Сбежавшие

      У Марио с Филиппом продолжался медовый месяц. То им надо было поцеловаться в полупустом вагоне метро — и они ныряли вечером в подземку, то им надо было сделать это в гостинице — и они снимали номер. Они бродили в пригороде, если была хорошая погода, и осматривали особняк Филиппа, если шёл дождь, сидели в ресторане, если хотелось шума, и ласкали дольками мандарина со снятой кожицей губы друг друга в постели, где только их дыхание и ход часов нарушали тишину. Они понимали, что всё это мелочи, но им хватало и этого, они даже не уехали в горячо любимую Италию, потому что им казалось, что сам воздух в Ладееве дышит их счастьем и расставаться с ним нет смысла. Возможно, уместно задаться вопросом, как сам Филипп воспринял случившееся в их жизни, и если мы упомянем об этом очень коротко, то лишь по одной простой причине: Марио прекрасно знал своенравие Филиппа и прекрасно знал, что его друг никогда не будет делать то, что ему не нравится, какими бы вескими причинами и благими последствиями это ни обставлялось бы. Как он в штыки воспринял признание в августе и сам резко обозначил разрыв, так же сам взял на себя инициативу, когда заблуждения, ошибки, неправота встали обнажёнными в свете истины, когда Марио стал желанным и вожделённым, когда оставаться без него больше было невмоготу. Человек счастлив в своём блаженстве, если не ищет ответа на вопрос «что дальше»? Они засыпали и просыпались в объятиях друг друга, и у них не было времени на глупые вопросы.

      Они засыпали и просыпались в объятиях друг друга, и им звонила Ирина:

      — Сегодня у нас, или я стану рычать. Никакие рестораны всё равно не сравнятся с домашними обедами.

      Они засыпали и просыпались в объятиях друг друга, хохотали, кидались подушками, а потом и сами кидались в родные руки.

      — Давай сегодня за кольцами поедем.

      — Давай, а какие выберем? Слишком широкие какие-то деревенские…

      — А слишком узкие какие-то мало заметные…

      — А давай у твоей мамы спросим! Если есть время, пусть приедет.

      И Ирина, встречавшая их у магазина, с удовольствием замечала, как сильно похудели её мальчики.

      — Сначала выберем по отдельности и молча, а потом обмен мнениями.

      — Идёт.

      Они покупали кольца, снова любили друг друга, уже окольцованные, и иногда вспоминали второстепенное:

      — Я сейчас Анне позвоню, а то она волнуется. Помнишь, я тебе говорил.

      — Да, и как верно она сказала, что нужны были эти шесть месяцев, чтобы любовь взметнулась до апогея! Ты никогда больше не будешь страдать?

      — Нет.

      — Ну, отомсти мне.

      Анна чуть не залилась слезами и от волнения перепутала, с кем говорит:

      — Господи, как я рада!

      — Ну теперь к нам. Или, хочешь, мы заедем.

      — Да нет, я сама, только… у меня здесь это… чуть попозже.

      — Хорошо, но без всяких коврижек: мы тут кухню забили, отоварились только вчера.

      Через двадцать минут в дверь постучали.

      — Это не может быть она: не успела бы — надо же ей хоть одеться.

      — Значит, Наташка.

      — Или её мамашка. Мы слишком рано подготовились.

      «Подготовились» значило, что парни натянули только джинсы, оставшись полуобнажёнными: захотели продемонстрировать Анне тройную красоту, слагавшуюся из своей собственной, следов от многочисленных засосов и колец на пальцах.

      Наташа (это была действительно она) не разобрала смысла сказанного, хотя и прислушивалась к голосам, раздававшимся за закрытой дверью, и, когда увидела Марио с ослепительно счастливым лицом и голой грудью, белевшей под чёрными бриллиантами, смутилась. В последнее время она немного поумнела и иногда понимала, что и сиявшие лица, и двусмысленные фразы могут не иметь к ней никакого отношения. Марио был не один — это было ясно; тот, кто был рядом, Анной не являлся: отвечал мужской голос, но то, что он принадлежит Филиппу, Наташа определить не могла, так как слов было сказано мало, да и дверь, обитая кожей, хорошим проводником звука не являлась. Её замешательство усилилось, когда из комнаты Марио выплыл Филипп и, грациозно прислонившись к косяку, обронил с неопределённой интонацией:

      — Слава богу, что не две.

      Взгляд Филиппа, в отличие от тона, смотрел явно насмешливо, и Наташа, поспешно отвернувшись, обратилась к Марио сухим надтреснутым голосом:

      — Мне надо с тобой поговорить.

      Марио бросил взор на Филиппа, тот воздел очи к небу.

      — Нам надо было свалить в твой особняк, а прежде заехать за Анной.

      — Может быть, она ещё дома?

      — Даже если так, она телефон, скорее всего, уже выключила. Ну ладно, пусть это будет самой большой жертвой. — И Марио кивнул Наташе: — Проходи. Не сюда, — поправил он, когда девушка направилась в его комнату, — в столовую.

