Молёное дитятко (сборник)

Когда ее арестовали, она только что забеременела. Доктор в тюрьме сказал, что поможет избавиться от ребенка: «Вы же политическая — дадут не меньше восьми лет. Когда дитятке исполнится два года — отнимут. Каково ему будет в детских домах?» Мать лишь рассмеялась в ответ. Спустя годы, полные лишений, скорби и морока, она в очередной раз спасла дочь от смерти. Видимо, благородство, закаленное в испытаниях, превращает человека в ангела. Ангела-хранителя.

Рассказы, вошедшие в книгу «Молёное дитятко», писались в разные годы. Читатель будет двигаться по книге, как по шкале времени: от середины двадцатого века к году 2017-му. Эта хроника перемен, данная в лицах и судьбах, исполнена немногословно, точно и поэтично.

Анна Бердичевская

От автора

I. Якубова, на выход!

Неучастник

Страх. И что-то еще

Суд как театр

Непроливашка

Аккордеон

«Красная Москва»

II. «Над полями, да над чистыми…»

Роза, Яша и Белая Грива

Утопленник

Молёное дитятко

Прощай, оружие!

III. Птицы Грузии

Черный журавль и перемена жизни

Кошка с собакой

Не все дома

Горячая точка

Русский доктор

После войны

Контрабандный товар

IV. Все ли по-новому в новом веке?

Соляной столп

Красота

Дырка в заборе

Сарабанда

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Анна Бердичевская

Молёное дитятко

(сборник)

© Бердичевская А., текст, 2017

© Резо Габриадзе, иллюстрации, 2017

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2017

* * *

От автора

Всякая книга — путешествие во времени. В любом романе, повести и рассказе, время независимо от воли автора, непременно становится одним из главных героев. Рассказы, вошедшие в книгу «Молёное дитятко», писались мною в разные времена и о разных временах. Бывало, что время написания совпадало со временем действия, а бывало, что вовсе нет. Собирая рассказы под одну обложку, я решила пометить каждый из них не годом написания, как это, в общем-то, принято, а годом (или годами), в котором происходит действие рассказа. Таким образом, читатель будет двигаться по книге, как по шкале времени, от середины двадцатого века к году 2017-му. К чему это приведет — затрудняюсь сказать. Во всяком случае надеюсь, что я, а вслед за мной читатель, вместе проживем некоторую жизнь. И вместе избежим путаницы в реалиях и контекстах, ведь дата нередко говорит сама за себя, особенно в такой стране, как Россия. У нас что ни пятилетка, что ни генсек или президент — новая эпоха, со своими, и очень противоречивыми, приметами… Были трудодни — нет трудодней, был ГУЛАГ — забыли, была перестройка — стала перестрелка, был Союз нерушимый — и где он… ну и так далее. Попробуй, попрыгай по таким кочкам! А напишешь под названием рассказа дату времени действия — и сразу понятно, на каком ты свете окажешься…

Итак, отправляю вас по следам моих героев, людей незнаменитых, далеких и от власти, и от денег, из года 1945-го (когда еще и меня не было) в год 2017-й, где я еще присутствую.

Счастливого пути!

Анна Бердичевская

I. Якубова, на выход!

Неучастник

(1945)

Этого города на свете нет, но он был, и достаточно долго, чтобы попасть на розовые карты страны. Розовый — цвет Родины. Четыре черные буквы по розовому — С.С.С.Р. — они до сих пор намертво впаяны в глаза и уши миллионов людей. Державу помнят.

О городе Молотове давно не вспоминают.

Но он важен для меня, его название волнует мое сердце.

У этого города были свои обычаи, свой облик. И свои обитатели. Моя мать. Мой отец. И человек, который вполне мог стать моим отцом. Именно о нем, о человеке, чью фамилию могла бы носить, я вспоминаю чаще, чем об отце. И, честно сказать, когда-то жалела, что я не его дочь. Не так уж очень жалела… и все же.

