Страница 29 из 35
Мы въезжаем в степь, как в смерть, сказал кто-то в ее голове. И всадники смерти сопровождают нас.
Она почти не помнила первое свое впечатление от манчжурских пустошей, через которые шел их поезд - когда они были детьми, в первый приезд свой в Харбин, они с Тасей выскакивали на каждой станции, что-то покупали, жадно озирались - и тут же увиденное исчезало в юной незаботливости и беспечности, и в памяти оставались только отдельные осколки вроде степенного китайца в Бухэду, толстого, с косой, в роскошном синем шелковом халате, евшего что-то на ходу из плошки и старательно вытиравшего о шелк халата замасленные пальцы, или верблюда, стоявшего у самой узенькой платформы какой-то крохотной станции и взиравшего на пассажиров поезда с непередаваемым и великолепным презрением.
А сейчас она вспоминала яркие образные и красочные рассказы Камиля и невольно описывала для себя все видимое так, как описывал бы, наверное, Камиль. Лошадки шли или рысили по едва заметной в сероватой, “змеиного цвета”, говорил Камиль, зелени тропке, и за каждою вилось легкое облачко пыли. Кругом была степь и только одна степь, жестко замкнутая четким, “будто резцом проведенным” горизонтом с одной стороны и оживлявшаяся небольшими холмами, взгорьями и дюнами - “будто захоронения великанов”. Когда дорога меняла направление, степь медленно начинала вращаться, вращались холмы и поднимающееся над плоской степью, которую они оставляли позади, солнце. “Ни крыши, ни телеграфного столба, никаких следов людей - такой, верно, была земля во времена допотопных чудовищ”, говорил Камиль. Солнце, поднявшееся над утренней дымкой, набирало силу и, несмотря на весеннюю свою юность, уже властно накладывало на землю тяжелые жесткие лучи. Вдалеке время от времени вставали, завивались и исчезали маленькие смерчи.
“Не вами спрятано — не вам и достанется, господа”, говорил барон. Весь транспорт охраняла японская сотня капитана Судзуки, этому ушастому Судзуки барон верил в то время больше, чем русским. А все золото и много драгоценнейших подарков: вазы, трубки, статуи - все везла “чёрная телега”, и все потом было спрятано у Колокольного озера - рассказывал Камиль. А когда Анджей вышел, шепотом добавил “Там ущельице, которое имеет форму женского лона. Третье от края дюны, что спускается к озеру”. А когда вернулся Анджей, Гижицкий-старший как ни в чем не бывало продолжил повествовать о “черной телеге”, о том как ее пытались отбить китайцы, после чего Белый барон и решил спрятать клад. Он цитировал Пушкина и закончил словами о традициях со времен Чингисхана маскировать захоронения, прогоняя по ним скот.
“Туда поехали десяток бурят и харачинов, - звучал в ушах голос Камиля. - Вместе с казачьим есаулом. Спустя сколько-то времени туда же поскакал Сипайло с десятком своих головорезов. Скоро вернулся есаул, за ним прибыл и Сипайло. А вот бурят тех больше никто не видел, - Камиль делал значительную паузу. - А места там красивые. Вот тебе бы, братец, туда съездить на plein air*…” добавил Камиль со своим прекрасным французским выговором и посмотрел на брата. Глаза тогда у Анджея так и загорелись. Уехали они тогда быстро, а вернулись уже врозь. Анджей прибыл мрачный как туча, привез пару этюдов, среди которых был и тот, с палаткой и каменистыми отрогами, - а Камиль уехал совсем, и слышно, перебрался в Польшу.
…Несколько раз тропинку пересекали змеи; серо-желтые как земля, они умирающим ручейком перетекали из одной куртинки жесткой серой травы в другую и скрывались с глаз. Курганник завис неподвижно над проплешиной в травяной кошме в десятке шагов от тропки, потом камнем пал вниз и через мгновение снова взмыл в синее небо; длинный тушканчиков хвост болтался из его лап.
И по мере того, как все диче и безлюднее становилась степь, к ней возвращалось ощущение неживой сновиденной безнаказанности, которую она, казалось, забыла за последние пару месяцев начиная с Масляной. Смерть никуда не ушла, лишь пригасила острый взгляд свой - а теперь снова отверзла вежды и снова висела над ними всеми тем самым остроглазым ястребом, тем самым апрельским солнцем, уже жарким, уже губительным, уже хлещущим жесткую степную траву.
