Страница 30 из 35
Пусть. Пусть пока берет. Он узнал ту местность, что нарисовал польский художник на своей картине, полной синего и бело-желтого, с белой луной восходящей над синей-синей, густо-синей, словно праздничные одежды монголов, палаткой с белыми узорами - а она знает само место.
У перевала Тологой были захоронены несколько ящиков, и большинство склонялось ко мнению, что там-то Белый барон и спрятал основные свои богатства. А те что у озера - так, остатки. Неважное. Он, возможно, один из немногих, догадавшихся, что закладка у перевала - так, для отвода глаз. Хотя и место там глухое, и ящиков больше. Однако через некоторое время он своими глазами видел нескольких человек из тех, кто увел обоз через перевал. Они не скрывались. Их видел и Бурдук, который заведовал у Белого барона всеми казнями. Если бы они прятали нечто действительно ценное, Бурдук не оставил бы их в живых.
Как не оставил он в живых бурят, уведших “черную телегу” к Колокольному озеру. Плешивый монгол, оставшийся потом навсегда в выжженной степи, которой они бежали, говорил, что над тем местом, где зарыли бурят, еще шевелилась какое-то время земля. Патронов тогда уже шибко не хватало.
…Их подбил тогда на побег баронский офицер, у которого Плешивый заделался денщиком. Офицер последние дни много пил, ругался без остановки, пару раз огрел Плешивого плетью. А когда схватили очередных беглецов, молодого поручика и его еще более молодую жену, первым пошел в палатку, где избитую женщину предоставили всем желающим.
…Он снова взглянул украдкой на Цзиньлин - та женщина была чем-то похожа на нее, он даже хотел тогда пойти в палатку, но почему-то не пошел. Хотя и представлял потом, как она лежит там, беспомощная, с запрокинутым белым-белым лицом и разметавшимися белокурыми волосами. Впрочем, тогда для него все белые женщины были на одно лицо, это уж потом он научился их различать.
Бежать с офицером было удобно, он раздобыл пропуск и все трое спокойно отъехали довольно далеко. Офицер был весел, полуразборчиво, соскакивая на русский и снова возвращаясь к манчжурскому, рассказывал, как готовил когда-то, еще мальчишкой, покушение на губернатора, и оно не удалось, но ему удалось тогда скрыться. “Дважды снаряд в одну воронку не падает, я удачливый”, говорил офицер, скаля зубы. Они оба подобострастно улыбались в ответ на его болтовню.
В поросших лесом холмах, куда они счастливо добрались и за которыми лежала вольная степь, офицера нетрудно было прикончить. Плешивый, припоминая плети, хотел выпотрошить офицера живьем, как в бреду шепча, что мясо так будет нежнее, а им бы заготовить вяленого для перехода через пустоши, соль-де есть. Но Чханъи, не обращая на него внимания, одним движением тонкого острого клинка, с которым не расставался, перерезал офицеру горло, и Плешивый не посмел возражать.
Клинок пережил многое, и много перевидал крови. Хозяйской крови тоже - руку Тхегу с его собственным клинком Меченый потом долго видел в сне.
“Мне больно, когда… железом”, - шепнула Цзиньлин, когда он провел по ее груди левой рукой. Той, где протез. И сама, обыденно, будто проделывала это уже много раз, сняла металлический напаличник. И он понял тогда, что она знает. Знает все о нем и о том, что с нм сделали. Той же ночью, позднее, она спала - а он смотрел на ее лицо, ровное и спокойное как у мертвой. И думал, что перехватить сталью ее нежную шею так же легко, как разрезать яблоко.
И все же клинок тогда остался в ножнах. Он не мог сказать себе, почему, и предпочитал о том вовсе не думать.
Комментарий к Междуглавие 9 - Дорога
* (фр.) - пленэр, работа художника вне мастерской
========== 10 - Жернова и змеи ==========
Признаюсь, я был очень зол, когда меня отставили. Я написал злое письмо, я потребовал встречи с Меченым Паком Чханъи, в письме ему рассказав о смерти Марышкина и высказав свое негодование тем, что Меченый так сильно мешает делу, которое сам же мне и доверил.
