Молёное дитятко (сборник)

В следующий миг что-то огромное надвинулось слева, Берт успел среагировать, он ударил по тормозам, не для того, чтоб уйти от удара, а напротив, спасти от удара маленькую белую машинку с открытым верхом.

Берт очнулся в больничной палате, не чувствуя ни рук, ни ног, ни головы. Над ним склонялось некрасивое, похожее на розовую картофелину в очках, лицо. «Вы о’кей?» — спросило лицо. «Не знаю», — ответил Берт Тодд. И провалился в сон. Поспал, проснулся, и почувствовал, что он более или менее именно о’кей, только ног не чувствует. Раздался телефонный звонок, и женский голос произнес:

— А… вы тот русский… Нет, ваш друг приходил в себя, а сейчас уснул. Ему повезло, в клинике оказался подходящий протез с двумя суставами, да-да, и бедренный тоже… Теперь он на четверть Железный Дровосек, хи-хи… Что-что? В чем это вы виноваты? Почему из-за вас?..

Берд потребовал трубку. И услышал голос Евтушенко.

— Слышишь меня? Я в Лос-Анджелесе, прийти не смогу. Берт, это я виноват!.. Я ведь знал, что должен был умереть. Но удрал в отель и подставил тебя.

— Скажи, кто она?.. — спросил Берт. — Я гнался за ней и подсек грузовик…

— О ком ты? За кем ты гнался?

— За японкой.

Трубка молчала. Отмолчалась и ответила.

— Этого не может быть. Она не умеет водить. Она НИЧЕГО не умеет. Ничем не занята, никого не любит. Как та атомная бомба. Дочь японского посла, аутистка. Живет у Дали в Фигуересе, привязалась к его дому, как кошка… Я в нее влюбился без памяти, до смерти. И сбежал. Он нарочно привез ее, чтоб мучить меня. Чтоб убить. А я подставил тебя.

И Берт ответил:

— Знаешь, я рад.

P.S.

Я рассказывала эту историю со слов Берта несколько раз, а вот не записывала ни разу. Это уже скорее рассказ, чем пересказ. Во многих деталях я не уверена — дело было в начале девяностых. Берт еще приезжал в Москву, снимался у Евтушенко в «Похоронах Сталина», мы виделись несколько раз… Переводил ли он «Братскую ГЭС» — не помню. Что-то переводил. Но сАльвадор дАли, ослепительная японская девочка с голой спиной, погоня за ней, авария, протез, в ту же ночь вставленный в ногу горнолыжника и альпиниста, плакат с атомной бомбой, которым потрясал Дали, черный зал на вершине небоскреба, разговор о красоте — все это в изложении Берта Тодда у меня, в съемной квартире на улице Павла Корчагина — было. И Габриадзе с Битовым, поспорившие, «грузин ли он», тоже были…

Про самого Альберта Тодда я помню, что по рождению он был мормон из штата Юта, но еще в юности расстался и с Ютой, и с религией предков. Он любил и прекрасно знал русскую литературу, но куда больше любил горы. И еще: как многие настоящие альпинисты, он умел быть настоящим другом.

А сейчас Берт лежит под каменной плитой, я увидела эту плиту с надписью ALBERT TODD в фильме Соломона Волкова. Он лежит там, на четверть Железный Дровосек, вместе со своей железной ногой… Я не знала, что он умер. Светлая память.

Дырка в заборе

(1948–2016)

«…К дому этому принадлежал довольно пространный двор, отделенный от переулка деревянным забором из барочных досок. Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и потому Алеше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз, когда позволяли ему играть на дворе, первое движение его было — к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми усеян был забор. Алеша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, коими прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки. Он все ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему… письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия…» «Черная курица, или Подземные жители» — волшебная повесть Антония Погорельского (Алексея Алексеевича Перовского), написанная в 1829 году.

Мой случайный пермский знакомый позвонил в конце зимы и сказал:

— Я нашел место, где вы родились. Совершенно точно нашел. Даже космическая карта у меня теперь есть.

Космическая карта… о господи!

