Сбежавшие

      Но не посторонние, не девчонки, не неожиданные помехи свиданиям угнетали Марио больше всего, давили мучительно, непрестанно. Отец Филиппа был крупным инженером и разрабатывал новинку, сулившую колоссальную экономию в энергетике. От Марио у Филиппа не было никаких тайн. Раньше друзья строили грандиозные планы и осматривали горизонты, которые им откроются, если замыслы отца увенчаются успехом и благосостояние семьи взлетит до небес; теперь же мысль о том, что Филипп будет жить в каком-нибудь прекрасном особняке на другом краю города, а не в двадцати метрах от него, или не дай бог переедет с родителями в другой город, стала для Марио невыносима, а ведь мать Филиппа часто говорила, что отдельный дом не идёт ни в какое сравнение с многоблочным муравейником! Филипп, разъезжающий в шикарной машине, заводящий новых друзей, забывающий его, Марио, в тот момент, когда стал так дорог! Возможное будущее жгло Марио разломом, отторжением, забвением; одно представление об этом его ужасало, одна мысль об этом была ему страшна и мучительна. Он старался об этом не думать, уходить от этого, но поневоле всё чаще и чаще возвращался к мрачным прогнозам. Он стал бояться грядущего, предположений, неведомого, призраков — а это плохой знак…

      Как-то раз хмурое утро спровоцировало его на особо острые впечатления и жуткие картины. Он задыхался от предстоявшего одиночества, от пустоты и бессмысленности будущей жизни, от неизбывной тоски по отбывшему в неизвестность самому драгоценному, от того, что будет забыт и заброшен, вычеркнут из памяти, и только редкие звонки из вежливости и случайные встречи один-два раза в год останутся от того, что он имел сейчас. Он тонул в собственной печали, рыдал безутешно, захлёбываясь, и в эту минуту раздался привычный стук в дверь. Как был, в одних трусах, Марио бросился в прихожую.

      Увидев друга в слезах, с красными глазами и кривившимися губами, взлохмаченного, потерянного, абсолютно несчастного, Филипп опешил:

      — Ты что?

      Марио разрыдался вновь и бросился приятелю на шею, повиснув у него на левом плече; их щёки соприкасались; Филипп, обхватив спину Марио одной рукой, другой гладил растрёпанные пряди: влажная горячая плоть, ощущаемая кожей, взывала о помощи, молила о заступничестве. Лидерство одного не было только элементарным верховодством, гегемонией, утверждением власти — оно налагало и ответственность. Если Марио было плохо, Филипп должен был его утешить. Он сидел с ним, когда тот болел, веселил его, когда тот грустил, кормил его, когда тот был голоден. То, ради чего для других он и пальцем бы не пошевельнул, в отношениях с Марио было святой обязанностью, и Филипп чтил эту обязанность, считая её не дежурством, а правом.

      Марио любил свою мать и доставлял ей маленькие радости, Марио любил Филиппа, и Филипп получал удовольствие в общении с ним. За любовь судьба воздавала Марио то же; это была гармония, но это была гармония лишь ПОКА. Если бы Марио оставался в неизменном состоянии, если бы положение было стабильным… Но желание большего и страх перед неведомым гнал его вперёд. За этот страх ему тоже воздавалось, и рука Филиппа гладила его спину, а другая склоняла его голову на своё плечо, но смутное предчувствие быстротечности момента, ощущение мимолётности этого «пока» провоцировали и рыдания, и попытки дерзаний.

      — Подожди, не реви, а то аппаратура отсыреет. — Филипп смахивал слёзы Марио пальцами, вытирал щекой, осушал губами. — Давай всё по порядку. Так. Родители живы-здоровы?

      Марио кивнул и тут же замотал головой, чтобы слёзы растекались прихотливее и вольнее. Действия Филиппа ему понравились, он бессознательно требовал продолжения и наслаждался его пальцами, то ложившимися на виски, то проводившими по кончикам ресниц.

      — Смотри, у тебя ресницы не пушистыми стали, а облезлыми. Как же ты будешь мне кожу ласкать, если они колются? Мне что, одному стараться?