      — А у тебя капитальный ремонт в комнате?

      — Нет, полномасштабное строительство: храм Афродиты воздвигаю.

      — Пандемос и Урании в одном лице, — Филипп вспомнил лекции Марио.

      Наташе не нравились многозначительные взгляды, которыми обменивались парни: они делали её присутствие лишним, а попадать в ловушку, куда угодила однажды, увязавшись за Андреем и Сергеем, она не хотела. Наташа приняла подчёркнуто официальный вид, прошла в столовую, выдвинула стул и села; Марио расположился напротив; Филипп разместился во главе стола и, посматривая на Марио, стал напевать «Vivo per lei», меняя «lei» на «lui».

      — Я принесла тебе тетради. — И Наташа выложила на стол красную папку.

      — Как нельзя кстати: скоро Анна подойдёт.

      — Это вы для неё оголились?

      — Именно, но не только. У тебя всё?

      — Нет, я хотела поговорить с тобой.

      — О боже, ну выкладывай, только оперативно.

      — Наедине.

      — Исключено: у нас ныне, как и всегда, всё общее.

      — А, вы уже помирились… Странно: пощёчине, которую получил Филипп, он обязан тебе.

      — Это мелочные расчёты, ничего не значащие в нынешнем дне. Разве что для тебя. Во всяком случае, я не собираюсь бежать на кухню и вооружаться шваброй для отражения атаки. — Филиппу уже наскучила Наташа, он ждал появления Анны и предвкушал удивление и радость, которые должны были отразиться на лице незнакомки.

      — Наташа, у тебя, как у твоей матери, скверная привычка отходить от темы и обставлять разговор ненужными подробностями. Ближе к делу.

      — Мама сказала мне, что была у тебя. Наверное, она хотела, чтобы мы помирились, и сделала это, не спрашивая меня. Или пыталась сделать… Так вот: она пыталась совершенно напрасно, потому что лично я встречаться с тобой не собираюсь.

      Марио пожал плечами.

      — Редкое единодушие, только я не понимаю, зачем ты это говоришь. Я не собираюсь, ты не собираешься. Ты просто могла сказать матери, чтобы она избавила меня от своих будущих визитов, на возможность которых намекала.

      — Я говорю это затем, чтобы ты не считал себя центром вселенной и не мнил о себе слишком много. Андрей с Сергеем, например, не хуже тебя.

      — У, милые мальчики. — Филипп тронул Марио за плечо. — Симпатяшки и добрые. Кстати, здорово меня подобразовали, да я тебе говорил.

      — А, наш четвёртый раунд позавчера?

      — И парочка вчерашних. Надо их как-нибудь свалить к нам в гости. Они чертовски переживали за наше примирение. Посмотришь заодно, действительно сладкая парочка. Чем-то нас напоминают — не столько по внешности, сколько по сочетанию: Андрей чуть смуглый, волосы такие… что-то среднее между каштановым и русым и ореховые глаза, а Сергей белокожий, с чёрными волосами и тёмными глазами. В Андрее немного от забияки и много коммуникабельности, а Сергей тихий, мечтательный и литературу любит. В общем, на тебя похож, только ты в тыщу раз краше.

      Наташа начинала терять терпение. Тактика её была незамысловатой: если на Марио не производили впечатления её любовь, ум и советы матери, надо было задеть его невниманием, пренебрежением и попробовать возбудить ревность, но у Наташи ничего не получалось, словно Марио находился в какой-то другой сфере, не пересекавшейся и не соприкасавшейся с её собственной. Истина лежала совсем близко, парни её не особенно скрывали, и Наташа, возможно, догадалась бы о причине своего поражения, но тут Марио подвинул к себе красную папку, и на его руке блеснуло обручальное кольцо. Наташу будто громом поразило; она приклеилась ошарашенным взглядом к золотой полоске на пальце и спросила, с трудом шевеля побелевшими губами:

      — Ты что, женился?

      — Не то чтоб женился, но в ближайшее время собираюсь… выйти замуж. Пока только помолвлен.

      Наташа не смогла уловить различие в формулировках; ревность, обойдённость, зависть накрыли её с головой, и, потеряв её, она завопила:

      — А, ты собираешься жениться на Анне! А как на это посмотрит твоя старуха, которая навешивала на тебя бриллианты, когда узнает, что ты променял её на другое чучело?

      Филипп и Марио посмотрели друг на друга и безудержно расхохотались.

      — Подумать только: это её мамаша говорила, что она умна!

