Страница 51 из 59
Соломон Волков почти сразу ответил: «Расскажите!»
Я тут же принялась записывать рассказ Альберта Тодда, который жил во мне четверть века.
Так эта история попала на бумагу.
История о железной ноге Альберта Тодда,
рассказанная им самим в 1991 году
и пересказанная мною по памяти
— Вы слышали что-нибудь о Сальвадоре Дали? — спросил Берт.
Говоря по-русски почти без акцента, он произносил нерусские имена в нерусской транскрипции. Он сказал: «сАльводор дАли», мы такого и не признали. Берт стал объяснять: испанский художник, друг-враг Пикассо… русская жена… сюрреализм, усы… Мы с подругой дружно крикнули — знаем! Дальше рассказ Берта не прерывался.
Дело было в Нью-Йорке. Берт жил за городом, преподавал в университете славистику, переводил стихи и поэмы Евгения Евтушенко и вообще с ним очень дружил. В тот давний приезд Евтушенко в США они с Бертом уже повидались несколько раз и даже простились. Через день поэт должен был улетать — то ли в Москву, то ли в Лос-Анджелес…
И вот Берт у себя дома просыпается ранним утром от телефонного звонка. Звонит Женя[5], с которым вчера простились, просит приехать в четыре вечера на Манхэттен, потому что внезапно позвонила из Испании Гала, жена Сальвадора Дали, и сказала, что они с Сальвадором прямо сейчас вылетают в Нью-Йорк, чтоб с ним (с Евтушенко) повидаться. Как бы по делу… «а ведь я недавно гостил у них в Испании, отказываться поздно, да и вообще нельзя… но мне рано утром улетать… в этой истории что-то не так, не просто… в общем, друг Берт, приезжай ОБЯЗАТЕЛЬНО».
Берт стал собираться.
Встречу Дали назначил на Манхэттене, в знаковом и легендарном ресторане, на вершине какого-то отеля-небоскреба. В том ресторане все было черное — стены, пол, потолок из толстого черного стекла, и окна тонированные, и назывался он «Черный кристалл» или «Черный квадрат»…
Берт пришел несколько позже назначенного времени, прошел в огромный черный зал, вошел в черный зал поменьше, но тоже огромный и почти пустой. Там был единственный накрытый стол, за которым сидели Евтушенко, Сальвадор Дали и Гала. Два стула свободны. Берт выбрал тот, что рядом с Женей. Разговор, который был прерван приходом Тодда, возобновился, и Берт понял, что, опоздав, — пришел вовремя, непосредственно к накалу страстей… Закуски стояли на столе, но мужчины не закусывали, только пили, а Гала только ела, поглядывая то на одного, то на другого с язвительной полуулыбкой. О чем шла речь? О недавно переведенной на английский Альбертом Тоддом поэме Евтушенко «Братская ГЭС». Сальвадор Дали цитировал ее, причем перевирая, Женя негодовал, поправлял, а Дали настаивал на своем бредовом, сюрреалистическом варианте, но вообще поэму как бы очень хвалил. Жене, да и Берту, казалось, что он издевается. Разговор шел на все более высоких тонах. Однако прямого повода к ссоре пока не было.
Берт сидел спиной к двери и вдруг услышал, как сзади по каменному полу цокают подковки… или каблучки. Все замолчали, Женя оглянулся на звук шагов, и лицо его побелело. Берт не спешил оборачиваться, он успел заметить, как побледнел Евтушенко, заметил и то, как внимательно, с каким любопытством следят за происходящим Дали и его жена. А когда обернулся, то и сам, возможно, побледнел. По черному залу мелкими шажками шла худенькая, очень молодая девушка в строгом черном платье до пят. Потрясающая, необычайно красивая японка. Платье было глухим, с длинными рукавами, из-под которых выглядывали только кончики пальцев. Но когда она стала обходить просторный круглый стол, Берт увидел ее абсолютно, от шеи до предпоследнего позвонка голую спину… Девушка дошла до свободного стула, села между Сальвадором и Галой. Она ни на кого не смотрела. А Берт — смотрел на нее. Гладкие черные волосы — идеальное каре. Лицо по-японски выбелено, тонкий нос с легкой горбинкой, короткие и высокие черные брови, из-под которых едва мерцают длинные глаза с полуопущенными ресницами. Дали склонился к уху японки, так что его длинный изогнутый ус бросил тень на ее лицо, и что-то прошептал, и она, совсем неожиданно, рассмеялась — как фарфоровый колокольчик прозвонил негромко. На мгновение ее детский рот приоткрылся, мелькнули влажные зубы…
Дали поднял бокал с вином и стал говорить по-испански. Берт, прекрасно зная испанский, некоторое время его не понимал, он не мог оторваться от этого чуда — девушки напротив. Но вдруг почувствовал справа какую-то угрозу и повернулся к Жене. Тот был вне себя. Нос обострился, глаза сверлили Сальвадора Дали, руки сжимали край черной столешницы, казалось, Евтушенко сейчас перевернет стол, опрокинет его на Сальвадора… Берт расслышал, о чем говорил Дали. Всего-то о красоте… Однако, все поднимая и поднимая голос, Дали уже почти кричал о том, что НАСТОЯЩАЯ КРАСОТА не имеет никакого отношения к поэме «Братская ГЭС». И не будет иметь никогда. Что эту прелестную японку он привез специально, чтоб объяснить Жене природу красоты, которая — БЕСЧЕЛОВЕЧНА! Красота не принадлежит людям, она не для мужчин, не для женщин, она именно бесчеловечна, она разбивает людям сердца и сводит с ума!.. Внезапно Дали замолчал, выпил, поставил пустой бокал, полез во внутренний карман бархатного пиджачка и, достав в несколько раз сложенный бумажный плакат, стал его разворачивать над столом, опрокинул пустой бокал, который дзынькнул, но не разбился, а за столом все молча смотрели, ждали. Наконец Дали задрал голову вверх, усы его тоже торчали вверх, к черному потолку, и последним резким движением он распахнул плакат перед Женей Евтушенко и Бертом Тоддом.