      Они часто обмахивали друг другу ресницами ладони и щёки. Филипп, обхватив плечи Марио, укачивал его в кольце из сплетённых рук, испытывая почти физическое наслаждение. В податливости Марио, в его срывах и эмоциональных всплесках, в стремлении Марио к опоре он чувствовал себя стеной, крепостью, защитой; это наполняло его мужеством, поднимало самооценку. Они действительно дополняли и насыщали друг друга, переходя на другой, более высокий уровень; это были не два приятеля, «от делать нечего друзья», — это были общность, система, равновесие, философия. Они надстраивали друг друга, учась комбинировать, само- и другообогащаясь, развиваясь, вырастая. Если бы Марио мог это уяснить, выразить словом, убедить, втолковать, точно вычислить подходящий момент и надавить самоуверенно, не допуская возможности своего отступления и чужого неприятия… Но он не был Филиппом в сознании своего авторитета — оттого и тянулся к нему, тем сильнее, чем трагичнее казалось предстоящее, неопределённее — настоящее и эфемернее — прошлое, чем огромнее становилось чувство.

      — Так. Идём дальше. Потолок не обвалился, квартиру не обокрали, телевизор не сгорел? Нет? Уже хорошо. Гриньяни не умер, поёт? Да? Ещё лучше. А у тебя что? Два глаза, два уха, зубы — всё на месте? Ничего не потерялось? — Филипп оттянул резинку в трусах Марио. — Нет, наоборот, ещё выросло.

      «И тебе не придёт в голову этим воспользоваться, — подумалось Марио. — Здесь, сейчас, взаимно».

      — Ну, что тогда? — Филипп снова привлёк Марио к себе и склонил его голову на своё плечо.

      — Я… я… — губы Марио шептали это «я», касаясь своим движением смуглой шеи. — Как же я буду жить, если у твоего отца всё получится, вы станете миллионерами и переедете в другой город? Я же не смогу…

      — Какой другой город? — прервал его Филипп. — Никуда мы не собираемся переезжать, зачем нам другой…

      — Но мама говорила…

      — Вовсе не о другом городе. Ты сам подумай: какой-то мегаполис, толпы народа, движение, от бензина не продохнёшь. Гадюшник и только — на что он нам?

      — Ну, пусть не в город, но вы же всё равно уедете. Купите где-нибудь в другом районе виллу или особняк. Как же я буду без тебя, кто ко мне будет приходить по утрам, кому я шоколадки буду носить? Здесь двадцать метров между нами, и так больше никогда не будет! Я же не смогу, я не выдержу, я зачахну, я умру!

      — Послушай, успокойся, не случится ничего страшного…

      — Случится, случится, случится! Мы не будем видеться, ты будешь разъезжать на какой-нибудь крутой иномарке по другим районам, сидеть по ресторанам, заведёшь новых друзей, появятся новые интересы. Ты меня забудешь, даже если сам сейчас этого не хочешь, нас просто судьба разведёт…

      — Да ты с ума сошёл! Я! Тебя! Забуду! Это бредни и всё! При чём тут расстояние? Как будто тебе нужен Колька, который вообще на одной лестничной клетке с тобой! Да я к тебе буду приходить, и на ночь оставаться, и дрыхнуть здесь, а ты живи у нас сколько влезет, вместе с нами — и никаких двадцати метров.

      — Но как я буду у вас жить? Я же не приживалка…

      — Хорошо, мы с тебя полтинник будем брать на хлеб с картошкой. Да, и ещё шоколадки…

      — Всё равно, всё изменится, по-старому уже не…

      — Так мы сделаем лучше, чем по-старому!

