Сбежавшие

Глава 2. ЛЮБОВЬ НЕЧАЯННО НАГРЯНЕТ...

      У уха линия подбородка сливалась с линией шеи и терялась под тёмно-пепельной прядью. С фотографии на Марио смотрел его Филипп. Его Главное. На снимке он вышел совсем не таким, каким был в жизни. Его облик запечатлелся немного более аристократичным, тёмно-серые глаза теплились нежнее, а их взгляд — лучистее, добрее и умнее, полуулыбка изгибала губы застенчивее и беззащитнее. В нём не было налёта спокойствия, самоуверенности и сознания собственной ценности в свете своей красоты. Только чуткость Марио могла поймать это случайное преображение, и он оставил его себе на память, чтобы не разлучаться никогда. Пальцы, зажавшие сигарету, прикрывали контур смуглой щеки. Сводивший с ума оттенок кожи был подчёркнут белым воротом рубашки. Марио любил свою фотографию и Филиппа на ней; ещё больше он любил Филиппа в жизни. Он любил ходить с ним в кино и сидеть за компьютером, подносить ему стакан воды и принимать кусок хлеба с сыром, заниматься делами и бездельничать, болтать и молчать, грустить и радоваться. Марио любил его лицо и фигуру, его рост и разворот плеч, боготворил глаза, волосы и смуглую кожу. Он любил Филиппа и всё вокруг него: родителей, друзей, книги, аппаратуру, обстановку; ревновал только к девчонкам, но не так чтобы очень: более безалаберный и крутой, Филипп ограничивал свою вежливость бутылкой шампанского к предстоявшей гимнастике и букетом цветов на 8 Марта той, которой на предпраздничной неделе посчастливилось быть удостоенной его внимания.

      Тремя месяцами старше и двумя сантиметрами выше, Филипп во всём, за исключением ума, был немного больше Марио. Его красота была более броской и эффектной, телосложение — чуть плотнее с рельефнее очерченными мускулами, круг знакомых — шире, а девчонок — многочисленнее. Он жил в более обеспеченной семье, в его характере было больше властности, самостоятельности и решимости, а в поведении — агрессии, движения и проказ. Естественно, и в дружбе с Марио он был лидером, и Марио принимал это не то что безропотно — даже с радостью. Соседи часто дивились: не в каждом городе и, может быть, не в каждой стране есть такое совершенство, а тут — нате, пожалуйста! — в одном доме сразу два Аполлона, в третьем и пятом блоках, в двадцати метрах друг от друга.

      Они вместе росли, вместе играли во дворе, сидели в садике за одним столом, в школе за одной партой, почти одновременно обзавелись компьютерами и первыми девчонками, часами просиживали друг у друга в гостях, нередко оставаясь не только на обед, но и на ужин, вместе делали уроки, болтались по магазинам, и более заботливый Марио частенько напоминал Филиппу о необходимости оказывания должного внимания знаменательным семейным датам. Их союз не омрачался ни ссорами, ни размолвками, ни завистью: судьба была благосклонна к обоим. Они не делили ни сигарет, ни дисков, ни денег, ни девчонок — разве что не занимались вместе онанизмом. Они были неразлучны.

