Кровавый скипетр

Отдельные группы литвинов и шляхты грабили там, куда не добрался огонь. Всюду лежали тела, обгоревшие возле обрушенных хором. Церковь превратилась в груду угля, и за ней, словно чудом убережённая, была часть города, не тронутая пламенем, и убитые лежали здесь, не уничтоженные огнём, но уже вздувшиеся и потемневшие. Мухи утробно жужжали над телами. На голове лежавшего вниз лицом мужика сидела ворона и дёргала за уши, пытаясь, видимо, добраться до мёртвых глаз. Поодаль с задранным подолом, бесстыдно и безвольно раскинув полные ноги, лежала убитая девушка. Трупы были всюду — старики, женщины, дети, мужчины, ратники. Остался ли ещё хоть кто-нибудь, или гетманы уничтожили город полностью?

Он зачем-то вошёл в дом, возле которого группа литвинов, одетых в безрукавные меховые тулупы, громко бранясь меж собой, делила какую-то утварь. В сенях почувствовал тленную вонь и услышал громкое жужжание мух. Зайдя, увидел тут же зарубленную старуху. Она лежала на спине, раскинув руки и отвернув голову, возле которой по кривому полу стекала к стене засохшая чёрная лужа крови. Тут же валялись разбитые кувшины и чарки, какое-то тряпьё. Дверь в горницу выломана, и там весь пол был завален какой-то рухлядью. Погреб был открыт, стол и лавки перевёрнуты. Семён молча оглядывал разграбленную хату и уже, словно опомнившись, хотел выйти прочь, как вдруг заметил в заваленном корзинами и тряпьём углу у печи какое-то шевеление. Насторожившись, крепко схватился за рукоять прицепленной к поясу сабли и, осторожно ступая, двинулся поглядеть, что там. Под сапогами хрустел мусор.

В углу, прижавшись друг к другу, сидели двое ребятишек, мальчик и девочка. Они взирали испуганными глазёнками на незнакомого дядьку в броне и с саблей, боясь пошевелиться. Семён застыл на какое-то время, и громкая литовская речь прямо под окнами заставила его опомниться. Коротко с места взглянув в окно, он вновь поглядел на детей. Каким чудом спаслись они в этом укромном углу за печкой? Какое-то время дети, спрятав наполовину лица под простынёю, ещё глядели на него, затаив дыхание, и он глядел, затем сделал им знак, чтобы сидели тихо и, развернувшись, вышел из хаты. Уходя, едва не споткнулся об лежащую в сенях старуху…

Когда стремглав покинул он город, помрачневший и сразу как-то осунувшийся, ему доложили, что гетманы Радзивилл и Тарновский ждут его в лагере. Оба, уже пожилые, седобородые, стояли в сверкающих панцирях, склонившись над столиком с картой. Поодаль стояли вооружённые стражники, знаменосцы держали хоругви своих военачальников, но ткани безжизненно висели от безветрия. Приветствие гетманов было безрадостным.

— Опоздал князь. И без тебя справились, — протянул Тарновский, усмехнувшись в бороду.

— Я заметил, — холодно ответил Бельский и с минуту молча глядел на них.

— Фёдора Телепнёва взяли в плен. Он возглавлял гарнизон, — объявил Радзивилл. — Это ведь его брат возглавляет все войска московитов и правит наравне с матерью великого князя?

— Сродный. — Семён ответил вскользь, не ожидая столь приятного известия.

— Нам донесли, что боярин Василий Немой осадил Мстиславль, — говорил Радзивилл, глядя на карту. — Войско же его грабит окрестности.

— Не возьмёт! — отмахнулся Тарновский и поднял взгляд на Бельского. — А ты как мыслишь? Возможет он Мстиславль взять?

— Василий Шуйский — один из опытнейших воевод в Московии, — кивнул Семён, поглядев куда-то в сторону, — глядишь, возможет. Только кабы он так же Мстиславль не вырезал, как вы Стародуб…

Оба гетмана почуяли упрёк и тут же набычились, презрительно взглянув на этого беглого московита-молокососа.

— Жалеешь врагов наших? — вскричал Тарновский, сверкнув глазами. — Так, может, ты и сам враг? Иль переметнуться вздумал? Давай, пока не поздно!

— Не смей говорить так со мной, старик! — вспылил Бельский и уже едва сделал шаг навстречу, Радзивилл остановил их, рявкнув своим командным голосом и затем жестом подозвал опасливо стоявшего в стороне слугу.

