Страница 59 из 59
И сел за рояль. Когда начал стареть, он положил себе за правило каждым утром проигрывать часть своего старинного репертуара. Сегодня у него было утро Шопена.
Настало время идти в школу. На этот раз он дошел спокойно, не останавливаясь, не разговаривая сам с собой. И день прошел как день, ученики в меру торопились, в меру врали, в меру теряли темп, и, в общем, все старались. Последнее занятие было с Тимохисом. Он пришел хмурый и спокойный, можно сказать, деловитый. Ни ученик, ни учитель о вчерашнем не вспоминали.
— Ну, с чего начнем? — спросил Гус. — С Черни?.. Или с Кобалевского?
— С Баха… — сказал Тимохис.
— Подготовил? Не торопишься?.. — учитель посмотрел на него внимательно. — Значит — «Сарабанда». Давай.
Тимохис, как обычно, небрежно и бочком сел к роялю, открыл крышку и хотел сразу начать, но Гус хлопнул его по спине и строго скомандовал:
— А ну-ка сядь, как я тебя учил! Расправь плечи, дыши свободно. Так… Никуда не спеши. Это танец неспешный, и — главное — разговор, разговор неспешный, понимаешь?.. О жизни и смерти. Вот так. Ну, начинай.
И учитель с учеником погрузились в Баха.
Тимохис за один вечер отлично запомнил ноты, но на этот раз расслышал, похоже, еще что-то. Его длинные, крепкие, точные пальцы играли еще не музыку, но разговор. Бессловесный, бесконечно честный, как это всегда было у Иоганна Себастьяна Баха. Разговор с Богом. Тимохису из Губахи было что сказать Богу, и если раньше он не знал — как, то сейчас, вместе с Бахом, у него начало получаться. У него спрашивали и он отвечал, он спрашивал и ему отвечали. Нет-нет, до музыки было еще далеко, слишком много личного, слишком горьки обида, горе, разлука, безвыходность, окончательность смерти. Но жизнь и любовь уже поджидали, уже давали надежду бессмертной душе. Гус с учеником повторяли отдельные пассажи, учитель сердился:
— Не на ксилофоне играешь, не брякай… Забудь ты ноты, ты их уже знаешь! Музыку слушай!.. Вот здесь вот, тебя спросили — отвечай. Только не ври!
Николай Янович отодвигал руки Тимохиса и сам показывал — как спросили и где начался ответ. И Тимохис его начинал понимать, и они двигались дальше.
Оба были если уж и не счастливы, то заняты бесконечно. И Тимохис заглядывал, заглядывал в глаза учителя, и получал ответ.
В этот вечер в этом мире у него появился его собственный, свой учитель.
Они засиделись допоздна, когда школа почти опустела. Вышли вместе, дошли до церкви, у которой накануне Гус понял Тимохиса из Губахи. В этот вечерний час резко похолодало.
— Давай-ка зайдем, — сказал Гус ученику. — Я сегодня мать во сне видел, что она в раю… Ты в церкви на Пасху бывал?
— Нет, — ответил Тимохис. — Был только, когда сестренку крестили… Она сейчас в детском доме.
— Ну, пойдем.
И они вошли. В просторной, гулкой, высокой церкви было темно, только лампады светились, и народ еще только начал собираться. Молодой священник читал из Евангелия о Крестном пути, о снятии с креста, о положении во гроб, и Гус почувствовал, что мальчик напрягся. Но потом расслабился и как будто заскучал. Не все было понятно в словах, произносимых под гулким куполом на почти что родном, но загадочном, странном языке, только изредка понятном вполне. Но в этом звучном умалчивании, в этих пропусках понимания, была тайна, и тайна была важна, она содержала, казалось, больше, чем смысл… Но мальчик устал.
— Пойдем, присядем, — позвал Гус.
