые и покаянные, лестные и призывающие к дальнейшей борьбе — всё это произвело неимоверное впечатление на многих сидевших в том зале, и, конечно, после этого Семён был прощён. Он тут же вернулся в возвращённые ему имения, где стал вынашивать план отъезда к всемогущему турецкому султану…

Наконец, весной собрался в Краков к королю. В ночь перед отъездом решил развлечься… Молодая служанка, как только князь слез с неё, прикрывшись простыней, пугливо глядела на хозяина, на его широкую спину, пока он, голый, пропитанный потом, отвернувшись, жадно хлебал из кувшина вино. Отставив чашу, он, качнувшись, икнул и сказал злобно:

— Пошла вон!

И как только девка исчезла, упал на перину, забывшись мертвецким сном. Утром было несказанно плохо, и князь корил себя за тот «лишний» кувшин. Благо прохладный ветер в дороге отрезвил его.

— Молю об одном — дайте мне благословление на путь в Святую землю! — говорил он, склонившись пред королём. — Там я замолю свой грех во имя силы меча твоего. Верую, что молитвой своей у Гроба Господня выпрошу победы для тебя, и снизойдёт Божья милость на нас…

Король сидел в чёрной бархатной мантии, скрывающей его жирное тело, на лысой голове сверкала небольшая корона с камнями. Полные губы короля искривлены к низу, маленькие злые глазки смотрели на Семёна с полным безразличием. Одной рукой он подпёр свой свиной подбородок, другой, украшенной перстнями с каменьями, лениво взмахнул, чем дал понять, что дозволил Семёну отправиться в путь…

Он ехал один, взяв с собой лишь саблю, торбу с едой и кошель с восемью тысячами золотых флоринов (гигантская сумма!), и это стало его ошибкой.

По своим расчётам, князь был в Венгрии, когда заметил, что за ним гонится конный отряд. Одеждой и вооружением они походили на ляхов — меховые накидки и шапки, просторные шаровары, заправленные в сапоги, сабли у поясов, и Семён невольно подумал, что Сигизмунд послал за ним, решив вернуть. Но, вглядываясь всё больше, он понимал, что это не ляхи. Бежать было бесполезно — застрелят в спину, догонят; биться тоже не следовало — их в разы больше. Они приближались, переходя на рысь, пристально вглядываясь в лицо одинокого путешественника. На незнакомом языке, окружив Семёна, стали допрашивать его, и князь, ни слова не понимая, по-польски и по-литовски пытался объясниться с ними, что он — подданный короля Сигизмунда, князь Бельский из рода Гедиминовичей. Рассчитывал, что, услышав столь знаменитые имена, они отступят, а вместо того, приставив к его спине остриё копья, велели слезть с лошади и отдать всё, что есть. Он поспешил повиноваться, но кошель с золотом отдавать не собирался, пока один из всадников сам не забрал его. Отобрали саблю, мешок с едой, лошадь и стремительно ускакали прочь, исчезнув так же внезапно, как и появились.

С минуту Семён стоял посреди пустынной степи, слыша лишь завывание ветра и шелест травы. В глазах стояли досадные слёзы. Убежал в Литву, оставил родину, братьев, теперь оставил Литву, где мог заниматься государственными делами — и ради чего? Чтобы его ограбили какие-то оборванные разбойники, оставив без пропитания, оружия и коня посреди великой, не знакомой ему степи? Сейчас казалось, что вожделенный стол рязанский невозможно далёк, недостижим. Хотелось помолиться, но вспомнил, что предал своего Бога, не внял Его знаку и покинул родину — молить о помощи было некого. И, стиснув зубы, Семён побрёл сквозь высокую жухлую траву, не поднимая глаз.

Когда начало темнеть, он отчаялся. Уже многие вёрсты ему не попалось ни единого живого существа. Семён был голоден, усталость валила с ног. В последний миг, накануне прихода зловещей ночи, он увидел вдали вереницу всадников. За ними тащились тяжелогружёные телеги и возки. Поначалу страх и нерешимость одолели Семёном — днём ограбили, но хотя бы не убили, а сейчас у него брать нечего, кроме сапог и одежды, значит, непременно убьют! Но вскоре пришло осознание, что это купеческий караван. Там безопасно, есть еда и питьё. Едва проскользнула эта мысль, Семён рванул с места, бежал за караваном, падал, полз, вскакивал, снова бежал, вытирая выступившие почему-то слёзы.

Во главе каравана был старый еврей Аарон, говорящий на многих языках. Были среди его купцов и русичи, которым Бельский сдержанно обрадовался, даже позабыв на мгновение, что предал и свою страну, и народ. Оказалось, они едут в Инсбрук — Семёну было с ними по пути. Аарон выслушал историю о том, как Бельского ограбили, подумал с минуту и позволил ему остаться — не оставить же человека погибать в степи. Семёна тут же накормили и позволили взобраться в телегу с какой-то рухлядью, прикрытой рогожей, и в ней он очень скоро забылся мертвецким, спокойным сном.

У костра на ночном привале спросили, куда князь направляется в одиночестве. Семён кратко поведал о том, что он сбежал из Московии от боярского произвола, что теперь он направляется в Константинополь к великому султану, надеясь на его покровительство. После этого завязался неторопливый разговор.

— Константинополь — великое чудо, — говорил старый купец-еврей Аарон, а языки пламени ласково лизали пальцы его протянутых к костру рук, — наследство римских императоров, центр православия, разграбленный и завоёванный мусульманами. Величие прошедших веков граничит с грязью. А ведь когда-то не было города прекраснее и богаче. Так какой город сохранит в себе православную веру, станет Третьим Римом?