Взрыв атомной бомбы — вот что на нем было.
Фото, сделанное с самолета над эпицентром взрыва, во время испытаний в какой-то пустыне. Подробнейшая, отлично пропечатанная фотография. Не гриб, а гигантский, подробнейший цветок…
Берт услышал, как вскочил Женя, в ярости отшвырнул свой стул и бросился к выходу. А Сальвадор Дали орал ему вслед, потрясая плакатом:
— Вот он, ЧИСТЕЙШИЙ ИДЕАЛ КРАСОТЫ, друг мой! ВЗРЫВ — вот цветок, который одним махом разобьет все сердца и разметет осколки с пылью по вселенной!!!
Берт встал, учтиво простился и побежал за другом.
Он застал Женю в главном зале, разговаривающим с черным метрдотелем. Евтушенко требовал счет. А метрдотель объяснял, что все оплачено господином с усами. Тогда Евтушенко достал бумажник — Берт заметил, что руки у него слегка тряслись, — выгреб весь свой недавно полученный немалый гонорар до последнего цента, положил на стойку и пошел к выходу. Берт за ним.
На улице Женя одолжил у Берта денег, закурил, и, пока курил, сказал следующее: «Он все нарочно, он все спланировал… Он хотел меня убить. Но я не умер. Не умер…» Дальше разговаривать не стал, сразу простился и ушел к себе в отель. А непьющий Берт в раздумье отправился в кафе на Бродвее, выпил крепкого кофе, потом виски, потом снова кофе. И пошел к своей машине.
И вот Берт едет по Манхэттену в сторону аэропорта Кеннеди и попадает в пробку. Он никуда не спешит, думает о том, что же такое стряслось и что будет дальше.
Нет, не об атомной войне он думает и не о красоте атомного цветка, а о потрясающей женщине, которая сидела напротив него, так на него и не глянув. «Может, и к лучшему», — думает он. Но кто она Сальвадору? Знает ли ее Женя? И что думает обо всем этом умная Гала?
В параллельном ряду машины потихоньку двинулись, Берту захотелось свернуть в этот счастливый ряд, но не тут-то было. Его не захотел пропустить двухместный японский кабриолет с откинутым верхом, непреклонный до наглости, чуть фару не разбил. Берт опустил стекло, чтоб наорать, но глянул на водителя и чуть сам не врезался в «Форд» впереди. Ряд, в который Берт не втиснулся, единственный продолжал двигаться… вместе с белой машиной, в которой сидела она, та самая юная японка в черном.
«Этого не может быть!» Вот тупая и единственная мысль, которая гудела следующие четверть часа в мозгу Берта, пока он, чертыхаясь и сигналя, выруливал за белым кабриолетом, чтоб разглядеть водителя. Наконец усомнился: у японки голая спина, а спина в кабриолете была не голая, что-то вроде черного пиджака… Он думал глупости, глупо их толковал и не отпускал в нервно ползущей пробке маленькую юркую машинку… Но вот пробку прорвало, машины рванули вперед, наверстывая потерянное время, и кабриолет оказался далеко впереди. Берт ринулся его догонять. Это напоминало слалом на невероятно крутом склоне вершины Кохта-1 в Бакуриани… как будто падаешь, но одновременно закладываешь виражи, как кукурузник в штопоре… Главное, не думать о скорости, вообще не думать, только вписываться в повороты, перескакивая на автобане из ряда в ряд. И вот — догнал! Пошел параллельно белой машинке, ноздря в ноздрю, и та самая японка повернула к нему голову, посмотрела на него, и улыбнулась своим свежим, как лепесток пиона, ртом, и, может быть, засмеялась, как фарфоровый колокольчик… Он не услышал.