Страница 25 из 35
Сколько, помню, разговоров было - сперва-то выходило в романтическом вкусе, месть за отступничество, а потом хвать, обозначилась-то всего-навсего уголовщина. Так оно и бывает обыкновенно - правда проще, грубее и гаже, чем то, что сверху лежит и первым в глаза бросается. Убили, скажем, женщину из ревности - а выясняется, что преступник на колье ее с камешками позарился. Или вступился кто за дружка, благородно у скупого дядюшки вексель дружков выкрал да сжег - а копаешь и откапываешь, что у дружка-то твои векселя были и сам ты ему задолжал. Старый пес Травин после долгих лет службы окончательно перестал верить во всякие благородные порывы души.
Вспомнил я все это к чему - в деле Дороты Браницкой тоже частенько одна правда другой прикрывалась. И эти правды то и дело водили меня, старого воробья, за нос. Думал я сперва, что Дорота и Гижицкий были в сговоре, что вместе они столковались с хунхузами, чтобы выкрасть ребенка Босвелла, потом полагал, что Дорота сдала Гижицкого китайцам, чтобы без него разыскать сокровища барона Унгерна.
Все это были крайне, до соблазнительности простые и уклюжие версии, и даже соединение обеих версий и приплетение туда доктора Клингера было простым и уклюжим. Но чем дольше двигался я, собирая по крупицам все, что мог найти о Дороте Браницкой, тем крепче убеждали меня эти факты, что она никак не может быть виновной в похищении Вивиана Босвелла, что положительно некуда втиснуть ее виновность.
Доктор Клингер, которого я все же купил несколько туманным обещанием участия в деле купца Севастьянова (какового участия я принимать никак не предполагал), охотно рассказал о тех умельцах, что могли сделать Порфирия Севастьянова кастратом. И потеряв осторожность, легко дал мне перейти к Босвеллу - каковой разговор неожиданно вышел на увлеченность Босвелла “улучшением человеческой породы”.
- Знаете, господин Травин, есть в некоторых людях эдакое сладострастие безнаказанности, - говорил Клингер, поигрывая в пальцах тонкой сигарой с опиумом. - Например, человек высокий иной раз с особым наслаждением говорит или глядит на людей низкого роста, понимая, что уж ему-то самому никак не грозит такой же низкий рост приобрести. Умный и образованный порой с особым наслаждением созерцает тех, кого Создатель обделил интеллектом. Прелесть ощущать себя безнаказанным, ощущать себя в безопасности - что за дерзость, что за искушение Господа!
Я согласно кивнул, и Клингер с увлечением продолжил, и рассказал, как много лет назад они с Босвеллом несколько раз бывали в клинике с анатомическим музеем для нужд студентов-медиков, и с каким брезгливым и вместе увлеченным выражением рассматривал заспиртованных младенцев с двумя носами, с множеством пальцев - “полидактилия”, назвал это доктор Клингер, - сердце с пятью камерами, или же уродливую волосатую и зубастую голову, угнездившуюся в животе одного из пациентов и извлеченную оттуда. После этого Босвелл всегда пространно рассуждал о необходимости блюсти сохранность и чистоту человеческого рода ото всякого рода уродств и ненормальностей.
- Да-с, мистер Босвелл, щедро взысканный судьбой, мог тогда себе позволить говорить таким образом. Но вот когда его собственный досточтимый свояк прибыл из-за океана, - Клингер широко улыбнулся, - тут у него несколько поубавилось прыти.
Свояк, как, понизив голос, рассказал Клингер, имел врожденый порок - руки его имели всего по два пальца каждая и были похожи скорее на рачьи клешни, чем на человечьи конечности.
- Я тогда особенно часто бывал в доме Джеймса Босвелла - миссис Босвелл как раз была на первых сроках беременности и это требовало моего неусыпного врачебного внимания, - говорил Клингер. - Я видел, как мистер Босвелл поистине геройски преодолевает себя, общаясь с Генри, братом миссис Анны. Согласитесь, когда ты подумываешь в будущем возвратиться в Штаты и твой тесть стал сенатором и прочит тебя в политику, не особенно ловко призывать избавиться от подобных родному чаду этого самого тестя, - усмехнулся Клингер.