Юрий Якубов женился на моей маме в городе Молотове, и было это в самом-самом конце Отечественной войны. В победоносную пору. Очень, впрочем, голодную. И вдвойне опасную, потому что в это время, по случаю побед на фронте, в тылу опять обострилась классовая борьба. Потому что усатый в Кремле задумался… Как все упыри он спал днем и бодрствовал ночью. А ночь — время тревожное, время опасений, страхов и мрачных прозрений. В начале войны обратился к соотечественникам: «Братья и сестры!» Нашел слова. А в конце войны стал этих сестер и братьев подозревать. Он о них задумался…

Мама работала в месте, как и положено, голодном. Но теплом. В мастерской по набивке тканей, разместившейся в большой и светлой комнате на четвертом этаже центрального универмага города Молотова. Сюда приходили дефицитные шерстяные ткани — драп и сукно. Их не отправляли со склада прямо на продажу, а разрезали на покрывала и платки, чтоб в мастерской «набивать» на них узоры масляными красками. Моя мама как раз и разрабатывала эти узоры, затем вырезала из ватмана бритвенными лезвиями сложные, трехслойные трафареты, затем пропитывала их олифой и раскладывала сушить. Затем шестнадцать женщин наносили с помощью трафаретов узоры на отрезы. Набивку делали тампонами из шерстяных обрезков и просто зубными щетками.

И все ради, как говорили, «добавочной стоимости Карла Маркса». Как глубоко, однако, проник «Капитал» в суть советской торговли… Конечно, покупателям в универмаге нужны были не покрывала в цветочек, а теплые шерстяные костюмы, платья, пальто. Но продукцию мастерской тем не менее хорошо раскупали. Чтобы отнести домой и с помощью скипидара смыть узоры, а затем уже пошить (как тогда говорили), что требуется. Без узоров.

Так вот, производилась эта не слишком необходимая красота в райке, где вокруг царствующей посереди комнаты чугунной печки текла теплая бабья жизнь. Оказывается, и к войне можно привыкнуть. В мастерской работали эвакуированные, они постепенно отогрелись, стряхнули свои страшные воспоминания, повеселели, похорошели, стали песни петь и выпекать блинчики из мороженой картошки прямо на чугунной плите. Запах этих блинчиков — драников — волновал персонал универмага, да и покупателей… Их запретили. Но песни — украинские, молдавские, еврейские, литовские, белорусские и общие советские — запрещать не стали.

На эти песни и на морковный чай, завариваемый прямо в огромном медном чайнике, всегда стоящем на плите, стал захаживать (и все чаще) Юрий Федорович Якубов, человек обаятельный и никчемный… Правда, он знал тьму языков, а их ведь надо выучить, а потом не забыть. Но в розовой державе нашей знание языков было делом именно никчемным и даже опасным.

Впрочем, его знание языков, в том числе и древних, в глаза не бросалось. Никто в мастерской и не догадывался об этом, пока к одной из девушек-художниц не пришел папаша, эвакуированный из блокадного Ленинграда доходяга-дистрофик. Папа этот был знаменитым лингвистом, профессором Розенталем, брюзгой и ипохондриком, страдавшим более всего от скудости молотовских библиотек и от недостатка высоконаучного общения. Он и обронил фразу, что единственный собеседник у него в этом дремучем городе — Юрочка Якубов: то на фарси с ним перебросишься, то Катулла вспомнишь.

Якубов массу всего бесполезного знал. Человечного, забавного, живого… И сорил этими знаниями направо и налево. Сыпал — просто так. Иногда его остроумие носило деятельный и не совсем безобидный характер. Однажды он никого не застал в мастерской — всех мастериц отозвали к начальству на «пятиминутку». Этой самой пятиминутки Якубову вполне хватило. Когда случались перебои с тканями, художницы писали маслом всякие пейзажики на грунтованных картонах. На этот раз на мольберте стоял еще мокрый пейзаж с печальным прудом, заросшим кувшинками. Юрий Федорович вооружился лежавшей тут же палитрой и в манере, далекой от передвижников, изобразил возле прудика колышек с плакатом, на котором написал: