Страница 12 из 35
Бандиты взяли что-то около шестидесяти тысяч долларов, как раз в этот день привезенные артельщиком Мирзоевым для сдачи в главную кассу, перерезали его и сопровождавших его полицейских. Также найден был мертвым в своем авто марки Hispano-Suiza некто Сиенков, занимавшийся частным извозом и, судя по всему, нанятый бандитами. Мертвый Сиенков просидел в стоявшей против городского катка машине с воткнутым в сердце тонким узким кинжалом около шести часов, по свидетельству доктора, прежде чем его автомобиль принялись искать.
Ничего подобного не случалось уже давненько, такого рода дела, хотя и вовсе без размаху, которым отличалось теперешнее, проворачивал покойный Чжан. Разве что он не был столь хладнокровно кровожадным и в “убить - не убить” выбирал первое только если без этого уж совсем нельзя было обойтись. Здесь же следы уничтожались так тщательно, что я заподозрил - целью грабителей были совсем не деньги.
И не ошибся. Вызвавший меня высокий чин в железнодорожном управлении имел вид бледный и потерянный. Ему не нужно было задерживать бандитов, он не искал виновных, все чего он хотел - связаться с ними и за любые деньги выкупить тот кожаный бювар с бумагами, что был сейфе управления в то утро, а после исчез.
“Старый маршал”*, подумал я. И, на словах пообещав сделать все, что смогу, про себя сразу же отказался от расследования этого дела. “Старый маршал” прибирал дорогу к рукам, и высокий железнодорожный чин стоял у него на пути слишком уж явно.
Если я сразу отказался от этого громкого дела, то Довон, как я понял, проворачивал свое, не менее громкое. Не знаю уж, чем он там занимался, пока я работал, но в рождественское утро заявился ко мне незван-непрошен и с таким сдержанно-сияющим видом, что я сразу заинтересовался триумфом моего храброго корейца. Довон принес засахаренный миндаль, большую коробку пирожных для моей маменьки и бутылку мартелевского коньяка.
Это был первый раз, чтобы бравый охотник за головами принес такое обильное угощение, и слова его о том, что просто явился поздравить меня с Рождеством, я пропустил мимо ушей, просто не поверив им.
Наконец Довон сжалился над моим любопытством - или же преодолел свою суеверную привычку не говорить о своих победах прежде, чем голова пойманного им негодяя не покинет шеи. Он сказал, что двое самых отпетых бандитов Манчжурии, бывшие заклятыми врагами, попались в устроенную им ловушку.
“Пак-Меченый сумел выманить Юн Тхэгу, того самого, что обокрал японского атташе и увел новехонькую машину у сотрудника Русско-Азиатского банка, - со тщательно сдерживаемой гордостью говорил Довон. - А я сумел накрыть их обоих. Они слишком увлеклись выяснением своих отношений”.
С некоторой тревогой Довон добавил, что к большому сожалению, пристав в Ченхэ, где держат обоих бандитов, не слишком торопится с казнью, ожидая, верно, приезда Чжан Цзолиня, который обыкновенно заявляется в Харбин перед китайским новым годом, в этом году наступающим довольно рано.
Впрочем, отгоняя, очевидно, беспокойство, Довон заметил, что держат обоих постоянно в кандалах, да и опасаться следует разве что закадычного дружка Тхэгу, торговца опиумом Мангиля, который может попытаться освободить приятеля. Меченого его люди освобождать и пытаться не станут, с уверенностью заявил Довон, а за Мангилем он уж присмотрит.
***
Теперь можно было надеяться найти Дороту Браницкую, решил я - схваченный бандит не станет хранить в тайне свою не то пленницу, не то сообщницу, я в этом так и не уверился. И решил не откладывать надолго поездку в Ченхэ, тем более что Довон вызвался поехать вместе со мной, а на его посредничество я очень расчитывал, ибо вполне хорошо владея китайским, не вполне понимал местный манчжурский, а уж корейский не знал и вовсе.
В Ченхэ мы с Довоном приехали на второй день Рождества - китайский этот поселочек почти не отличал рождественских дней ото всех других. Мороз, как вчера, стоял знатный, кажется, даже само дыхание замерзало, едва вылетев изо рта.