      В этом единении не могла плотским вожделением появиться любовь, как она не возникает у отца к сыну, у брата к сестре. Более впечатлительный, склонный к созерцанию Марио, конечно, испытывал восхищение, трепал друга по волнистым волосам, обласкивал его взмахом ресниц, гладил пальцами смуглую кожу, но эти простодушие и откровенность не таили неплатонических помыслов. Не таили, как и сам Филипп не таился от Марио, был для него открытой книгой. Всю свою жизнь, почти каждый день он провёл на его глазах, совсем вблизи или в нескольких метрах от друга. Марио знал Филиппа. Марио знал, что он любил и не любил, терпел и не терпел, замечал и пропускал, читал и забрасывал в угол, слушал и выключал, Марио знал его любимые книги и музыку, одежду, которую выбирал, сайты, которые просматривал. Марио знал, как и когда он ел, спал, гулял, решал задачи. Филипп не был для него загадкой, отстоящим, неведомым, он не скрывал в себе секретов и лабиринтов, он не влёк к себе непознанным, вызывающим стремление, для Марио в нём этого и не было. Они были настолько открыты друг другу, так до конца известны, так абсолютно знакомы, что ни в том, ни в другом не возникало никакой потребности в украшательстве, набрасывании одежд, маскировке, скрытности. Они не нуждались ни в показном хвастовстве, ни в подчёркнутой корректности, равно как и в лицемерии с плутовством. Филипп открыто признавал себя олухом в литературе и истории и, слушая обзоры Марио по таковым, не стыдился переспрашивать не сразу понятую подробность, сам же лучше друга разбирался в том, что ехало, неслось, плыло, взмывало, летало, щёлкало, включалось, выключалось, и Марио, так же не стесняясь, осведомлялся, когда в «Формуле-1» на машину водрузили первый спойлер. Правда, познания эти были чисто теоретическими, и нередко, пытаясь исправить пустячную неполадку в сломанном миксере или неработающей кофемолке, они доводили вещь до такого состояния, что после их вмешательства она уже не подлежала никакой реставрации. Если же выяснялось, что по тем или иным соображениям безнадёжно разваленное имело для родителей большую ценность, Филипп и Марио, по-прежнему вместе, как и портили его, отбывали наказание, отмывая стёкла в квартире, подвергшейся нечаянному опустошению, а потом смывали трудовой пот в одной ванне.

      Всё изменилось полгода назад, в обычный мартовский день. Ольга торопилась, уходя на работу. Сергей уже ждал её в машине. Она потормошила было Марио, но мгновенное пробуждение для него было слишком грандиозной задачей. Понимая её невыполнимость, мать запечатлела поцелуй на лбу драгоценного сына; через несколько секунд входная дверь отворилась и захлопнулась, послышался поворот ключа в замке. Марио нежился в постели, полуспал, полураздумывал о том, что будет делать сегодня с Филиппом.

      В комнате царил полумрак: утро ещё не перешло в день и выдалось пасмурным, да и деревья, хоть и неоперившиеся, задерживали волны света. Тем не менее птицы за окном щебетали так, будто хотели заглушить тиканье будильника на столе, что иногда им удавалось. Раздался торопливый стук в дверь. Марио знал, что это Филипп, и знал, почему стук тороплив: сбегая со своего четвёртого этажа, пролетая двадцать метров от третьего блока до пятого и взбираясь к Марио на второй, Филипп успевал чуть замёрзнуть, если дело было ранней весной, так как бегал к Марио в одной рубашке и джинсах. Филипп не любил тратить лишнее время на надевание куртки, если речь шла о минутной пробежке, по той же причине не пользовался лифтом: в двадцать лет быстрее выходило пулей слететь вниз, не задерживаясь на вызов лифта и двойную возню с открывающимися и закрывающимися створками. Марио знал, что в отместку за то, что, по мнению Филиппа, он слишком медленно натягивал штаны, тот схватит его холодными руками, и заранее ёжился, выбираясь из тёплой постели.

