Череда

Понимая, что дальше так продолжаться не может, Никита записался на приём к психологу. Тот пообещал принять на следующий день. Никита с ужасом ждал предстоящей ночи, и оказался прав – в новом сне ему пришлось сменить множество профессий. Он чинил протекающий водопровод, считал кроликов, колол дрова, производил сложные расчёты на логарифмической линейке, набивал корректуру на печатной машинке, причём не перетекал из одной работы в другую, а оканчивал их строго по графику. Под конец Никиту заставили копать яму, чем больше – тем лучше, и он уснул прямо в ней, вымотанный и грязный.

Очнулся Никита едва живым. Кое-как отлежавшись, он поспешил к психологу, который любезно принял пациента в хорошо обставленном кабинете. Специалист вежливо слушал сбивчивый рассказ Никиты и задавал краткие наводящие вопросы. Никита почувствовал, что ему становится легче. Прощаясь, он даже забыл расплатиться и потому, когда был окликнут, сразу же полез к кошельку.

Но улыбающийся психолог уже протягивал Никите какой-то конверт:

– Молодой человек, вы кое-что забыли. Это по праву ваше. Берите, у нас всё честно. Да берите же!

Никита с непониманием взял плотный конверт. Парень хотел было что-то спросить, но психолог, извинившись, уже занялся другим пациентом.

Тогда Никита осторожно заглянул внутрь.

В конверте лежали деньги.</p>

<p>

XVII</p>

<p>

В жарком пригородном автобусе дёргался старый дед.

Он не выглядел как огородник, набивший кабачками мешающуюся тележку, а напоминал существо нездешнее, привыкшее жить иначе. Вместо мятого серого пиджака он носил спортивную майку, открывающую загорелые мускулистые плечи. Голову его обхватывала бандана, а челюсть – аккуратная бородка. Левой рукой дед сжимал кассетный плеер, а правой беспрестанно выкидывал козу. Из наушников ощутимо тёк классический рок. Дед артистично переминался с ноги на ногу, дёргал рукой, мотал головой и совсем не обращал внимания на людей, отстранившихся от него.

Дед был странен по сравнению с усталым трудовым народом, толстыми дачницами в платках и редкой молодёжью, уткнувшейся в телефоны. Он словно всё ещё хотел жить, не собираясь упускать мгновение даже здесь, в автобусе, и жмурился, млел, кидал козу, отбивал ритм, трясся загорелым открытым телом.

– Уважаемый! – раздалось с высоких задних сидений.

Дед не услышал, продолжая плыть по музыкальным волнам.

– Уважаемый! – рявкнуло снова.

Деда окликал немолодой мужчина с явными следами тюремного прошлого. Дело было даже не в расплывшихся наколках и блескучих передних зубах, а в нехорошем хищническом оскале, какой-то болезненной высушенности и заострённости, когда черты человека перестают скрывать его намерения. А ещё были глаза – всё ещё голубые, но затянувшиеся чем-то злым и потому блестящие, чифирные, как два тёмные леденца.

Зэк неторопливо спустился с возвышенности и, повелительно похлопывая пассажиров, стал расчищать проход. Оказавшись перед дедком, сиделец громко повторил:

– Уважаемый!

Дед даже не поворотил головы. Соляк зажмурил его, и он изобразил на поручне гитарный гриф. Зэк дёрнул за провод, но дед быстро вставил наушник обратно и продолжил трястись.

– Не, ну вы видели!? – искренне возмутился мужик.

– Оставь его! – вдруг вставила левая бабка, – Не видишь, блаженный!

Дед продолжал кидать козу и сверкать бронзовыми плечами. Выглядел он так, будто всю жизнь прожил около тёплого океана, где время течёт беззаботно и можно всегда оставаться молодым.

– Я себя в общественном транспорте так не веду, – неожиданно послушно заявил сиделец. Оскаленное лицо его всё ещё с ненавистью глядело на танцора.

– Он тебе мешает? – крикнула бабка, – Иди сядь на место!

– У меня же дети! – зэк сказал это так, будто приводил смягчающее обстоятельство на суде.

На заднем сидении сгрудились трое бедно одетых ребятишек. Все они были не старше десяти лет, рождённые плотно, один за другим – два мальчика в выцветших футболках и тихая большеглазая девочка.

– У меня тоже дети, – вмешалась кондукторша, – а у меня внуки, четверо, – пригвоздила всё та же бабуля.

Зэк растерялся. Блескучий оскал его поблек, исчезла властность движений. Он сгорбился рядом со счастливым жизненным стариком, не понимая, почему автобус встал на защиту этого дёргающегося недоразумения. Дед лишь глубже погружался в свой музыкальный мир, один раз даже провернувшись вокруг своей оси.

– У меня же дети... – тихо прошептал зэк.

И дети его – два белобрысых пацана и тёмненькая девочка – нащупали одной рукой невидимый плеер, другой скрючили пальцы и начали трясти головой, оттопывать тоненькими ножками, зажимать гриф несуществующей гитары...

Зэк беспомощно обвёл взглядом салон.

Было жарко. Дед продолжал корчиться и танцевать.</p>

<p>

XVIII</p>

<p>

Олег знал всё о посмертной жизни.

Получив хорошее техническое образование, он рассудил дискретно и здраво: после смерти либо что-то есть, либо ничего нет. За 'есть' мог скрываться ад и рай, переселение душ, новая жизнь, слияние с чем-то неведомым, вечность и пусть что-то человеку принципиально непонятное и не представляемое, но даже оно всё равно наличествовало бы, существовало. За 'ничего нет' не было, собственно, ничего: пустота. вспышка перед полным концом.

Оба варианта Олега вполне устраивали. Если нет ничего – на этом можно было и закончить, к чему тут волноваться. Всё равно ничего не исправить. Если же что-то было – неважно что – пусть даже новое измерение, где время – ещё одна координатная ось, то и это неплохо. Тревожиться было не о чем: либо что-то, либо ничего. То и то вполне приемлемо.