Знакомый, таким образом, оказался совсем не случайным… Мы договорились встретиться в Перми в середине июня.

Что я знала о месте своего рождения? Довольно долго — ничего. Когда мне исполнилось лет девять-десять, впервые кое-что для меня выяснилось. И вот при каких обстоятельствах.

Мы жили на небольшой станции Свердловской железной дороги, когда к нам нагрянул Виктор Михайлович, гость из Москвы. Не совсем к нам. Он работал, кажется, в обществе «Знание», колесил по стране с лекциями по литературе — куда общество пошлет, туда и ехал. В наш клуб «Прогресс» его однажды уже заносило, и он нас запомнил. Мама работала художницей в клубе, в нем мы и жили, в комнате за сценой под названием «гримировочная». Чуть не каждую неделю в гримировочной появлялись новые артисты и лекторы, оставались и на ночь, так что я первого визита Виктора Михайловича не запомнила. Но уж наверняка мама поила заезжего человека крепким чаем, и они допоздна говорили о далеких городах, о новых книгах и людях.

Ардов — была у гостя фамилия. Лет через двадцать она стала по России довольно широко известной — Ардовы близко дружили с Ахматовой, всякий раз, как Анна Андреевна приезжала из Ленинграда в Москву, она подолгу гостила на Ордынке у Ардовых. Факт этот, конечно, важный и интересный. Но Виктор Михайлович Ардов был и сам по себе хорош: яркоглазый, веселый, смуглый, с копной седеющих непослушных волос… Он нас с мамой по первому своему визиту запомнил, так что, когда судьба и общество «Знание» снова забросили его на Западный Урал, Ардов уже сам выбрал среди прочих пунктов назначения нашу маленькую станцию и деревянный клуб.

На этот раз в ночном чаепитии я принимала молчаливое участие. А мама с Ардовым разговаривали. Имена звучали — Маяковский, Ахматова, Олеша, Прокофьев, Брики, Зощенко, Пастернак… От разговора в моей вполне еще детской голове ничего не сохранилось, осталось только чувство многолюдного и радостного мира, который они оба знали, а я еще нет, не знала. Однако мир этот для меня возник тогда в гримировочной, витал и клубился…

Еще от той ночи осталась металлическая коробка. Ардов, помня прошлое чаепитие, привез нам в этой роскошной упаковке гэдээровское шоколадное печенье. Печенье, на мой деревенский вкус, оказалось как из пыли, горькое и неинтересное, но коробка!.. Под утро гость устроился на длинном столе гримировочной, поспал немного, укрывшись собственным пальто, проснулся затемно, и мы пошли провожать его на станцию. Ардов сел в зеленый вагон маленького поезда, запряженного в черный пыхтящий паровоз, помахал из мутного окошка смуглой рукой и укатил в светлеющие сумерки, на восток. Через станции Янычи, Кукуштан, Тулумбасы, в сторону Кунгура и за Кунгур…

Мы доели печенье. Осталась коробка. Предмет был по тем временам редкий и выбрасыванию не подлежал ни в коем случае. Вот только картинка на коробке… в золотом круге сладко улыбался розово-пухлый мальчик в кудерьках, толстые щечки и нос в шоколаде. Нам этот обжора не понравился. И мама не поленилась, она в течение нескольких дней ребром новой пятикопеечной монетки обжору соскоблила. После чего из разных случайных хранилищ в новый жестяный «сейф» переехали на постоянное жительство все наши важные документы и памятные мелочи… Выплыли на свет божий облигации госзайма, мамин «Знак почетного донора», похожий на орден Боевого Красного Знамени… только в центре вместо звезды красный крест. И мой вязаный носочек, самый первый, нашелся… Ну и разнообразные листики собрались все вместе. Большинства из этих бумажек давно нет, истерлись в прах. А тогда мама их разворачивала, читала, некоторые выбрасывала. Над одной бумажкой неожиданно рассмеялась. Этот неожиданный мамин смех… Она как будто впервые прочла и осознала то, что было написано почти детским, старательным почерком.