      Так вышло и на этот раз. Филипп задрал дружку рубашку, коснулся груди и нажал большими пальцами на соски. «Биип, биип», — весело заорал он и кинулся отогреваться в постель; Марио бросился за ним, затевая маленькую разборку. Тут всё и произошло. Они катались по одеялу, хохоча и мутузя друг друга кулаками. То один, то другой оказывался наверху. При очередном тактическом перевесе Марио расстегнул Филиппу рубашку, намереваясь пустить в ход самое грозное — щекотушки. Его голова приходилась на уровне груди временно покорённого; смахнув мешавшее полотно, Марио увидел розовый сосок на фоне смуглой кожи. Он был в нескольких сантиметрах от его глаз, он был живой, он дышал. Тело вокруг овала тускло отсвечивало в неотступающем сумраке. Красота ли, впервые увиденная так близко и в таком неожиданном ракурсе, по-новому поразила Марио, спровоцировал ли его эротический отрывок недавних сновидений, опьянила ли пришедшая весна, подстегнуло ли обычное утреннее возбуждение, холод ли пальцев Филиппа обжёг достаточно глубоко? Его, неискушённого, падкого на любое очарование, так доверчиво вверявшегося неожиданной прелести, охватило страстное желание поцеловать это совершенство. Марио понял, что это будет не обычный дружеский поцелуй, не выходящий за рамки дозволенного, — это так горячо желаемое лобзание покушалось на сокровенное, дерзало на интим. Этого нельзя было делать, и он слукавил в первый раз, поддался Филиппу, как бы уступив его силе.

      Он будет вспоминать это долго-долго, растягивая миг на несколько секунд действия, в замедленном повторе прокручивая длившееся мгновение. Филипп обхватывает его руками, начинает переворачивать, стремясь подмять под себя, лицо Марио соприкасается с грудью товарища, уголок губ ложится в сантиметре от вожделённого, правая щека отрывается от середины груди во имя другого причастия, полураскрытые губы всё больше и больше, миллиметр за миллиметром накладываются на кожу, приближаясь к заветному овалу, лаская смуглую гладь оставшегося приграничья. Рубеж. Три сантиметра — это так мало. Останься со мной навсегда. Крохотный розовый коврик стелется под губы, и они мягко накатывают на него, чуть усиливая нажим, чтобы больше насладиться слиянием. Возможно, Марио привирал, вспоминая это потом, когда убеждал себя, что почувствовал внутренней поверхностью губ выступавший пупырышек. Вероятнее всего, он не мог за краткую секунду измерить бездну открывшегося и воспроизвёл её впоследствии скорее замыслом, нежели ощущением, ругал себя за то, что не решился на лёгкий засос, удовольствовавшись касанием: ведь Филипп всё равно ничего бы не заметил, он был так далёк от эмоций дышавшего рядом…

      Филипп действительно ничего не заметил, потому что в момент ещё целомудренного, но уже и греховного поцелуя был озабочен лишь тем, как бы поскорее оседлать Марио, как не заметил и зарождения жажды в глазах друга, взиравшего на удвоенный объект своих неожиданных преследований с позиции побеждённого. И сам Марио не видел в этом никакой символики, не угадывал, что, раз уступив в шутку ради мига наслаждения, жизнь может превратиться в череду непрерывных отходов, компромиссов и лукавства, не обещая в итоге торжества свершения, не суля победы в обозримой дали. Ещё не пришло время для сомнений, ревности, мучительных раздумий и неясности расклада чувств и обстоятельств, но уже постоянным искушением сияли на смуглой коже две маленьких луны, уже с трепетом ложились ранее бесстрастные руки Марио на облепленные джинсовой тканью бёдра. Он ещё искренне смеялся, пытаясь спихнуть с себя Филиппа, но уже с радостным ужасом сознавал, что сам процесс спихивания интересует его больше, чем результат, потому что даёт возможность ощутить, хоть и под тканью, бедро, уже едва сдерживался от желания сжать пальцы на этом бедре, а когда это всё-таки свершалось, уже дольше и крепче прижимался к обнажённой груди вновь покорённого, надеясь, что разница в прошлых и нынешних побуждениях не будет замечена.

      — Э, я тебя возбудил. Ты торчишь.

      — Само собой, у Маришки постная неделя.

      — Попробовал бы Стеллу, она эффектнее и старше, то есть образованнее.

      — А тебе что останется?

      — А там одна фефочка клюнула. Что не пошёл со мной вчера?

      — Не мог, у меня аврал был. Натаскивал одного бизнесмена на разговорный английский.

      — И как результат?

