Страница 5 из 7
Согласно мысли Ю.М. Лотмана, событие есть нечто иное. Это «пересечение запрещающей границы», «нарушение некоторого запрета, факт, который имел место, хотя не должен был его иметь»[30]. Такое определение совершенно не случайно возникает в контексте рассуждений о средневековой хронике. Однако по отношению к иным текстам оно представляется излишне жестким.
Н.Д. Тамарченко, исходя из опыта романного письма, расширяет гегелевское понятие событийности, исключавшее из этой категории «то, что просто происходит»[31]. Он определяет событие как «изменение в сюжетной ситуации […] в виде замены или преобразования условий для персонажа – в результате ли его (персонажа – В.Т) собственной активности (путешествие, новая оценка мира) или “активности” обстоятельств (биологические изменения, действия антагонистов, природные или исторические перемены)»[32]. Столь широкое понимание событийности соотносимо с авантюрной картиной мира, где на передний план выходит фактор непредсказуемости, беспрецедентности, того или иного рода «новизны».
Наконец, согласно наиболее мягкому определению Поля Рикёра, «событие – это то, что могло произойти по-другому»[33]. Такая характеристика событийности отсылает нас к опыту новейшей литературы, к нелинейной, вероятностной картине мира, теоретически осмысленной в синергетике.
Событийность того, что может претендовать на статус события, удостоверяется или, напротив, дезавуируется тем, как это излагается. В частности, местом, отводимым произошедшему в порядке событий, именуемому в современной нарратологии историей.
Нарратологическую «историю» порой отождествляют с «фабулой». Это не вполне правомерно. Русской формальной школой фабула мыслилась преимущественно как некий объективно существовавший жизненный материал для сюжетосложения. Нарративная история не такова.
Говоря в самом общем значении, история – это время человеческого присутствия в мировой жизни, то есть время, обладающее смыслом, а потому подлежащее интерпретации, которая представляет собой ни что иное как диалогическое понимание. Любая интерпретация (в частности, нарративная) имеет двоякую направленность: не только на интерпретируемый объект, но и на действительного или потенциального адресата. Ибо смысл не существует вне сознания, однако он и не сводится к чьей-нибудь субъективной значимости. Смысл (со-мысль) интерсубъективен. Это то, что объединяет нескольких (минимум двух) или многих мыслящих субъектов.
Соответственно нарративное (повествуемое) содержание не существует ни объективно (вне сознания), ни субъективно (внутри сознания), оно интерсубъективно и пребывает между сознаниями в качестве смысла. Репрезентация какой-либо истории (в отличие от хронологической фиксации цепочки эмпирических фактов) не сводится к информации, сообщаемой повествователем. Информативность повествуемой истории принципиально неотделима ни от ее ценностной интерпретации со стороны повествующего, ни от его иллокутивной интенции – внутренней установки на результативность данного рассказывания в данной коммуникативной ситуации.
Вследствие смысловой природы истории, как замечает Хейден Уайт, мы неизбежно вынуждены «выбирать между конкурирующими интерпретативными стратегиями при любой попытке рефлексии над историей-в-целом»[34]. Иначе говоря, единственную, абсолютно правильную Историю человечества написать невозможно. Но возможно это сделать лучше или хуже, дальше или ближе по отношению к подлинному смыслу человеческого присутствия во Вселенной.
Человек как ключевой фактор истории – феномен амбивалентный. Он есть одновременно: а) закономерное явление природы и б) свободное (самоопределяющееся в своей индивидуальности) явление духа. Вследствие этой двойственности методологическое поле «конкурирующих интерпретативных стратегий» историзма располагается между двумя полярными доктринами: доктриной событийности (история есть казусная цепь необратимых и непредсказуемых событий) и доктриной процессуальности (история есть непреложный в своей закономерности процесс развития).
При этом, как выясняется при участии синергетики, онтологическая характеристика самой исторической реальности состоит во взаимодополнительности процессуального и событийного аспектов бытия. То же самое следует сказать и о каждом малом «кванте» нашего исторического опыта: всякий год, месяц, день, даже час нашего присутствия в мире отчасти процессуально прогнозируем, отчасти событийно уникален. Такая взаимодополнительность аналогична взаимодополнительности физической. В онтологической глубине физической реальности, как стало известно лишь в ХХ веке, по мере убывания корпускулярных свойств микрочастицы у нее возрастают свойства волновые, и – наоборот. При этом доминирование той или другой стороны зависит не только от объективных условий, но и от позиции наблюдателя, хотя ни одна из них не может быть вполне исключена из рассмотрения.
Нарративные практики, как говорилось выше, базируются на событийности человеческого опыта. При этом они двоякособытийны: помимо рассказываемого – референтного – события в состав нарративного акта, как впервые было отмечено Бахтиным, входит коммуникативное «событие самого рассказывания»[35]. Нарративная природа высказывания состоит в связывании двух событий – референтного (поведываемого, свидетельствуемого) и коммуникативного (само свидетельствование как событие) – в единство художественного, религиозного, научного или публицистического произведения. Раздвоение событийности на референтную и коммуникативную можно признать общим место современной нарратологии, но соотношение этих аспектов исторически изменчиво.
Коммуникативное событие рассказывания состоит не только в привлечении к участию в нем адресата, но и в преобразовании референтного события в нарративную историю. Последняя шире события в строгом значении этого термина. В состав истории может входить весьма протяженная цепь событий (в значительной степени это будет зависеть от меры фрактальности излагания истории), при этом в нее входит целый шлейф дособытийных и после-событийных обстоятельств, а также привходящих процессуальных моментов, подлежащих итеративному изложению. Без такого рода «шлейфа» нарративный текст обычно не может обойтись.
Что касается «большой» Истории народов и человечества, то историческая наука обычно стремится выявить в ней процессуальный фундамент закономерных изменений, подлежащий освещению итеративному и экзегетическому (объяснительному). Однако полная денарративизация исторического знания, к чему стремилась знаменитая школа «Анналов», оказалась невыполнимой задачей. Даже из научной историографии, не говоря о художественной и иных нарративных практиках, невозможно вполне устранить отвергавшуюся основателями «Анналов» «пену событийности».
В области же литературы, исходя из того, что термин «история» «обозначает содержание нарратива», Вольф Шмид задается вопросом: «каково отношение между изменением ситуации (событием – В.Т.) и историей? Сколько изменений состояния требует последовательность, чтобы стать историей? Количественно определять различие между историей и изменением состояния невозможно – история может состоять лишь из одного изменения. Различие существует на структурном уровне – изменения состояния являются частью истории. История содержит наряду с изображенными изменениями, т. е. динамическими элементами, элементы статические, например, состояния сами по себе, исходные и конечные, агентов и пасиентов, и обстановку»[36].
30
Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 288, 286.
31
Гегель Г.В.Ф. Эстетика. Т. 3. С. 470.
32
Тамарченко Н.Д. Событие сюжетное // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий. М., 2008. С. 239–240.
33
Рикёр П. Время и рассказ. Т.1. С. 115.
34
Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / пер. с анг. Екатеринбург, 2002. С. 20.
35
Бахтин М.М. Воросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 403. В дальнейшем страницы этого издания указываются в круглых скобках после аббревиатуры ВЛЭ.
36
Шмид В. Нарратология. С. 18.