Они нашли свободную лавочку, и время вдруг побежало незаметно. Николай Янович, как мог, рассказывал Славе Тимохису из Губахи Евангелие, а Слава слушал, слушал и клевал носом, Гус останавливался, но Слава просил рассказывать дальше, и Гус рассказал про Иудов поцелуй, про Пилата, и про двух апостолов, заснувших в Гефсиманском саду, хотя он просил их не спать, и про Петра, трижды отрекшегося от Христа, и как Иисус нес свой крест и был распят и умер. И как воскрес, и даже верующие в него не все и не сразу поверили в его воскресение, и про Фому неверующего, как он убедился и поверил… Церковь между тем полнилась людьми, многие шли с детьми. Николай Янович спохватился и пошел покупать свечи, Слава потянулся за ним, свечи они зажгли и поставили у Распятия — в память всех, кто погиб на Северной шахте, и в память матери, приснившейся накануне Гусу. В центре, под куполом стали собираться священнослужители с хоругвями, вокруг началось брожение, вокруг затеплились свечи, и вдруг все тронулись в полумраке, пошли за хоругвями к выходу. Раздался громкий возглас:
— Господу нашему помооолимсяааа!
И во всей процессии с огоньками свечек вначале вразнобой, потом все стройнее люди запели короткий стих, слов которого не знал ни учитель, ни ученик, но Гус с изумлением услышал, как Слава стал без слов, подпевать. «Будет петь!» — подумал Николай Янович и перекрестился, сам не зная почему.
Они шли вместе со всеми вкруг церкви, свечи на холодном ветру гасли, но люди передавали друг другу огонь, так что свет в крестном ходе ходил ходуном, но не прекращался, и от этого становилось весело… А в опустевшей темной церкви что-то вдруг произошло, какое-то огромное счастье, и там грянул хор певчих, и начал разгораться свет, радость прошла по тем, что шли в темной холодной ночи вкруг храма, и все запели громче: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробе живот даровав…
Бойкий, радостный перезвон колоколов грянул, а когда Гус с мальчиком подошли к крыльцу, там уже стоял огромный диакон в золотой рясе и возглашал гудящим басом:
— Христос воскресе!
А народ радостно отвечал. Гус услышал, как вместе со всеми громко кричит его ученик:
— Воистину воскресе!
И щедрые потоки святой воды, распадаясь на сверкающие капли, разлетались с как бы малярной кисти пономаря. И радость обретенного бессмертия переполняла всех, каждого…
После крестного хода Гус с Тимохисом в церковь не пошли. Мальчик еле на ногах держался.
— Ты с утра ел что-нибудь?
— Нет, — ответил Тимохис.
Николай Янович вызвал такси, оно пришло через пять минут. По дороге к интернату Гус вспомнил о крашеных яйцах в своем портфеле. Они облупили и съели по яйцу, Тимохису досталось красное, Гусу — синее. А третье, зеленое, они отдали таксисту-киргизу…
— Спасибо, — сказал киргиз и положил яичко в нагрудный карман.
А засыпающий Слава Тимохис неожиданно сказал:
— «Спасибо» значит «спаси Бог». Так бабушка говорила.
notes
Примечания
1
Имеется в виду фраза героини Фаины Раневской: «Иринушка, я возьму с собой „Идиота“, чтобы не скучать в троллейбусе».
2
С 1936 по 1955 год в СССР действовал запрет на аборты.
3
Из стихотворения Александра Межирова.
4
Джадо — порча.
5
Так Берт Тодд называл Е. А. Евтушенко.
6
л/п — лагерное подразделение.
7
п/я — почтовый ящик.
8
С 1937 г. аборты в СССР были запрещены.
9
Курдонер — парадный двор дворца, усадебного дома, особняка, образуемый основным корпусом и боковыми флигелями.
10
Роман Александра Григоренко «Ильгет».
11
Скорее всего, речь идет о перфекционистах, людях, убежденных, что несовершенный результат работы не имеет права на существование.