Страница 13 из 35
- Двое их было, да. Один плотный такой, весельчак вроде, но с таким весельчаком я бы с полным кошельком встретиться не хотел. - Флавинский открыл альбом на новой страничке, содержащей набросок - круглое улыбающееся лицо с глазками-щелочками и волосами на манер медвежьего меха. Довон, лишь взглянув на набросок, широко улыбнулся.
- Это Юн Тхэгу, прозванный Чокнутым, - сказал он мне, теперь уж начисто иньорируя Флавинского. Тот сердито глянул на корейца.
- Чего там ваш Ёсицуне хочет? А впрочем, к черту Ёсицуне, - выбранился он. - Принялся я рисовать. Лю Шань скоро в дом ушел, а меня разобрало. Верите, Травин, что-то даже вроде вдохновения проснулось, давно со мной такого не случалось, очень давно, уже не вспомню когда последний раз было. Тот толстый, как Лю Шань ушел, принялся что-то выкрикивать, голос у него был как у ярмарочного петрушки, злой и веселый. Выкрикивает, я не очень понимаю, только и понимаю, что ругает второго и про палец отрезанный что-то.
Я заметил, как насторожился Довон, когда я ему коротко перевел про палец. Флавинский между тем перелистнул альбом на следующую страничку, с которой на нас глянуло лицо, которое я, верно, уж никогда не позабуду. Никаких особенных примет я бы не смог бы назвать - четко очерченное лицо, упрямая челюсть, прямой нос, для азиата довольно большие глаза, тонкие аккуратные усики над верхней губой. Ничего особенного, но вот общее выражение было запоминающимся, и я впервые подумал, что Флавинский очень способный художник - на его рисунке, как бы глупо это не звучало, из человека совершенно явственно проглядывал зверь. Из обычных же особенных примет, которые могут быть включены в словесный портрет, были лишь два шрама в форме полумесяцев - на левом виске, окружающий глаз, и на щеке, заходящий на челюсть. Такие шрамы нельзя получить случайно, в драке или стычке, подумалось мне. Такие шрамы оставляют преднамеренно, вдумчиво - и тогда, когда объект не может помешать.
- А это - Пак Чханъи, - бесстрастно бросил Довон.
- Мороз был хоть и слабее сегодняшнего, но не намного, - продолжал Флавинский. - Время шло, я уже несколько раз бегал в дом выпить горячей воды и отогреть руки. Дважды я поил привязанных - вернее, того, который молчал. Крикуна мне поить не хотелось. На волосах, на губах, бровях и ресницах привязанных застывал иней, я торопился зарисовать эти лица, стынущие на лютом морозе.
Уже начинало смеркаться, когда к участку подъехал рикша, и из его возка вышла женщина в элегантной шубке. Прошла мимо меня, даже не взглянув, да и я не особенно смотрел. Потом я услышал хлопок двери - посетительница прошла в дом. Я продолжал рисовать и совершенно перестал думать о привязанных как о людях. Торопился занести на бумагу страшный и прекрасный момент прихода Той, что развязывает узлы. Люди ее боятся, но боже мой, как прекрасно смотреть, когда она приходит к кому-то другому, когда ее поступь величественна и неспешна.
Флавинский изучающе взглянул на меня, но меня его пафосные переживания сейчас мало волновали. Мне нужно было знать, что было дальше.
- Женщина еще была там, в доме, говорила с Лю Шанем, - продолжил Флавинский. - А мне пришлось отойти туда, где и короли обходятся без слуг. Когда же я вернулся, то первое - услышал, что толстый крикун опять начал браниться, хохотать и что-то выкрикивать сорванным уже голосом. А затем увидел, что сторожившие привязанных китайцы поспешно уходят прочь. С очевидной радостью, как мне показалось - да и то, невелико счастье сторожить смертников на таком морозе.
- У меня инстинкты как у крысы, как вы знаете, и не было случая, чтобы они меня подводили, - Флавинский улыбнулся мне едва ли не кокетливо. - Так что я-то сразу понял, что готовится что-то пренеприятнейшее. И не ошибся.