Однако в полицейский участок - обычные для Китая крытые черепицей барачки, образующие букву П, во внутреннем дворике которых помещалась открытая клетка для приговоренных, - нас не пустили. Четверо полицейских с каменными лицами встали на нашем пути и никакие ссылания на полковника Суна, на сыскное отделение и на еще пяток важных фамилий не помогали.
- Должно, уже казнили, - сказал я, - или казнят прямо сейчас.
Довон озабоченно качнул головой. Мои ноги уже замерзали, хоть я и был в валенках с калошами, а уж кореец-то в своем полушубочке на рыбьем меху, кутавший нос в шарф, и подавно должен был уже окоченеть. Так что я потащил его в китайскую забегаловку, примеченную еще по дороге, где спросил себе горячего супу.
Довон также взял себе супу - и едва взялся за ложку, как застыл, будто парализованный, уставясь куда-то в угол. Обернувшись вслед его взгляду, я увидел сгорбившегося за столиком лохматого субъекта, в котором тотчас же узнал Флавинского. Тот хлебал лапшу, шумно, неряшливо, хлюпая и чавкая, и китайцы за соседним столом поглядывали на него с явным одобрением.
- Травин! - крикнул он, как и все нервенные люди сразу почувствовав на себе внимательный взгляд. Схватил миску и в одно мгновение, словно перелетев на полах своей облезлой меховой дохи, оказался за нашим столом. Довон заметно напрягся, хотя изо всех сил старался не показывать свою брезгливую опаску. Художник же спросил китайской водки, разлил ее в медные стопки и одним взмахом опрокинул одну в себя.
- Женитесь, Травин, - изрек он, икнув. Взглянул на меня, проверяя, как подействует его заявление, и, не удовлетворившись, продолжил: - Женитесь поскорее. Пока всех стоящих баб не разобрали китайцы.
Я не отвечал ничего, а уж Довон-то и подавно попытался стать невидимкой.
- Я так и думал, что приедете именно вы, - громким шепотом заговорил Флавинский, наклоняясь ко мне. Великого труда мне стоило не отшатнуться от смрада гнилых зубов и китайских приправ, исходящих из его рта. - Напрасно я думал переждать и потихоньку уехать - вы цепче кондуктора в трамвае. Вы ведь уже все знаете?
- Знаю, - соврал я, не моргнув и глазом. - Но знаю и то, что вы знаете больше меня.
Флавинский кивнул, повесив тяжелую лохматую голову. Потом поднял на меня мутные осоловелые глаза.
- Лю Шань давно уж приглашал меня написать его портрет, - сказал он. Лю Шанем, вспомнил я, звали местного полицейского пристава. Флавинский пустился описывать то, как позировал ему надутый важностью китаец. В доказательство художник вытащил засаленный альбомчик для набросков и, пролистав, открыл беглый карандашный рисунок, изображавший толстощекого круглого азиата, похожего на ярмарочную куклу.
- Я не умею рисовать кукол, - выплюнул Флавинский с презрением. - Начал расспрашивать Лю Шаня о том-о сем, чтоб хоть какой-то мимики добиться. Он и стал рассказывать, что в его участке сидят сейчас самые прославленные бандиты. Увлекся, глаза ожили, и у меня дело пошло, - Флавинский открыл следующий набросок, уже гораздо более живой. Довон, которому тоже показали рисунок, только проворчал что-то себе под нос.
- Закончил я подготовительные наброски, решил сделать перерыв, Лю Шань водки и закуски велел, пьем с ним, едим, беседы беседуем, - продолжал Флавинский. - Он мне все про бандитов тех рассказывает. Я и подумал, что жанровые сценки сейчас идут хорошо, а уж если написать самого Лю Шаня вместе с его пленниками, можно и вовсе неплохо заработать. Сказал ему - он так и взвился. Гавкнул помощнику какое-то приказание, а мне говорит, что сейчас представит заключенных в самом лучшем для запечатления виде.
Флавинский подвинул к нам с Довоном стопки и я сделал вид, что отпил немного, на самом деле лишь омочив губы.
- Через короткое время, - Флавинский осушил еще одну стопочку и продолжил рассказ, - входит его помощник и докладывает, дескать, все готово, господин. Вышли мы с Лю Шанем во двор - а его молодцы этих двоих бандитов успели вывести, на колени поставить и привязать руки к палкам-перекладинам на манер распятия, да еще шею рогатками подперли. Это на Рождество-то, - без всякого осуждения покачал головой Флавинский.