      — Относительный, он и по-русски через слово ошибается. Есть будешь?

      — А что тебе мама оставила?

      — Пошли, проведём ревизию.

      И день покатился своим чередом. Они позавтракали, отправились бродить по магазинам, просматривали диски, запасались батарейками, сидели за компьютером. Уже у Филиппа, который днём, как и Марио, оставался один, сварганили яичницу с колбасой и потом валялись у телевизора в отцовом кабинете за кофе с коньяком. Здесь тоже господствовал полумрак: шторы были спущены. Перед призрачным мерцанием экрана Марио пытался разобраться в своей утренней вспышке и поначалу отнёс её к случайному заскоку. Вокруг всё было то же, что вчера, привычное, знакомое, в этой налаженной жизни, обыденных делах глупо было представлять какой-то разворот к вулкану неординарной страсти. Вот развалился в кресле Филипп, и тоже такой же, какой был неделю назад и каким будет через месяц. Да, красивый, да, очень красивый, ну и что из этого? Ведь он знает эту красоту, она разворачивается перед ним каждый день уже несколько лет. Он давно привык к этим волосам, к этому взгляду тёмно-серых глаз, к смуглой шее, к жестам изнеженных рук, к свободной позе, он знает всё внутри, на поверхности и вокруг. Звонит телефон, Филипп берёт трубку. Марио знает это движение и этот голос, ждёт, когда Филипп отговорит и даст отбой, и они и дальше будут блаженствовать в этой неге сладкого безделья. Будут тикать часы, что-то бормотать телевизор, по-прежнему свет будет бороться с тьмой, пытаясь проникнуть сквозь занавеси и обрисовать узоры на них, за окном будут играть дети, мешаться отчётливым стуком на асфальте их перебежки, шуршать шинами подъезжающие машины, с щебетом и посвистыванием проноситься птицы и ворковать, приземляясь на ветви, а потом возвратятся с работы родители Филиппа, начнётся негромкое звяканье посуды на столе, вокруг обычных тем завяжется обычная беседа…

      — Так я через полчаса объявлюсь. Шампанское с меня, фужеры с вас. — И Филипп повесил трубку.

      Марио дёрнул головой, как бы пытаясь стряхнуть что-то.

      — А почему «с вас»? Это что, групповуха?

      — Нет, всего лишь Стеллка.

      — Ты же говорил о чём-то новеньком…

      — Новенькой не пришло в голову позвонить пораньше — придётся отложить её на уикенд. А «с вас» — это… — Филипп так и не смог объяснить, что такое «с вас». Так, для смеха, для фиктивной торжественности — разве это важно?

      — Интересно, а они чувствуют, что ты до них нисходишь, а они, хоть и стараются, до тебя не поднимаются?

      — Наверное, как и в твоём случае. Ты испытываешь к ним что-то серьёзное?

      — Нет.

      — Поэтому так погрустнел?

      — Нет, просто получается… Как еда… Поел — и хватает на определённое время. Скучно.

      — Да, ты романтик. Хочешь, чтобы на секс ещё что-то накладывалось?

      — Скорее, что-то подпирало. То ли я слышал, то ли где-то читал, что многие женщины рассматривают близость закреплением уже имеющихся чувств.

      — Возможно, только своих. А ещё используют секс, чтобы получить любовь, а мужчины — наоборот, и процент успеха у нас гораздо выше. Но ты всё-таки взял слишком уж сухой вариант. Наверное, я испытываю в некоторые моменты какие-то тёплые чувства, только кратковременно, но это уже не моя забота: я-то от этого дискомфорта не ощущаю.

      — Понятно. А с сюжетом всё-таки интереснее. «Ей с детства нравились романы…»

      — Ладно, поднимай задницу, Лександр Сергеич.

      — Ну вот, я так удобно устроился. Чёрт бы побрал эту Свету!

      — Стеллу! Видишь, как я внимателен: даже имён не путаю. Пока.