Стоило стражникам уйти, мне укрыться, а Лю Шаню с неизвестной женщиной выйти из участка, как с улицы послышался звук автомобиля и в эту самую минуту как-то сразу отовсюду повылазили люди. Лю Шань не успел и крикнуть, его закололи как свинью в сельский праздник. А женщина, махнув нападавшим, бросилась к привязанным - вернее, к одному из них, к тому, что со шрамом. Я не видел, что она там делала - верно, освобождала его руки и шею. Даже крикун притих, а потом с новой силой принялся браниться.
Видно, отвязанный теперь заключенный отдал наказ своим спасителям, потому что один из них подошел к крикуну, наклонился и что-то проделал с ним. А когда отошел, я увидел, что подбородок и шея крикуна обагрились кровью, будто у него выросла красная борода. И больше уж он не кричал, только ворочал головой, до меня доносились хрипы и стоны. “Что бы ты не делал, а такой женщины у тебя нет. И уж никогда не будет”, - крикнул ему освобожденный, видно, собрав все силы. Твердо стоять на ногах он не мог, его поддерживали та самая женщина и один из убивших Лю.
Мы с Довоном переглянулись, и в глазах моего корейца я прочел настоящее отчаяние.
- Я очень боялся, что мое убежище обнаружат, - Флавинский, видно, сочтя рассказ досказанным, снова взялся за лапшу. - Потому сидел неподвижно все время, пока не удалился звук автомобиля. А потом вылез из проделанного нападавшими пролома в заборе - и давай бог ноги!
Комментарий к 4. Об упущенных возможностях
* - прозвище Чжан Цзолиня
========== Междуглавие 4 - Сон о бабочке ==========
…Как всегда бабочка села на его руку. У нее были жесткие ножки, которые неприятно щекотали пальцы, и тут не помогала ни красота больших и синих, как ясное февральское небо крыльев, ни их прихотливый вырезной узор. Бабочка вместе с восхищением ее красотой вызывала неприятное чувство.
Второй рукой он чуть сдавил на удивление жесткое тельце, наперед зная, что будет - хрустнет между пальцев, запачкает синей пыльцой и бело-желтым мажущимся содержимым бабочкиного тельца, и потом непременно нужно будет вытереть снегом руки. А снег такой холодный, такой невыносимо холодный, что лицо стынет, и коченеют пальцы…
Дед как-то рассказал о некоем Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он бабочка, так что он и проснувшись, не мог сказать, он ли это или бабочка. История, неприятная и тревожащая, запомнилась, потому что обычно дед не рассказывал про мудрецов, предпочитая им Сунь Цзы, Седжона и Ли Сунсина.
“Всегда помни, Чханъи, что ты не из простого рода, - дед Фанг в таких случаях торжественно клал руку на его плечо, и припухшие всегда красные глаза его смотрели строго и внушительно. - Весь этот сброд - торговцы, крестьяне… Ты не из таких. Ты из янбанов, твоя мать и твой дед происходят из рода…”
Дед открывал чокпо,* перелистывал страницы, проходясь заскорузлым пальцем с твердым желтым ногтем по черно-синим знакам. Некоторые записи выглядели новее, но страницы их были одинаково захватаны пальцами, до блестящей восковой желтизны.
Говоря о предках, дед путался и то называл предка сподвижником Ли Сунсина, то именовал его советником Седжона Великого, лично сподвигнувшим короля на создание алфавита, то говорил о пращуре, как о главе могущественной партии “западных”, которые сбросили с трона не одного короля. Но и путаные рассказы были ярче и интереснее отцовской лавчонки, грязных улиц их городка, интереснее покупателей, тягуче торгующихся из-за каждого медяка.
Совсем сопляком он пересказывал дедовские рассказы уличным приятелям, но те не слишком верили, и приходилось кулаками доказывать правдивость деда. Мальчишки, шмыгая разбитыми носами и потирая синяки и ссадины, соглашались, что драться так отчаянно может только янбан.
“Твой отец - жалкий торговец. Твоя мать сделала такую ошибку, сбежав с ним”, - качал головой дед и пускался в рассказы о том, как он гнался за беглецами во главе вооруженного отряда и как великодушен он был после того, как сбежавших нагнали.
“Она умерла слишком рано, но у тебя ее глаза, Чханъи”, - говорил напоследок дед. Заканчивая рассказ, он как правило приканчивал и бутылку соджу, голова его свешивалась на грудь и заросший реденькой бородкой рот приоткрывался, выпуская густую нитку слюны.