Однако в политику господин сенатор прочил все же Босвелла, а не своего клешнерукого отпрыска, подумал я, слушая доктора. Что-то здесь было. Именно здесь, и это что-то совершенно не связано с Браницкой - да тогда до ее появления в доме Босвеллов оставалось еще несколько лет.
Думая об этом, я злился на себя, а больше того - на чертову польку за то, что она все больше оказывалась невиновной. Так что, в один особенно неприятный и собачий день, когда пришел ко мне ближайший подручный Меченого, я, побуждаемый каким-то дьяволом, рассказал ему о сокровищах барона Унгерна, тайну которых, вероятно, хранит от его атамана золотоволосая красавица, завладевшая его сердцем.
Последнее было, ясное дело, огромным преувеличением, да и я не расчитывал, что Байбак Хва, каменнолицый харачин или монгол, или кем он там был, вообще меня поймет. Взяв с него слово в точности передать сказанное своему атаману и этого самого атамана оберегать от змеи, пригретой досточтимым Паком Чханъи, я почувствовал себя много лучше и спокойнее.
***
От Довона я узнал, что Мартинс, тот самый, который нанял Чжана Медведя - а скорее просто передал Медведю чье-то поручение убить Браницкую, - частенько проводит время в китайских хрчевнях, где играют в маджонг*. Игра хитрее нашего козла или даже шахмат, но азартная и играют в нее сразу много народу.
Когда Довон рассказывал, как устроил все дело, я едва не хохотал - хоть я и не из смешливых. Довон подговорил одного из азартных игроков, толстого разбитного шанхайского китайца по имени Фань, направленно играть против Мартинса, и доставил мне веселые минуты, рассказывая про то, с какими ужимками и уловками Фань это обделал. “Чистая масть, без Драконов и Ветров” оказалась у Фаня после того, как в столик, где сидел он сам, Мартинс и еще трое игроков, - по чистой случайности, разумеется, - влетел неподеливший что-то с другими игрок с соседнего столика. Довон рассказывал, как ловко Фань успел подхватить свой ряд фишек прежде чем столик был сбит падением тела, а потом с необыкновенной сноровкой подменил одну фишку незаметно подобранной с пола.
Мартинс проиграл крупную сумму и вдобавок остался должен. Фань так хорошо нагрел на нем руки что, я уверен, Довон обошелся даже без вознаграждения для него. Фань был не тем человеком, кому можно было должать безнаказанно и я был уверен, что Мартинс об этом знал. Вот теперь пришло время повидаться с господином Лео Мартинсом - бывшим поручиком Леонидом Марышкиным.
В разговоре с ним я снова использовал в виде предлога поиски несчастной Молли Смит, бывшей служанки Босвеллов. Марышкин имел наружность прибалтийца, или даже скорее шведа, нежели уроженца среднерусской губернии - ростом высок, волосом светел, носом остр и чертами тонок, немудрено, что ему пришло в голову переменить имя на европейский манер. Нордической твердости однако Марышкину-Мартинсу явно не доставало, так что в продолжении нашей с ним беседы он несколько раз прикладывался к графинчику со скверной водкой, а к концу покраснел носом и повлажнел глазами и все говорил о том, что уж так мистер Босвелл ему доверял, уж так доверял, никаких дел без него не решал.
“Даже за повитухой для миссис Анны я ездил, - хохотнул Мартинс. - Не доктор, я, Лео Мартинс собственной персоной. И привез, в лучшем виде”.
После чего рассказал довольно много и грязно о Босвеллах, в дом которых Марышкин был вхож, исполняя роль что-то вроде мелкого порученца и перехватывая временами у сердобольной миссис Анны некоторые суммы. Супруге Босвелла от бывшего поручика особенно доставалось - он упомянул и о том, как та третировала бедную Молли, вынужденную уйти с места из-за истеричной ревности хозяйки, и о том, что за дитем миссис Анна совершенно не смотрела. Рассказал Марышкин о том, что поляк Гижицкий, - “сами понимаете, пшек пшека тянет”, - по протекции новой гувернантки, - “стерва редкая, я вовсе не удивлен тем, что она потом натворила”, - писал портреты всех членов семьи.
Портреты я вспомнил. Они висели в холле внизу - два парных портрета, вполне хорошо написанных, как на мой вкус, во вполне торжественном стиле и без новомодных уродствий. Однако портрета маленького Вивиана там не было, как не было его и в той комнатке, бывшей его детской, где со мною беседовала Анна Босвелл.