      Филипп знал, что духовная организация Марио выше, что он подвержен частым сменам настроений. Но Филипп не был восприимчив, в дебри психоанализа глубоко не вдавался и, найдя одну причину, как ему казалось, верную, других уже не изыскивал. Он, конечно, заметил, что Марио погрустнел, но приписал это тому, что у него, Филиппа, несколько весёлых часов впереди, а у Маришки «постная неделя», и Марио, труднее переходивший на новое, остался не у дел.

      — Ну давай, до вечера.

      — Как придёшь, позвони.

      Они остановились у пятого блока, сцепили руки, как в армреслинге, Марио скорчил страшную гримасу, резко склонился влево, Филипп в шутку заорал и поддался; раздался взрыв хохота, руки разъединились, и их обладатели пошли уже по разным дорогам. Марио медленно поднялся на второй этаж, медленно открыл дверь, медленно вошёл в пустую квартиру и прошёл в свою комнату, к окну. Сейчас Филипп дойдёт до угла дома, свернёт за него и через несколько секунд появится на небольшой площади, которую ему надо перейти, чтобы добраться до остановки. На деревьях за окном, да и то не на всех, лишь крохотные листочки, и сквозь сплетение веток можно будет рассмотреть удаляющийся силуэт. Вот он на площади, идёт в неведомое, скрывается между зданием аптеки и домом, выходящим на трассу. Сейчас его уже не видно. Он ловит такси или садится в автобус, а, может быть, сначала заходит в магазин и покупает дежурную бутылку.

      Марио сел в кресло и закурил. Вспоминал утро и удивлялся тому, что его словно ножом садануло, когда он услышал последнюю фразу в телефонном разговоре. Ведь всё походило на то, что возбуждение, испытанное им шесть часов назад, мимолётно, необоснованно и улетучится само собой. Мало того: он потихоньку и вошёл в спокойное состояние, почти забыл постельное сражение и обнажённую грудь. Но только наметилась связь, касавшаяся Филиппа, в которой он, Марио, становился лишним, чуждым, только пунктиром проступило наслаждение, которое Филипп понесёт кому-то… Почему кто-то имел на это право, право красть у него самое близкое? Почему он так остро на это реагирует, если ещё вчера лишь с лёгкой досадой взирал на подобные похищения?

      Марио впервые оказался лицом к лицу с неразрешающимся желанием и не имеющими ответов вопросами. Он курил и часто посматривал на часы. Первое наваждение прошло быстро, его можно было счесть призраком, если бы не это второе. Оно тоже должно пройти, так же скоро, как первое, только для безопасности надо прибавить запас. Вот минутная стрелка обогнёт циферблат — и всё испарится.

      Прошёл час. Марио курил. Длинная стрелка легла на двенадцать. Четыре часа. Марио курил. Короткая медленно подступила к пяти. Марио курил. Минутная продолжала бежать дальше. Половина шестого. А, вот в чём дело. То, что случилось утром, забылось, потому что потонуло в суете. Они болтались по магазинам, пили, ели, смотрели телевизор, и всё рассеялось, растворилось. А сейчас он наедине со своими мыслями. Надо отвлечься — и всё уляжется. Сейчас он встанет и почистит картошку. Скоро родители придут с работы. Сегодня вторник, им ещё три дня пахать до роздыху… А там вечер. Он не встретится сегодня с Филиппом, сошлётся на что-нибудь. А там ночь и сон. А там другой день — и всё исчезнет.

      И Марио чистил и жарил картошку. Ласкался к матери. Не разбирал — то ли бессознательно, в поиске защиты, стены, то ли выражал нежность к Тому. И прошёл вечер. И настала ночь. «Почти прошло, почти прошло, — убеждал он себя, лёжа в постели. — Завтра будет новый день».

