Страница 228 из 252
Мелеагант знал, как тяжело будет всем, особенно Гвиневре и поторопился устроить так, чтобы избавить всех вокруг от бремени двора, ведь только после коронации Гвиневра и Моргана могли покинуть Камелот.
Впрочем… это было самое сильное унижение — оставлять павшую королеву на коронацию нового короля, Мелеагант сознавал это, сознавал, каково будет и Моргане видеть, как корону принимает тот, кому она сама помогла взойти на престол и от кого вынуждена теперь отлучиться, чтобы спасти павшего короля и своего сводного брата. Это было унижение, потому что они были почтёнными гостьями, но гостьи из разряда тех, над которыми можно посмеиваться я в толпе, как над шутами, что всегда возле своего владыки, но которых никто не считает за людей.
Моргану боялись, уважали и ненавидели. У нее были враги и союзники при дворе, и потому ее участь была легче, не каждый мог рискнуть сказать хоть слово за ее спиной, плюс и положение графини Мори, возлюбленной названного брата Мелеаганта, завершали ее новый образ.
А вот Гвиневре приходилось хуже. В силу ее юности, она не сумела завести друзей и союзников, даже нажить врагов, чтобы хоть чем-то оправдать своё существование при короле, и теперь оказалась вдруг в центре внимания в роли посмешища, в роли павшего величия. Открыто говорили о том, что Ланселот ее любовник, не понижали голос, когда сплетничали о ней же, и она шла мимо, шутя, спрашивали, перейдет ли ее павшее величество после короля и рыцаря на крестьянство…
Гвиневра краснела, отбивалась и отмалчивалась, держала взгляд гордо и голову прямо, старалась не показывать ни слез, ни скорби, ни боли.
Мелеагант знал, что народ не отпустит ее без хорошего унижения никогда и ни за что. Живой, да еще и при прежнем титуле герцогини, нет! Немыслимо! Королева, хоть и павшая, должна страдать и отвечать за грехи мужа, до которого не успела добраться толпа, чтобы растерзать. И не Моргана приняла на себя удар за этот гнев толпы, а Гвиневра.
Моргана тоже попадала под нападки, но под более тихие, потому что умела отвечать. А Гвиневра…
Мелеагант решил, что этой коронации, на которой будут обе женщины, близкие Артуру, он подведет своеобразную черту к их унижениям: никаких насмешек и спокойствие для жизни, возможность покинуть столицу.
Да и еще… позволить Артуру знать о том, что пережили эти две близкие ему женщины — жена и сводная сестра.
Сладкая мука для поверженного врага, горечь к союзнице и несостоявшейся невесте.
Коронация еще не сорвалась приказом на пергамент, а уже закипели бульоны и соусы, заклубился пар на кухне, где начали подготовку к пиршеству, загудели тяжелые печи, затрещали огоньки и дрова, и завозилась бойкая Агата, отдавая грудным голосом приказания о том, что нужно почистить лук, картофель, нарезать специй и далее, далее, далее…
Застучала вынимаемая из шкафов серебряная и глиняная посуда: тарелки, кубки, вилки и ложки, ножи и блюда — все начищалось до блеска, натиралось тонким слоем гусиного жира или же сливочным маслом и блестело в солнечных лучах, случайно касающихся посуды.
Зашуршали занавески, которые перевязывали во всех залах лентами, переменяли скатерти, подвязывали покрывала, развертывали знамена, готовили королевскую мантию и праздничный наряд для Мелеаганта, обшивали трон серебряными тканями, убирая их новыми шелковыми лентами…
Уже звенели первые лютни и волынки приглашенных музыкантов, вдали звонили колокола — проверяли их голос.
Замок ожил. Ожил и весь Камелот — застучали, зазвенели танцы, зазвучал смех и частушки, затрещали скоморохи, ярмарки загорелись тысячью товаров.
Город украшался стремительнее, чем Мелеагант успевал отдать официальный приказ. Коронация готовилась, готовился день триумфа, его триумфа!