Череда

Володя Злобин

Череда

<p>

I</p>

<p>

– Ой, я вас чмокну!

Крохотная женщина хихикнула. Автобус качнулся, и дама навалилась на соседа:

– Во мне сто сорок пять росту! Приложусь в спину помадой! Я уже немало семей разлучила!

Народ засмеялся. Так легче проходился крутой поворот.

– Бойкая я – взведи, не спустишь! – завопила женщина.

Игоря Петровича покоробило. Обращались не к нему, но слышно было на весь притихший салон. Крик нарушил что-то важное. Первой остроте Игорь Петрович посочувствовал молча. Второй, длинной шутке, Игорь Петрович отдался громко, со всеми. Забавно же, что маленькая автобусная женщина намеренно разлучала семьи. Но коротышка почему-то выдала ещё одно замечание, воспринятое окружающими с вежливой, но усталой улыбкой. Так улыбаются, если случайный попутчик всё ещё продолжает закончившийся вроде бы разговор. 'Бойкая я, взведи – не спустишь!' обнажило для Игоря Петровича тот душевный изъян, который позволил незнакомке первой расхохотаться на повороте.

Автобус дёрнуло, и руку женщины отпороло от поручня. Болтунью понесло прямо на Игоря Петровича.

– Простите... – прозвучал испуганный голосок.

Игорь Петрович растёр на манжете след красной помады. Мысли занимало другое: почему была выкрикнута третья, совсем ненужная фраза?

– Ничего страшного, – приподнял шляпу Игорь Петрович, – будьте осторожны.

В ответ благодарно кивнули, и мужчина вышел на родной остановке. Было холодно. В универсальном магазине он купил сметаны. Дома Игоря Петровича ждал жуткий скандал.</p>

<p>

II</p>

<p>

Диме давно хотелось наступить на стык между плитками. Он, наверное, и наступал, но ещё тогда, в детстве, перед тем как догадаться, что каждый плиточный шов полон лавы. Игра выработалась в привычку, и когда Дима шёл на учёбу или работу, то как-то механически старался не затирать штрихи под ногами.

Это касалось не мелкотни, которую резиновыми молоточками простукивали говорливые южане, а больших, старых, ещё советских плит. Стыки между ними густо промазывались цементом, будто не дорожку выкладывали, а фундамент будущего коммунизма. Обычно такие плиты вели к маленькой площади, какие часто дичают в городках, если в них закрылось что-то важное. Площадь напоминала Диме большую шахматную доску, и нарушать её границы, ходить так, как не ходит конь, было неправильно.

Но сегодня наступить на стык хотелось особенно сильно. Дима начал знакомый отрезок не с той ноги, вовремя спохватился и несколько раз переменил ритм, прежде чем шаг стал циркульным, длинным – от пятнашки к пятнашке. Но раз он сразу чуть не угодил в канавку, где наросла трава, то может и не следовало поправляться, а идти вровень с желаемым?

Дима резко сбил шаг. Каблук придавил стык, передняя плита качнулась, пошла вниз и потянула за собой ногу. Ботинок скользнул в зазор. Дима дёрнулся, но ногу зажало в тесной щели. Видимо, дожди намыли яму, и обвалившийся грунт пошатнул плиту. Самостоятельно высвободить ногу не получилось. И хотя в щиколотку упирался край тяжёлой плиты, больно не было. Не чувствовалось вообще ничего – будто ступня провалилась в холодный чёрный космос. Дима затравленно огляделся.

Площадь была пуста. Рядом ветшал давно закрытый универмаг. Дима вспомнил, что в детстве он ходил туда с мамой.</p>

<p>

III</p>

<p>

Марина валялась в ванне, пытаясь отмыть сложную неделю. Офис, отчёты, 'Мариночка' – теперь это было далеко, где-то в отключенном телефоне. Когда вода остывала, Марина поднимала из пены ногу и отворачивала кран с горячей водой. Своя ножка Марине нравилась – длинная, тонкая, с изящной икрой. Она была очерчена точно, гладко, без всякой припухлости. Девушка даже вздохнула: с такими ножками поклонников у неё могло быть и побольше.

Вода снова нагрелась, и пальцы повернули кран. Марина до подбородка съехала в воду. В пене отражался строгий коричневый кафель. Так бы пролежать всю жизнь, иногда прикладывая к холодному крану распаренную ногу.

Ладонь заскользила по предплечью, скатывая волокна из отмершей кожи. Грязь въелась в тело, и Марина шоркнула сильнее. Катышек стало больше. Из серовато-чёрных, лоскутки свалялась в светлую бежевую тлю. Марина смыла разводы. Рука стала красноватой и горела, как от прикосновения к снегу. На другой руке, как ни тёрла её Марина, грязи не оказалось. Может она ей ничего не делала?

В офисе девушке не очень нравилось, но там хотя бы платили. Марине приходилось улыбаться, терпеть ухаживания и порой препятствовать извечному мужскому желанию за что-нибудь ухватиться. Всё было настолько предсказуемо, что в пятницу хотелось как следует отмокнуть в ванне.

Вода снова остыла. Пришлось вытянуть ногу.

Повернув кран, Марина обратила внимание на ступню. Она была распаренной, розовато-белой. От долгого сожительства с водой пальцы сморщились. Ноготки на них стали кукольными. Ступня размокла, как размокает бумага, и напоминала скрипучий губчатый гриб.

Марина забросила правую ногу на колено и внимательно рассмотрела стопу. Складочки живо отзывались под трущей ладонью. К ноге будто прирос неизвестный моллюск, притворявшийся частью человека. Марина обхватила разбухшие пальцы и с силой, так, как только что шоркала предплечье, провела рукой вниз.

От ступни отслоилось что-то липкое, живое, с маленькими лохматыми щупальцами и тут же плюхнулось в мутную воду.

Кафель отразил испуганное лицо Марины.</p>

<p>

IV</p>

<p>

У Марата Афанасьевича была одна особенность. Ему требовалось схватиться за чужой нос. Тогда перестанет потеть лоб, а руки покинет тремор. Марат Афанасьевич не знал, откуда взялась эта потребность. Мужчина припоминал детство, когда мать брала его на руки, а он с ребяческим гиканьем брал маму за нос, но истинная причина по-прежнему скрывалась в тумане.