      И новый день настал. И обрушился на сердце лавиной воспоминаний о вчерашнем. Как вечером Марио убеждал себя в том, что всё прошло и он почти забыл, так в среду был точно уверен в том, что всё осталось, что он всё помнит и влюблён в Филиппа беспредельно. Он разделился на две части: тело привычно лежало в постели, нежилось, грелось; сознание перебирало эмоции вторника, впечатления, желания, чувства, мысли и не хотело выходить из этого круга. Пролетали предшествующие образы, на них наслаивались новые страсти. Марио уже мало было привычного, мало было того, что он естественно получал в общении каждый день. И он представлял, как сжимает в руках смуглые плечи, скользит пальцами по спине, прижимаясь грудью к груди, вылизывает шею, покусывает линию подбородка, сжимает в губах мочку уха, гладит волосы, целует глаза, целует, целует, целует бесконечно, беспрестанно, безгранично. Круг превратился в пылающий диск, одних глаз уже не хватало, весь Филипп — от макушки до пят — был вовлечён в сказку. Марио раздевал его и разворачивал, обнимал, гладил и снова целовал, целовал, целовал. Сперва в постели — почти пристойно, потом в ванной — бесстыдно, запойно, остервенело. Он опомнился только тогда, когда вернулся в свою комнату и, сжав в руках голову, посмотрел на часы. Было около полудня. Марио влез в джинсы, захватил два апельсина и отправился к Филиппу.

      — Ты чего припозднился? — попробовал прояснить друг.

      — Отдыхал от трудов праведных, только встал.

      — Что, концерт так поздно закончился?

      — Нет, я, кстати, и не записал ничего, просто потом долго по каналам скакал. По «RTL 102,5» неплохой набор передавали, надо отсматривать почаще. Ха, Чебурашка! — Марио приложил апельсины к ушам Филиппа, чмокнул его в нос и тут же пожалел, что взял цитрусовые: без них он бы мог сейчас коснуться Филиппа руками. Ладно, они их съедят, а потом… Потом что-нибудь придумается, чтобы приласкаться.

      — Ха, позеленел от ночных бдений, крокодил Гена! — И Филипп, сграбастав Марио в охапку, приподнял его и бережно опустил обратно. — Есть будешь? Пошли, я тоже встал недавно. Сейчас заправимся, а сладкое — на десерт.

      И они ели бутерброды с ветчиной и сыром, слушали музыку, хохотали. Обычно бледные, щёки Марио чуть разгорелись румянцем, когда, почистив апельсины, он навесил их корки на уши Филиппа и, якобы стараясь лучше разглядеть результат, нежными прикосновениями пальцев вертел его голову в разные стороны.

      — Так, а теперь развернись к свету. Нет, не так, я же держу твой кочан. Чуть качнись. Да нет, не так, а на меня. Блеск! Если бы это увидела Валя, устроила бы засаду на Стеллу не хуже талибов.

      Ещё дня два-три, отходя ко сну, Марио думал о том, что нежданно-негаданно впал в какое-то помрачение, из которого в ближайшее время выберется. Когда этого не произошло, он понял, что ему теперь придётся жить в другой реальности. Оставаясь один, он предавался воспоминаниям о прошлом и мечтал о будущем. Ныне ему казалось, что фразы, которыми с ним обменивался Филипп, таили в себе больше теплоты, чем допускали обычные дружеские отношения, и если бы Марио был сообразительнее и находчивее, то мог бы продолжить тему так, чтобы заставить Филиппа посмотреть на приятеля, как на сексуальную приманку. Каждый кусок хлеба, поднесённый Филиппом, казался ему драгоценностью; он украшал товарища несуществовующими добродетелями, потому что очень хотел, чтобы он был ими одарён; имеющиеся же чересчур переоценивал. На недостатки внимания не обращал — вернее, переделывал их в достоинства. Недостаточно эмоционален? Он же мужчина, нечего ему быть размазнёй. Щёлкает девчонок как орешки? Потому что очень красив, они сами вешаются ему на шею. Немного самодоволен и высокомерен? Но он на самом деле сокровище и, раз об этом знает, значит, ещё и умён. Если бы был излишне скромен, неоправданно застенчив — вот тогда, наоборот, его можно было бы обвинить в лицемерии, но этого нет — значит, он открыт и честен. Кому придёт в голову упрекать любимого за те или иные шероховатости? Ими можно наслаждаться, их можно сглаживать и преображать. Это — удовольствие, касание, фантазия. За них можно благодарить, если они имеются, разве удаётся заинтересоваться идеально ровной поверхностью и воспеть её?

