Страница 28 из 35
Почти ожидаемо было то, что доктор Клингер внезапно и резко отказался говорить со мною - и я смекнул, что это и убийство Марышкина есть звенья одной цепи. И вряд ли Пак-Меченый был тем, кто принудил опиомана-врача к молчанию. “Все дело в ребенке” - и тут мне вспомнилось то, что болтал Марышкин про повитуху, которую именно он и привел к Босвеллу. Все дело в ребенке. Доктора можно оставить на после.
Обыкновенно говорят, что когда выходишь на правильную дорогу, она сама подбрасывает тебе подсказки и сама помогает. Не то чтобы подобное часто мне встречалось, но однако же встречалось. И потому когда я, сопутно другому своему делу, начал исподволь выяснять, кого же звали в богатые семейства намеревающиеся продолжить род дамы, получил список из всего четырех фамилий. Марышкин, припомнил я, говорил, что за повитухою он ездил. Ездил, стало быть, неблизко жила повитуха. Таковая была в списке моем только одна - мадам Дюваль, жившая в городке выше по Сунгари, в местности, где многие богачи заводили дачи. Милях в тридцати от города.
В ближайший подходящий день я поехал к мадам Дюваль - и тут удачливая полоса словно бы кончилась. Мадам Дюваль, как узнал я, всего два дня назад уехала в Тянцзин, откуда пароходом намеревалась перебраться в Американские Соединенные Штаты. Все это изложила мне компаньонка мадам Дюваль, словоохотливая особа непонятной национальности, распознавшая во мне русского сразу же и говорившая на ломанном русском вполне свободно и бегло. На мое неподдельное огорчение и вполне поддельное сетование на то, что мой патрон во что бы то ни стало хотел пригласить к своей жене, находившейся на сносях, именно мадам Дюваль, компаньонка замахала ручками и сказала, что все достоинства accoucheuse Матильды Дюваль сильно раздуты и преувеличены.
- Ваша покорная слуга ничуть не менее опытна, - заявила она. - И уж двоен, будьте покорны, я приняла много куда более, чем Матильда, мадам Дюваль.
Двоен! Меня как обухом по голове ударило. Две нарисованные мною куколки встали перед моими глазами. Босвелл и его изыскания с евгеникой, Генри, кузен миссис Анны… Портреты семьи, написанные Гижицким, и его внезапная смерть. Заказ на убийство Дороты Браницкой… Марышкин, его немудрящая хитрость, с которой он, тем не менее, обвел меня вокруг пальца.
И разгадка всех предшествующих событий, и тех, что случились недавно, и более давнишних, встала, за исключением некоторых деталей, перед моими глазами яснее, чем решение задачки перед прилежным школьником. Не хватало лишь фактической сути, которая могла быть известна медику-специалисту и которая, однако же, почти ничего уже не могла изменить.
Все оказалось до смешного просто.
Едва попрощавшись и взяв карточку акушерки, я вылетел из комнатушки, где та принимала меня, и бросился едва ли не бегом к станции. Я чувствовал себя псом, наконец взявшим верный, пахучий и свежий след, чувствовал себя снова молодым, умелым и едва не всемогущим, какового чувства во мне не было уже очень долго. И каково же было мое удивление, - а после и разочрование, - когда в этот же вечер, уже почти весенне теплый вечер, ко мне заявилась Дорота Браницкая.
Ее снова привезла машина. На сей раз она была в пальто с воротничком из горностая, строгом и элегантном. Не дешевом, привычно отметил я, привыкший оценивать людей с одного беглого взгляда. И которое пальто она даже не стала снимать, лишь расстегнула воротник, с мягкой улыбкой, но твердо сказав, что зашла всего на минутку.
- Я заехала, чтобы поблагодарить вас, господин Травин, - сказала она, оказавшись в моем кабинете.
За то время, когда я не видел ее, Браницкая словно расцвела, и лицо ее приобрело выражение спокойствия. Словно появилась в ее бродячей и страшной для женщины жизни и определенность, и твердая уверенность. Такое лицо бывает у счастливо замужних, подумалось мне. Не влюбленных, а женщин, обретших в муже надежную опору.
Браницкая обвела взглядом стены моей комнатки, взгляд ее задержался на картине и, видно, что-то свесила она на внутренних весах. Достала из ридикюля конверт и протянула мне.
