Страница 4 из 34
У уха линия подбородка сливалась с линией шеи и терялась под тёмно-пепельной прядью. С фотографии на Марио смотрел его Филипп. Его Главное. На снимке он вышел совсем не таким, каким был в жизни. Его облик запечатлелся немного более аристократичным, тёмно-серые глаза теплились нежнее, а их взгляд — лучистее, добрее и умнее, полуулыбка изгибала губы застенчивее и беззащитнее. В нём не было налёта спокойствия, самоуверенности и сознания собственной ценности в свете своей красоты. Только чуткость Марио могла поймать это случайное преображение, и он оставил его себе на память, чтобы не разлучаться никогда. Пальцы, зажавшие сигарету, прикрывали контур смуглой щеки. Сводивший с ума оттенок кожи был подчёркнут белым воротом рубашки. Марио любил свою фотографию и Филиппа на ней; ещё больше он любил Филиппа в жизни. Он любил ходить с ним в кино и сидеть за компьютером, подносить ему стакан воды и принимать кусок хлеба с сыром, заниматься делами и бездельничать, болтать и молчать, грустить и радоваться. Марио любил его лицо и фигуру, его рост и разворот плеч, боготворил глаза, волосы и смуглую кожу. Он любил Филиппа и всё вокруг него: родителей, друзей, книги, аппаратуру, обстановку; ревновал только к девчонкам, но не так чтобы очень: более безалаберный и крутой, Филипп ограничивал свою вежливость бутылкой шампанского к предстоявшей гимнастике и букетом цветов на 8 Марта той, которой на предпраздничной неделе посчастливилось быть удостоенной его внимания.
Тремя месяцами старше и двумя сантиметрами выше, Филипп во всём, за исключением ума, был немного больше Марио. Его красота была более броской и эффектной, телосложение — чуть плотнее с рельефнее очерченными мускулами, круг знакомых — шире, а девчонок — многочисленнее. Он жил в более обеспеченной семье, в его характере было больше властности, самостоятельности и решимости, а в поведении — агрессии, движения и проказ. Естественно, и в дружбе с Марио он был лидером, и Марио принимал это не то что безропотно — даже с радостью. Соседи часто дивились: не в каждом городе и, может быть, не в каждой стране есть такое совершенство, а тут — нате, пожалуйста! — в одном доме сразу два Аполлона, в третьем и пятом блоках, в двадцати метрах друг от друга.
Они вместе росли, вместе играли во дворе, сидели в садике за одним столом, в школе за одной партой, почти одновременно обзавелись компьютерами и первыми девчонками, часами просиживали друг у друга в гостях, нередко оставаясь не только на обед, но и на ужин, вместе делали уроки, болтались по магазинам, и более заботливый Марио частенько напоминал Филиппу о необходимости оказывания должного внимания знаменательным семейным датам. Их союз не омрачался ни ссорами, ни размолвками, ни завистью: судьба была благосклонна к обоим. Они не делили ни сигарет, ни дисков, ни денег, ни девчонок — разве что не занимались вместе онанизмом. Они были неразлучны.
В этом единении не могла плотским вожделением появиться любовь, как она не возникает у отца к сыну, у брата к сестре. Более впечатлительный, склонный к созерцанию Марио, конечно, испытывал восхищение, трепал друга по волнистым волосам, обласкивал его взмахом ресниц, гладил пальцами смуглую кожу, но эти простодушие и откровенность не таили неплатонических помыслов. Не таили, как и сам Филипп не таился от Марио, был для него открытой книгой. Всю свою жизнь, почти каждый день он провёл на его глазах, совсем вблизи или в нескольких метрах от друга. Марио знал Филиппа. Марио знал, что он любил и не любил, терпел и не терпел, замечал и пропускал, читал и забрасывал в угол, слушал и выключал, Марио знал его любимые книги и музыку, одежду, которую выбирал, сайты, которые просматривал. Марио знал, как и когда он ел, спал, гулял, решал задачи. Филипп не был для него загадкой, отстоящим, неведомым, он не скрывал в себе секретов и лабиринтов, он не влёк к себе непознанным, вызывающим стремление, для Марио в нём этого и не было. Они были настолько открыты друг другу, так до конца известны, так абсолютно знакомы, что ни в том, ни в другом не возникало никакой потребности в украшательстве, набрасывании одежд, маскировке, скрытности. Они не нуждались ни в показном хвастовстве, ни в подчёркнутой корректности, равно как и в лицемерии с плутовством. Филипп открыто признавал себя олухом в литературе и истории и, слушая обзоры Марио по таковым, не стыдился переспрашивать не сразу понятую подробность, сам же лучше друга разбирался в том, что ехало, неслось, плыло, взмывало, летало, щёлкало, включалось, выключалось, и Марио, так же не стесняясь, осведомлялся, когда в «Формуле-1» на машину водрузили первый спойлер. Правда, познания эти были чисто теоретическими, и нередко, пытаясь исправить пустячную неполадку в сломанном миксере или неработающей кофемолке, они доводили вещь до такого состояния, что после их вмешательства она уже не подлежала никакой реставрации. Если же выяснялось, что по тем или иным соображениям безнадёжно разваленное имело для родителей большую ценность, Филипп и Марио, по-прежнему вместе, как и портили его, отбывали наказание, отмывая стёкла в квартире, подвергшейся нечаянному опустошению, а потом смывали трудовой пот в одной ванне.