      Действительно, Филипп в своей основе был хорошим, добрым, искренним, располагающим к себе с первого взгляда. Правда, бо;льшая часть его положительного складывалась из «не + отрицательное». Он не был злобен, скрытен, лицемерен, он не строил козни, он не интриговал, не обманывал, он не был сух, неблагодарен, неблагороден, он не творил неблаговидное, он не был туп, он не был скуп. «Неплохой и потрясающе красивый» — этих слов было бы достаточно, чтобы описать его в целом, но разве для любви Марио хватило бы четырёх слов! И он украшал свою икону, особенно не заботясь о том, что эти украшения являлись не её собственностью, а хранились в его собственной душе.

      Перебрав всё это, всё то, что было, он переходил к тому, что будет, что подарят ему новый и все последующие дни. Когда раздастся стук в дверь, зазвонит телефон, какими фразами встретит его Филипп, во что он будет одет, что они будут делать, что слушать, что смотреть, что есть, о чём болтать? Какие прикосновения выпадут на долю Марио, что он сможет себе позволить, чтобы у Филиппа не зародилось никаких подозрений? А, может быть, наоборот, надо будет как-то ненавязчиво намекнуть…

      И вечером Марио прокручивал в памяти последние часы и грезил о предстоящем. Сначала это его удовлетворяло. Но, чем больше времени проходило, тем чаще он ощущал, что ему уже мало элементарного созерцания, обычных разговоров, почти дежурных касаний, поцелуев от случая к случаю, на дни рождения или в итоге тщательно спланированной операции. Ему мало было быть вдвоём, гулять, пить, есть, сидеть — всё это уже произошло и происходило, это он имел, это он знал.

      Марио стал всё больше раздражаться, когда в их компанию вклинивался кто-то третий и, по его мнению, высиживал слишком долго или болтал чересчур пространно. Нет, он любил этого третьего, потому что это был друг Филиппа (и часто — его собственный) и, следовательно, хороший человек, но этот хороший человек мог бы посидеть минут десять, выпить стакан чаю и откланяться, а не таскаться по чужим квартирам с дурацким диском, на котором были записаны идиотские песни. Марио всё больше злили эти наглые девки, которые так и вешались Филиппу на шею, — пусть бы обзаводились парнями, соответствовующими их собственному уровню, и не покушались бы на святое. И сам Филипп, между прочим, мог бы реже отвечать на их призывы: эка невидаль, у той зелёные моргалы, а у той рыжие космы. И на вопрос приятеля, что он думает об очередном номере, Марио холодно и как бы равнодушно отвечал:

      — Не люблю я эти кошачьи светлые глаза с прожилками, как и всех кошек: больно на шлюх смахивают. Другое дело собаки… А глаза красивее всех тёмные и однотонные. Как у тебя, — и ласково проводил по векам Филиппа. — Да, и задница у неё абсолютно прямая — доска с претензиями…

      Или:

      — Эти рыжие патлы часто так вульгарны! Какая-то цветомузыка для малолеток… Ну сравни их со своими пепельными! — и нежно трепал волосы друга. — Только позориться таким приложением, разве что на пару часов при полном отсутствии освещения. И лапы у неё здоровые — на свиноферме она бы смотрелась идеально.

      — Ты слишком разборчив. Лоллобриджиды на земле сотнями не родятся.

      — А я давно не был ни с кем. Как ни крути, на кого ни посмотри — всё одно и то же. Скучно.

‍