Страница 35 из 35
Холщовый мешочек в ее руке. Солнце пригашает сияние свое, укрытое крохотным облачком, но из мешочка, неуловимо растянутого тонкими пальцами, вырывается сияние, ярче солнечного, и каплями тяжелыми падает на землю.
- Это бриллианты Кима Панчжу, - говорит Цзиньлин ясным твердым голосом. - Они твои, соратник, если наше с тобой дело не будет начато со смерти.
Тишина звенит, стихает даже ветер, стихает шелест жесткой травы и перешептывание песчинок, глушит тишина Байбака, не может он оторвать взгляда от раскрытого мешочка в руке светлокожей женщины, от ярких брызг, сияющих меж камней.
И разбивает эту тишину револьверный выстрел, сбивает Байбака с коня - Меченый, которого оставляет он без внимания, завороженный смертным сиянием камней, стреляет без промаха. Еще, еще раз вздергивается револьвер в его руке, но лишь сухо щелкает, раз, другой; эхом этого щелчка раздается второй выстрел - тише, глуше. Маленький браунинг в руке Цзиньлин чуть заметно дымится, в небо уходит струйка кисловатого запаха пороха. Лицо женщины все так же спокойно, но взгляд мягок.
- Встать можешь? - спрашивает она после того, как вдвоем они вытянули ногу Меченого из-под конской туши. Словно не заметила того, что второй и третий раз в ее сторону вздергивался револьвер.
Не отвечая, Меченый встает на ноги и, прихрамывая, идет к лежащему навзничь Байбаку. Расстегнув рубаху, достает висящий на груди кожаный кисет и усмехается, вытряхивая на неподвижно лежащее тело с расплывающееся по правому боку кровавым пятном горсть простых серых камешков, видит аккуратную крохотную дырочку над правым глазом. Оборачивается к Цзиньлин, неподвижно, устало сидящей на конской туше, проверяет патроны в барабане револьвера - и прячет его в кобуру.
========== 12 - Послесловие ==========
Пак Довон появился в городе после войны китайцев с красными, когда большевики взяли силу на железной дороге. Но самые дальновидные едва не открыто говорили, что теперь настал черед японцев.
Кореец заметно спал с лица, имел рваный шрам на лбу, болезненно горбился, но не растерял своей цепкости и способностей следопыта. Словами не передать, как обрадовало меня его появление - к тому времени я уже не верил, что он жив. Меж тем мне удалось завести полезные знакомства среди американцев, отчасти используя то, что я узнал относительно Босвелла и его окружения. Так что перспективы нашего с Довоном сотрудничества были довольно неплохи - американцам нужен был свой сыщик со связями среди азиатов, и в то же самое время не пристрастный.
Довон сотрудничать сперва отказался. Простреленное легкое, сказал он, не дает ему столько возможностей гонять за бандитами, сколько раньше. Однако я убедил его, что американцам гоняться за бандитами нужды нет, а нужны им напротив острые глаза и острый ум в городе и окрестностях.
О мытарствах своих Довон сперва молчал, и казался до странности подавленным. И лишь спустя некоторое время мне удалось вытянуть из него историю его скитаний по степи вслед за Браницкой и Меченым Паком. О которых, к слову, с тех пор не было ни слуху, ни духу, и даже хунхузы о них ничего не знали.
- Я сам видел, как они упали мертвыми, - говорил Довон. - Видел кровь. Странно это все.
Странно это все, думал и я. Не тот человек Меченый, чтобы подпустить к себе кого-то в степи, чтобы дать застать себя врасплох. Однако Довоновым словам приходилось верить, как и его простреленной груди. Спасли Довона пастухи с ближайшего кочевья. Они уж было собирались бросить его в яму с остальными телами, и камнями забросать, когда он, на свое счастье, застонал. Остальные тела, по словам Довона, были телами тех из нападавших, кого он успел подстрелить - и Меченого с Браницкой.
***
Когда пришли японцы, американцы тотчас засобирались ноги делать. И Босвелл был чуть не первым, кто принялся чемоданы паковать. Но и я уже знал, что буду делать далее. Материалов собранных хватило, чтобы мне помогли получить от американцев разрешение - меня ждали в Агенстве Пинкертона, которое после бойни у Блэр* набирало опытных людей со всего света, чтобы держать в узде тредюнионистов.
Я звал с собою Довона - но тот ехать отказался, и никакие доводы не смогли сломить его упрямства. Конечно, он не верил японской “политике культурного управления” в Корее, и так же как и я провидел приход великой войны. Но в моем корейце вдруг проснулся патриотизм, и я махнул на него рукой. Такое я уже видел - в восемнадцатом, когда офицеры уезжали из Харбина, чтобы присоединиться к армии Колчака. Глупость, вызывавшая, тем не менее во мне что-то сродни уважению, а то и зависти.
Уже в Сан-Франциско, в разгар войны, я слышал от одного француза-журналиста о храбром партизанском командире-корейце, стоившем много хлопот японским оккупационным властям. Было это как раз тогда, когда Босвелла прокатили на вороных насчет места в конгрессе - я по старой памяти старался не упускать этого сукина сын из виду. Что уж стало причиной таких прискорбных событий, здесь упоминать не стану.
Поработав у Пинкертонов, я с течением времени завел свой маленький business, и как-то довелось мне расследовать дело о краже крупного брильянта - прошлое которого, по странному совпадению, прослеживалось куда-то в Маньчжурию. Не то привезли его из Маньчжурии и продали уже тут, в Американских Соединенных Штатах, не то достался он предыдущему владельцу еще в Маньчжурии. Давно уж покойный и забытый всеми Ким Панчжу, старый лис, знал толк в таких камнях и был их любителем, вспомнилось мне. Вспомнились тут и дело с убийством Кима, и Меченый Пак и его странная связь с той полячкой, Браницкой. И вместе с тем почему-то пришло на ум, что, рассказывая о храбром партизанском командире, французский журналист называл его Le Balafre**.
Комментарий к 12 - Послесловие
* - одно из крупнейших гражданских восстаний в истории Соединённых Штатов Америки, 1921г
** - фр. “шрам” или “меченый”