      Они говорили, перебивая друг друга, не договаривая. Возможно, именно в ту минуту Марио надо было надавить на Филиппа, осыпать поцелуями, залить слезами и вымолить доказательства расположения, которые и так раздавались направо и налево без наличия этого самого расположения. Филипп испытывал сострадание, ему трудно было бы отказать в пустяке, в кусочке постели, когда сам он до этого предлагал разделить кров. Его можно было попытаться спровоцировать, возбудить, убедить: ведь Марио знал друга и знал прекрасно. В случае согласия он реализовывал многое, в случае отказа, наоборот, не многое терял: Филипп снисходительно отнёс бы греховные замыслы во время стресса к элементарному заскоку, пусть и неприличному, но понятному, оправданному, а Марио в ответ лишь горестно развёл бы руками, соглашаясь: «Виноват, каюсь. И чего только в голову не придёт под плохое настроение!» Возможно, надо было выбрать момент относительного душевного равновесия, наложить его на разбор Филиппом достоинств очередной претендентки и вбросить как бы невзначай, случайным озарением идею совместного прелюбодеяния. Спокойно, равнодушно, даже деловито. Марио часто представлял, как сидит в кресле и бесстрастно цедит: «Это было бы даже любопытно… Какая разница, от кого приходит наслаждение… Хотя почему — не совсем тождественно: парень-то лучше знает, что нужно представителю его же пола». Встаёт, изгибается лениво-грациозно, проходит мимо Филиппа, треплет его по волосам: «Ах ты, моя негритяночка!» И тут окончательное решение оставалось за Филиппом. Будь оно положительным — Марио взлетел бы на небеса, будь оно отрицательным — Филиппу не пришло бы в голову, что Марио намеренно его оскорблял, воображая что-то недостойное, грязное: Марио не может вынашивать обижающую друга мысль, сам призывными взглядами не обделён, просто по своему обыкновению ищет то, что «подпирало бы», как выразился однажды, секс, — вот и заплыл на гребне фантазии в дали странного, неординарного.

      Даже взрослому, пожившему своё человеку неведомы собственная душа, движения своего сердца, условия, в которых он окажется в будущем. Он не может отвечать за мысли, которые его посетят через две минуты, за настроение, в которое войдёт через два часа, за чувства, которые придут через два дня, за обстоятельства, которые сложатся через две недели. Всё это располагает бог. Как же мог двадцатилетний Марио, честный и чистый, ничего не видавший на свете, счастливо избегший сколь-нибудь сильных потрясений, не подвергшийся ударам судьбы, не зажатый в жёсткие ограничения, низводящие человека до почти животного состояния, — как мог он предугадать поведение другого? У Марио была богатая фантазия — ему и думалось прямо противоположное, его и кидало из одной крайности в другую.

      Человек, любящий другого и встречающийся с ним один-два раза в неделю, не имеет почти ничего и хочет участить свидания, перевести их в интим, создать семью, получив права на более широкое общение и более глубокие отношения. Человек, любящий другого и работающий вместе с ним, видит его пять раз в неделю по несколько часов в день. Ему уже не нужны свидания, он отталкивается от более высокого уровня. Марио же, практически жившему с Филиппом вместе, оставалось только одно желание — близость. Оно было единственным, оно не размывалось другими, оно стало всепоглощающим. Но он уже имел достаточно много, он слишком многое ставил на кон, он слишком многим рисковал, если бы решился действовать открыто и недвусмысленно.

      Марио сидел и курил. Потом встал и прошёл в ванную, словно желая смыть с себя сомнительные результатом стремления, но ничего не помогало. И дым сигареты, и водяной пар, клубясь вокруг него, наполнялись всё теми же помыслами. Когда-нибудь это всё увеличится так, что превысит критическую массу и скажется. Что ждёт его тогда, чего ждёт он? Прошла весна. Июнь. Надо признаться, надо признаться. Он подождёт ещё чуть-чуть, пока Там ничего не определилось, пока всё, что он имеет, он ещё имеет. Я люблю глаза твои и губы твои, я люблю руки твои и кожу твою, я люблю плечи твои и шею твою. Июль. Надо признаться, надо открыться. Ещё чуть-чуть. Я люблю твои глаза и твои губы, я люблю твои волосы. Я люблю твой цвет и запах, я люблю настоящее и придуманное. Август. Я люблю глаза твои… Я люблю тебя.