Я не ожидал ответа и того меньше ожидал, что, вернувшись как-то с утренней прогулки, я застал Пака Чханъи в своем кабинете, вольготно рассевшимся за моим столом и поглаживающим пальцем ободок циферблата моих “братьев по оружию”.
Впервые видел я его живьем, не на плохонькой фотокарточке, напечатанной для объявления о розыске, и не на наброске покойника Флавинского. И, признаюсь, с жадным любопытством рассматривал моего гостя - который сидел в совершенном спокойствии, и, казалось мне, наслаждался этим моим любопытством.
Выражение, с каким смотрел он на мои часы, живо напоминало то, как уличный мальчишка смотрит в вечер перед рождеством на яркую витрину большого универсального магазина. И так не вязалось это детское выражение с двумя полукружьями шрамов на его левой щеке, с жестким рисукком скул и всем его видом опасного хищника.
Очевидно, сам Меченый отлично сознавал то, какое делает мне впечатление, потому что заговорил он с тем же беззаботным мальчишеским выражением. Он, сказал Меченый, и в мыслях не держал убивать Мартинса-Марышкина - хоть, наверное, следовало бы, ввернул он с ангельскою улыбкой. И еще того меньше, добавил Меченый, хотел он помешать мне, потому что обелить имя Дороты Браницкой являлось также и его желанием.
Поразило меня то, как неуловимо менялось при разговоре его лицо, становясь то жестким и зловещим, а то снова озарялось едва ли не детской улыбкой, почти не сообразуясь с тем, о чем он говорил, а порой и прямо противореча. Но на упоминании моей бывшей клиентки - причем в столь ясном виде свидетельствуя, что более ничего Браницкой и ему самому от меня не надо, - это жестокое хищное лицо словно осветилось, и я снова почувствовал бессильную злость оставленного за воротами пса, которого хозяева не берут к себе в теплый дом.
Я начал излагать свои недавние соображения о том, что младенцев было двое, о том, что обладали они физическими пороками - перемежая факты собственными своими соображениями (в которые уже и сам не верил) о том, что без непосредственного участия гувернантки невозможна была бы никакая подмена и никакое похищение. И сам я не заметил, что стал пересказывать все, слышанное некогда от Флавинского - о Лилит, пожирающей детей, о том, что женщина такая неспособна на иные чувства, кроме алчности и собственной выгоды, что когда женщина молчит, она думает о злом…
Меченый слушал меня с откровенно скучающим видом и наконец прервал.
- Мне это безразлично, сяньшен, - хоть титуловал он меня “учителем”, но прозвучало это самым издевательским манером. - Она хотела, чтобы имя ее было очищено, и этого было довольно.
Снова его будто осветило изнутри - но лишь на мгновение, и тут же лицо стало непроницаемым. Я вспомнил Мишку Подкову - “Нам бежать - вам держать”, смазливое цыганское обличье и нож под ребра из-за красивой твари. Все они в подобном одинаковы, подумал я, что наши фартовые, что тутошние хунхузы.
Пусть катится к черту, сказал я себе после ухода Меченого. Пусть катится к черту, пусть эта змея его высосет и выплюнет. А я меж тем все же-таки вытяну из этого дела, что смогу. И поможет мне в этом почтеннейший доктор Клингер.
***
Доктор отыскался в царстве сладкого дыма, как называют его китайцы, среди бормочущих бессвязно курильщиков, непереносимого мне запаха опия и испарений человеческой нечистой кожи, смрадного дыхания и пота. Я в силу занятий своих не отличаюсь особенной брезгливостью, но в курильне меня неизменно охватывал непонятный ужас, который непросто перебарывать - тут явственнее, чем где-либо еще, видно, как слаба человеческая натура, и того страшнее видеть среди курильщиков людей вполне приличных, волевых и образованных.
Клингер полулежал на засаленных подушках, видимо, его полка была в этом притоне из лучших. И мне сразу ясно было, что надолго его не хватит - если прежде немецкая выдержка хоть сколь-нибудь держала доктора в ясном сознании даже и после выкуренных трубок опия, то теперь и она стремительно проседала. Лицо, лоснящееся, одутловатое, утратило все признаки интеллигентности и острого ума, которые прежде явственно проглядывали на нем.