Горизонты исторической нарратологии

Между тем это неразделимые аспекты нашего событийного опыта. Основательница нарратологии Кэте Фридеманн еще в 1910 году рассуждала о том, что эпическое повествование убедительно подтверждает «принятое кантовской философией гносеологическое предположение, что мы постигаем мир не таким, каким он существует сам по себе, а таким, каким он прошел через посредство некоего созерцающего ума»[22]. Данный аспект также необходимо учитывать в теоретической модели события. Историческое прошлое не существует «само по себе», оно формируется нарративными свидетельствами о событиях, из которых оно складывается. Нарративно не освоенное остается внесобытийным участком космического процесса.

При всей разноголосице подходов к феномену событийности категорически «неэлиминируемыми» (Тынянов), то есть сущностными характеристиками события представляются следующие:

а) сингулярность – единственность, однократность, беспрецедентная выделенность некоторой конфигурации фактов из природной необходимости или социальной ритуальности. Повторяющееся действие или положение дел перестает восприниматься событийно и мыслится закономерным «шагом» природного, социального или ментального процесса;

б) фронтальность – отграниченность (наличие начала и конца) рассказываемого отрезка жизни, который при изложении в свою очередь членится на эпизоды и еще более дробные фрагменты. Стирая границы между эпизодами, повествуемое событие можно свести к одному эпизоду более обширного события, но при устранении эпизодизации исчезает и событийность излагаемых фактов. Свойство фрактальности составляет принципиальную особенность нарративного текста, свидетельствующего о значимости рассказываемого и его нерастворимости в потоке бытия;

в) интенциональность – неотделимость события от сознания, поскольку, согласно парадоксальной мысли М.М. Бахтина, «главное действующее лицо события – свидетель и судия», в сознании которого актуализируется смыслосообразность происшедшего. Этим сознанием и устанавливается мера сингулярно-фрактальной выделенности происшествия, достаточная для обретения им статуса события.

Любое состояние бытия может приобрести статус факта, если будет зафиксировано и тем самым условно вычленено из процесса. Состояние является субстратом факта: без наличного, наблюдаемого состояния чего-либо присутствующего в мире не может быть и факта. Но собственно о «факте» нет возможности говорить или мыслить без фиксирующего это состояние текста.

Процессуальная цепь бытия онтологически континуальна. Дискретные факты в ней обнаруживаются только вследствие вмешательства языка, текстопорождающей деятельности, дискурсии. Без дискурсивной артикуляции (текстуального освоения сознанием) «фактов» в человеческом смысле слова не существует. Факт есть не что иное, как референтная функция дискурса – высказывания о нем.

При этом одно и то же происшествие, привычное для одного сознания (взрослого, например), может предстать беспрецедентным и потрясающим для другого сознания (детского). То, что не имеет начала и конца, не является событием, но любое происшествие, если не причинно-следственными, то хотя бы временными отношениями, неразрывно связано со всеми предыдущими и всеми последующими происшествиями. Чтобы рассказать о событии, необходимо положить ему начало и конец, придать ему фрактальность, разворачивая в цепь эпизодов или хотя бы в сценарную цепочку кадров ментального видения. Любое рассказывание – это ментальный акт ценностной природы.

Бахтин мыслил категорию события этимологически: как событие, взаимодействие, встречу двух реальностей. При этом, по крайней мере, одна из этих реальностей – ментальная реальность человеческого сознания. «Точка встречи предмета и сознания», которая «стояла в центре внимания» Бахтина справедливо мыслится его комментатором как «один из наиболее значимых» аспектов современной нарратологии[23].

«С появлением сознания в мире, – писал Бахтин, – событие бытия […] становится совершенно другим, потому что на сцену земного бытия выходит новое и главное действующее лицо события – свидетель и судия. И солнце, оставаясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться […] отразилось в сознании другого (свидетеля и судии): этим оно в корне изменилось, обогатилось, преобразилось» [6, 396].

Бахтинское «событие» интенционально, его событийный статус зависит от ценностной направленности (интенции) сознания, которая «не может изменить бытие, так сказать, материально […] она может изменить только смысл бытия (признать, оправдать и т. п.), это – свобода свидетеля и судии. Она выражается в слове. Истина, правда присущи не самому бытию, а только бытию познанному и изреченному» [6, 396–397, выделено Бахтиным – В.Т.].

В этих положениях, в сущности говоря, сформулирована философская база нарратологии. Подобно истине событийность также не является «натуральным» качеством происходящего вокруг нас. Возникновение или исчезновение материков на планете Земля – столь же естественные процессы, как замерзание или таяние льда при соответствующей температуре. Но рассказ об этих процессах в учебнике (с присвоением древнейшим материкам собственных имен) представляет их нам как доисторические события.

Специфика нарративного дискурса – в отличие от стенограммы или лапидарной хроники – состоит именно в том, что он наделяет факт или некоторую совокупность фактов статусом событйности. Никакой природный катаклизм или социальный казус вне соотнесенности с нарративной интенцией (повествовательной установкой) сознания пока еще не является событием. Чтобы стать таковым, ему необходимо обрести статус не только зафиксированного, но и смыслосообразного факта.

Иначе говоря, событием является факт, обладающий собственным значением в меру того, насколько и в какую сторону он отличается от всех прочих, не реализовавшихся в данный момент возможностей. В силу своей смыслосообразности событие, так сказать, внутренне (имманентно) адресовано некоторой потенциально возможной ментальности, способной осмыслить его, по выражению Луиса Минка, как «интеллигибельную конфигурацию отношений»[24].

Эта скрытая адресованность события вытекает из его неизбежной текстуальной оформленности (хотя бы внутренней речью «свидетеля и судии»). А всякий текст – если не эксплицитно, то, по крайней мере, имплицитно – аксиологичен, он вольно или невольно манифестирует некую систему ценностей. Для событийного статуса излагаемых фактов это принципиально, поскольку, как отмечает В. Шмид, «изменения, являющиеся тривиальными по внутритекстовой аксиологии, события не основывают»[25].

Событийность являет собой социокультурный феномен человеческой жизни, а именно: особый (нарративный) способ отношения человеческого сознания к бытию – способ, альтернативный процессуальности (в частности, ритуальности). Событие – это нарративный статус некоторого отрезка жизни в нашем опыте. Ибо без нарративной (сингулярно-фрактальной) оформленности со стороны сознания, созерцая непрерывный поток происходящего вокруг нас, ни о каких событиях невозможно помыслить.

Можно сказать, что событие есть «со-бытие» (онтологическое сопряжение) того, что происходит, и того, кто свидетельствует об этом. И притом свидетельствует для кого-то: рассказывать самому себе невозможно. Готовясь рассказать нечто, мы начинаем мысленно «просматривать» референтную сторону своего будущего сообщения, но в этом просматривании уже неизбежно будет присутствовать воображаемый или просто потенциальный адресат.

Поэтому интенцинальность события отнюдь не означает его субъективности. Смысл интерсубъективен. Он не есть субъективная значимость, навязанная факту, «смысл всегда отвечает на какие-то вопросы. То, что ни на что не отвечает, представляется нам бессмысленным»[26]. Поэтому смысл для своей актуализации нуждается в вопрошающем, он реализуется только в присутствии субъекта. Со стороны же субъекта, говоря словами Бахтина, «имеет место приобщение» к событию как «ценностно-смысловому моменту» бытия[27]. Наррация и есть активно-коммуникативное (текстопорождающее) приобщение к излагаемому референтному событию – приобщение в форме «нарративного понимания» (Рикёр).

22

Friedema