Всё изменилось полгода назад, в обычный мартовский день. Ольга торопилась, уходя на работу. Сергей уже ждал её в машине. Она потормошила было Марио, но мгновенное пробуждение для него было слишком грандиозной задачей. Понимая её невыполнимость, мать запечатлела поцелуй на лбу драгоценного сына; через несколько секунд входная дверь отворилась и захлопнулась, послышался поворот ключа в замке. Марио нежился в постели, полуспал, полураздумывал о том, что будет делать сегодня с Филиппом.
И новый день настал. И обрушился на сердце лавиной воспоминаний о вчерашнем. Как вечером Марио убеждал себя в том, что всё прошло и он почти забыл, так в среду был точно уверен в том, что всё осталось, что он всё помнит и влюблён в Филиппа беспредельно. Он разделился на две части: тело привычно лежало в постели, нежилось, грелось; сознание перебирало эмоции вторника, впечатления, желания, чувства, мысли и не хотело выходить из этого круга. Пролетали предшествующие образы, на них наслаивались новые страсти. Марио уже мало было привычного, мало было того, что он естественно получал в общении каждый день. И он представлял, как сжимает в руках смуглые плечи, скользит пальцами по спине, прижимаясь грудью к груди, вылизывает шею, покусывает линию подбородка, сжимает в губах мочку уха, гладит волосы, целует глаза, целует, целует, целует бесконечно, беспрестанно, безгранично. Круг превратился в пылающий диск, одних глаз уже не хватало, весь Филипп — от макушки до пят — был вовлечён в сказку. Марио раздевал его и разворачивал, обнимал, гладил и снова целовал, целовал, целовал. Сперва в постели — почти пристойно, потом в ванной — бесстыдно, запойно, остервенело. Он опомнился только тогда, когда вернулся в свою комнату и, сжав в руках голову, посмотрел на часы. Было около полудня. Марио влез в джинсы, захватил два апельсина и отправился к Филиппу.
— Ты чего припозднился? — попробовал прояснить друг.
— Отдыхал от трудов праведных, только встал.
— Что, концерт так поздно закончился?
— Нет, я, кстати, и не записал ничего, просто потом долго по каналам скакал. По «RTL 102,5» неплохой набор передавали, надо отсматривать почаще. Ха, Чебурашка! — Марио приложил апельсины к ушам Филиппа, чмокнул его в нос и тут же пожалел, что взял цитрусовые: без них он бы мог сейчас коснуться Филиппа руками. Ладно, они их съедят, а потом… Потом что-нибудь придумается, чтобы приласкаться.
— Ха, позеленел от ночных бдений, крокодил Гена! — И Филипп, сграбастав Марио в охапку, приподнял его и бережно опустил обратно. — Есть будешь? Пошли, я тоже встал недавно. Сейчас заправимся, а сладкое — на десерт.
И они ели бутерброды с ветчиной и сыром, слушали музыку, хохотали. Обычно бледные, щёки Марио чуть разгорелись румянцем, когда, почистив апельсины, он навесил их корки на уши Филиппа и, якобы стараясь лучше разглядеть результат, нежными прикосновениями пальцев вертел его голову в разные стороны.
— Так, а теперь развернись к свету. Нет, не так, я же держу твой кочан. Чуть качнись. Да нет, не так, а на меня. Блеск! Если бы это увидела Валя, устроила бы засаду на Стеллу не хуже талибов.
— Не люблю я эти кошачьи светлые глаза с прожилками, как и всех кошек: больно на шлюх смахивают. Другое дело собаки… А глаза красивее всех тёмные и однотонные. Как у тебя, — и ласково проводил по векам Филиппа. — Да, и задница у неё абсолютно прямая — доска с претензиями…
— Эти рыжие патлы часто так вульгарны! Какая-то цветомузыка для малолеток… Ну сравни их со своими пепельными! — и нежно трепал волосы друга. — Только позориться таким приложением, разве что на пару часов при полном отсутствии освещения. И лапы у неё здоровые — на свиноферме она бы смотрелась идеально.