- Я благодарна вам, господин Травин, - повторила Браницкая с тою же мягкой улыбкой. - И для меня честь и удовольствие по окончании нашего с вами делового сотрудничества поблагодарить вас лично, а не в письме или в телефонии.
По окончании. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Снизошла, с собачьею злостью подумал я, с невольным поклоном беря конверт. Снизошла богиня до простого смертного, думал я, смотря на ее румяные губы, которые изгибала та самая мягкая улыбка с ямочкой у уголков, которую можно увидеть только у очень успокоенных людей.
Я представил ее рядом с Паком Чханъи - на Большом проспекте, под руку, оба прекрасно одеты. Оба хороши собой, что уж тут себе-то врать - портрет Меченого, набросанный несчастным Флавинским, я помнил хорошо. Меченый вполне собой хорош, даже для китайца.
Молоды, богаты - и, черт бы их побрал, довольны друг другом. Если не сказать счастливы.
И представился мне вдруг уползающий из рук скользкий и серый змеиный хвост, представился с такою ясностью, что дальнейшие слова говорились словно сами собою.
- Я также благодарен вам, госпожа Браницкая, - сказал я с долженствовавшей быть приятною улыбкой. - И как соотечественник, в преддверии вашего отбытия считаю нужным предупредить вас быть особенно осторожной…
Она напряглась, не понимая хорошенько, что именно я собираюсь сказать.
- Есть некоторые обстоятельства, о которых вам надлежит знать, - продолжал я, изъясняясь нарочито пышным и вычурным языком писателя бульварных романов. - Чтобы невольно не причинить никакой обиды господину Паку и не задеть воспоминания о событиях, которые для каждого нормального мужчины составляют предмет болезненный, незаживающую рану…
Пока я в осторожных и околичных выражениях пересказывал Браницкой то, о чем рассказал мне Довон об учиненном некогда над Меченым, я с особым удовольствием отмечал как каменеет ее лицо, горькими черточками пролегают складки у рта. Это ляжет между ними, думал я - когда неожиданно она остановила меня коротким жестом облитой желтой перчаткой руки. И в глазах ее мелькнула жалость - словно рассказом я безвозвратно уронил себя в ее глазах и огорчил не с смысле отношений с Меченым, а в смысле ее обо мне прежнего мнения.
- Я все это знаю, - просто сказала Браницкая, не глядя на меня. Улыбнулась все с тою же беспредельною жалостью. - Давно. Еще от господина Кима. Всего наилучшего, господин Травин.
Повернулась и вышла из моей комнаты. Прямая и спокойная, не торопясь, застегивая пуговицы пальто. Вышла из моей квартиры. Из моей треклятой жизни.
И я, ожидавший негодования, ожидавший хотя бы возмущенного возгласа, остался стоять с конвертом в руках. Это и все? Это и все, кричало во мне, пока за окном промелькнули тени огней машины, увозящей Дороту Браницкую от меня прочь.
Машинально я открыл конверт и пальцами пролистнул крупные купюры, которые он содержал. Одной, даже одной - несмотря на взлетевшую цену на хороший морфин - хватит, чтобы заставить заговорить доктора Клингера. Который - теперь я в этом уверился - знал все с самого начала. Который должен был все мне рассказать. Потому что пес, взявший след, не бросит его даже если охотнику зверь больше не интересен.
========== Междуглавие 9 - Дорога ==========
От Хингана взяли севернее, и снова топочут крепкие копытца низеньких степных лошадок, отдаваясь эхом в невысоких каменистых холмах, прорезанных ребрами ущелий. Чуть позади своего атамана едет Байбак Хва, с ним еще трое - самых доверенных. Остальные “братья” остались в лагере под Хинганом, а эти едут вслед. Сопровождают. Или сторожат.
Крепконогие монгольские лошадки идут неторопливой и мягкой рысцой, на взгорбиях небольших холмиков переходя в шаг, настораживая остренькие мохнатые ушки и глухо похрюкивая. И ей кажется порой, что несут их даже не лошади, а что едут они на каких-то неведомых существах, которые только и могут существовать в этой степи - на удивление яркой, синеющей небом, серовато желтеющей дюнами и зеленеющей уже кой-где начавшей выгорать жесткой травой. Все дальше станции, от которых они повернули к северо-западу, и после изрезанных складками холмов стало совсем пусто и дико.