— Время трапезничать, — объявил он, будто примирительно, но Семён за столом так и не притронулся к еде и всё думал о тех двух несчастных детях, голодающих уже второй день. А здесь на столе и мясо, и птица, и овощи, и вино. Сейчас он ненавидел и гетманов, и короля, и самого себя, но затем поймал себя на мысли, что для достижения своих целей порой приходится переступать и через себя, и через отвращение… Смирился.

Наступила осень, и полки, отойдя к Гомелю, стояли на месте, мокли под первыми холодными дождями. Стало известно о набеге крымских татар на южные земли Московии, и Радзивилл всё чаще говорил, что очень скоро Глинская и Телепнёв начнут мирные переговоры, ибо откуда у них могли остаться силы для продолжения борьбы ещё и с Литвой? Заставили даже пленного Фёдора Телепнёва написать брату в Москву, дабы великий князь мир заключил с королём, но из Кремля холодно ответили, что король начал войну, и ежели хочет он её закончить, пусть шлёт послов в Москву.

Тогда же приходит странное послание Тарновскому от Сигизмунда — он требует арестовать Бельского и сопроводить его в Вильну.

— С превеликим удовольствием, — усмехнулся довольный Тарновский, прочитав грамоту. Стража вмиг оцепила князя, велели сдать оружие. Недоумевающему Семёну ничего не оставалось, как покориться. Пришёл Тарновский, стал с усмешкой глядеть на него, держа в руках королевскую грамоту. Семён усмехнулся ему в ответ. И уезжая в Вильну, он понял, что с помощью литовцев не добьётся своей цели. К тому же он воспылал ненавистью и отвращением к королю и его панам.

Татары! Вот кто нужен Семёну!

«Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда я приду с ними жечь твои имения», — подумал он с ненавистью о Тарновском и довольно улыбнулся. Но для начала нужно было избежать заключения…

Глава 4

1536 год. Муром

Хотя Дмитрий Бельский и был назначен главным воеводою в Муроме (а скоро, говорят, Елена назначит его наместником древнего Владимира), всё равно для него это было своего рода ссылкой. В прошлом осталась Москва, главенство в думе. Ныне же в Москву даже не пускают, Иван в темнице, семья далеко. И виной тому Семён!

Дмитрий сидел в одной рубахе, большой и сутулый, уронив на дубовый стол свои богатырские руки. При мысли о брате-предателе пальцы сжались в кулак, и за этим последовал страшный удар по столу, в который князь вложил всю злость, боль и обиду. Говорят, в Литве земли получил, да в войне против своих же участвовал! Позор-то какой! Иван доселе в темнице, кабы не зачах там! Ну, Семён! Ничего, повидаемся ещё!

Гнев и обида быстро улетучиваются, на смену им приходит горечь и тоска. По щекам боярина текут мужские слёзы, тая в тёмной бороде. Как же вышло так, что большая и крепкая семья Бельских распалась, и теперь не собрать её воедино за широким столом в родительском тереме? Он вспоминал отца, коего уже больше тридцати лет нет в живых, мать, вспоминал детство, когда он, старший брат, взяв за руку младшего — Ваню, с любопытством подходил к люльке, в которой, причмокивая губками и сжав крохотные кулачки, спал их новорождённый брат Семён.

— Возьми братца-то на руки, подержи, — молвила измождённая родами мать. Несмело Дмитрий взял крохотный пелёночный свёрток, пахнущий чистотой и молоком, улыбаясь, пощекотал пальцем носик младенца, и Семён, цепко схватив палец, тут же отправил его себе в рот. Отец и мать долго смеялись потом, мол, палец в рот ему боле не клади, а то откусит!

— Откусил, Семён! Откусил! По самый локоть! — с досадой проговорил Дмитрий, борясь с тяжёлым комом в горле. В сенях за дверью послышался какой-то шум и говор. Утерев слёзы (не должны ратники видеть слёз боярских!), крикнул раздражённо:

— Ну, что там ещё?!

Заглянувший ратник доложил, что войска для смотра построены.

— Скоро выйду! — не оборачиваясь к нему, ответил Бельский. Тихо скрипнув, закрылась дверь. Подавил вздох, медленно поднялся из-за стола и кликнул слуг, дабы помогли ему переодеться.