“Since none but the dead pass freely from this dungeon, let me take the place of the dead”, - у Чханъи неважно шли дела с английской грамматикой, но у него было острое ухо и выговаривать правильно он выучился превосходно. Она помогала ему читать и понимать тот кусок из английского издания “Графа Монте-Кристо”, который случайно попался среди хлама бродячего торговца. И фразу про мертвецов Меченый вертел и так, и эдак, настолько ему нравилось хитроумие героев Дюма.
Степь тянулась, словно волнистое тканое полотно, тот серо-зеленый vert-de-gris шелк, что прикладывала к себе в магазине стройная девушка - нет, уже молодая дама, с масляно блестящими коротко остриженными и уложенными волной кудрями, в платье до колен и ботиках тонкого сафьяна. Лизочка Севастьянова. Нет, теперь уже Лиза. Елизавета Порфирьевна. Оборвавшая себя на полудвижении - а ведь хотела, видно, взвизгнуть и кинуться на шею, как делала когда-то, когда наставница возвращалась после даже короткого отсутствия. Но приняла строгий любезный вид, хотя в глазах и заплескалась явная и явственная радость от встречи.
“Вам очень идет стрижка, Лиза, - с улыбкой и вполне искренне заметила она, когда обе вышли из магазина и остановились на широком тротуаре Китайской.
“Правда, Дарья Яковлевна? - Лиза совсем по-старому широко улыбнулась, показав так знакомо и мило наезжающие друг на друга краешками передние белые зубки, и тут же снова напустила на себя взрослый вид. - Папенька… - в голосе сквознуло что-то, - прежде бы меня убил, что волосы остригла. Но теперь уж я сама себе хозяйка, дела веду… по нездоровью его. И вам за науку спасибо, помните, как вы убеждали взять мне математика?”
На словах о “нездоровье” и папеньке голос Лизы зазвучал жестче, и она предпочла пропустить мимо ушей эту новую звенящую жесткость.
“Мне пора, Лиза”, - как можно мягче сказала она, завидев знакомый авто, остановившийся у поворота. И тут Лиза схватила ее руки в свои и стиснула в отчаянии.
“Дарья Яковлевна… Дашенька, голубушка, - бессвязно зашептала она, - я ведь думала, вы руки мне не подадите. А коли нет этого… голубушка, милая - оставайтесь. Я теперь хозяйка, заживем вместе, будете меня… музыке учить как прежде. Я ведь одна, совсем одна, вокруг люди словно волки…”
Лиза продолжала говорить еще и еще - быстро, бессвязно, лицо ее горело, а голубые глаза налились слезами.
“Нет, Лизочка… - как можно мягче, как можно тише отнять руки из ее рук, огладить знакомо угловатые плечики. - Я уж выучила вас всему, чему смогла. Вы сильная, вы сможете теперь… сами…”
Быстро отвернуться и пойти к машине скорым шагом, не оглядываясь. Словно с гадания на перекрестке трех дорог, словно Лотова жена, чтобы не стать соляным столбом, - чтобы не видеть, как гаснут и пустеют голубые глаза.
“Если из этой башни выходят только мертвые, займи место мертвых”. Стань мертвым. Смерть, пусть и ненастоящая, давит маленьким мешочком, упрятанным у самого сердца, висит словно дамоклов меч, - а она наивно думала, что уже и забыла об этом ощущении. Они едут в пустыню как в смерть.
***
Байбак согласился помочь - за почти всю атаманову долю, оставленную под Хинганом. Слитки, пачки йен, взятые в доме Кима Панчжу - все осталось в тайнике под Хинганом. Для Байбака и остальных. Байбак станет наконец атаманом, и наплевать, как будет Байбак делить доставшиеся ему богатства - и будет ли делить.
У него остались взятые у Панчу камешки, они жестко покалывают через внутренний карман, через рубашку, через кожу. У него остались камешки - и Цзиньлин.
“let me take the place of the dead”, шепчет Чханъи и взглядывает на едущую по левую руку от него женщину. Она остригла волосы, она переоделась в мужскую одежду, светлое лицо ее уже укрыл загар - и все же это не мешает ему брать ее каждую ночь с прежним желанием. Хотя порой начинает казаться, что это она берет его, обвивается со змеиной, с болезненной страстью и забирает всего, без остатка.