      Филипп смахнул выступившие на глазах слёзы, на его руке тоже сверкнуло кольцо. Наташа запуталась окончательно. Хохот и кольца выводили её из себя, она ничего не понимала, мысли метались. Анна казалась ей сокрушавшей всё стометровой статуей химеры, ухмылка которой рушила на Наташу издёвку, сарказм и груду камней, смыкавшиеся в саркофаг без единого просвета. Её уже не ранило то, что все вокруг были так нагло, так оскорбительно, так предательски, так безбожно счастливы, — она лишь хотела понять, почему вышло, что из целой четвёрки парней, с которыми она виделась, разговаривала, сидела, гуляла, пусть иногда и конфликтовала, никто не оценил её ум, возвышенность и прочие добродетели, не влюбился, не заинтересовался, даже не попытался просто пофлиртовать. Ведь что-то должно было удасться — по жизни, по теории вероятности, по элементарному математическому расчёту. Но ничего не сложилось, не вышло ничего, ничего, ничего… Наташа испугалась: эти многочисленные «ничего» не только определяли её настоящее, но и прокладывали дорогу в будущее. А вдруг и все те годы, которые ей ещё предстоит прожить, тоже пройдут в этих «ничего»? А вдруг, если у неё появятся дети, и их жизнь будет течь так же безрадостно? А если и её матери, и бабушке выпала такая же участь? И Наташа бросилась прочь от бездны, вселявшей в неё почти животный ужас.

      — Тебя тоже захомутали? Поздравляю, только не думай, что какая-нибудь хитрая стервочка соблазнилась твоей черномазой физиономией, — скорее, клюнула на папашкины миллионы.

      Филипп, чья красота никогда и никем не оспаривалась и для него самого была, конечно, несомненной, и не подумал обидеться. Он смотрел на Марио, их пальцы переплетались, и он беззаботно раскачивал в своей руке ещё одно единение, ещё одну клятву в верности.

      — У неё сегодня чёрный день? Наверное, она родилась в такой же.

      Марио, который всегда смотрел на вещи глубже, более развёрнуто дополнил:

      — Она обозревает свои горести и, чтобы не пребывать в полном одиночестве, присоединяет к себе свою мамашу и возможное потомство. Ты бы задалась вопросом: может, в каком-то месте стоит оборвать безрадостную цепь? Человечество, право, не много потеряет…

      В оценивающем критическом взгляде Марио ясно читались и сожаление по поводу того, что сидящее напротив двуногое существо так мало одарено симпатией, и печальные раздумья о том, откуда оно произошло и какие плоды может принести. Марио редко вкладывал в свои слова и взоры злость, да и счастье, свалившееся на него в лице любви Филиппа, к этому не располагало. Если он и решился категорично припечатать Наташу, то сделал это только потому, что она совершенно незаслуженно приписала Филиппу «черномазую физиономию». Со своей стороны, Наташа, отойдя от первых приступов страха, понимала, что отношения с Марио испорчены безвозвратно; ей оставалось лишь разбрасывать ядовитые реплики, и она досадовала на то, что они не производят на адресатов должного впечатления, а её саму ответы на них оскорбляют; во взгляде Марио она прекрасно разобралась и жалела о том, что так мало осведомлена о его и Филиппа обстоятельствах: знай она их лучше, била бы с бо;льшим результатом. Впрочем, и Марио, и Филипп не придавали особого значения стычке; когда раздался стук в дверь, они быстро сорвались со своих мест и побежали в прихожую.

      — Мальчики! — заорала Анна, едва переступив порог. — Мои поздравления! — и расцеловала обоих, как это несколько дней назад сделала Ирина. — Значит, ты и есть Филипп. Ну и красавец!

      — Марио! Что ты говорил о тридцати девяти годах? Вы же просто девчонка! И красавица!

      Анна изо всех сил замотала головой.

      — Это в отсвете вашей красоты, да ещё усиленное хорошим настроением, — такое с женщинами часто случается.

      — А нам в качестве компенсации за ваше появление бог послал унылую Наташкину рожу. Проходите, садитесь. — И Филипп услужливо выдвинул для Анны стул, чтобы показать Наташе, чем отличаются избранные от незваных.

      — Спасибо. Здрасьте, Наташка! — Анна едва скользнула по девушке безразличным взглядом.

      — Здрасьте, Анка… пулемётчица, — огрызнулась та.

      — Чай будете? — осведомился Филипп.

      — Не, я дома напилась. После сигареты — как обычно.

      — На остальное не стоит обращать внимания: она в последнее время ищет своё счастье и злится, когда его не находит и натыкается на чужое.

      — Да, поиск счастья — вещь сложная, а само счастье — редко встречающаяся, — согласилась Анна.

      — Это вы о своём опыте? — ехидно поинтересовалась Наташа.

      — Почему же о своём — скорее, о вашем, как определяет ситуация. Вы никогда не задумывались о том, что количество счастья может быть ограничено, может не распределяться равномерно? Например, всего металла на земле просто-напросто не хватит, чтобы обеспечить машинами хотя бы половину населения Индии. Это, конечно, примитивно взято, это не счастье, но смыкающееся с ним состояние, так как в какой-то мере определяет уровень жизни и, следовательно, благополучие.

      — Металл можно заменить керамикой, а насчёт благополучия… Я не за всеобщее — я за своё. Уравниловка и среднее арифметическое меня не интересуют.

      — А как вы узнаете, насколько велика ваша доля? Если вы возьмёте то, что вам не принадлежит, вы совершите кражу. А за преступлением следует — или ему предшествует — кара.

      — Это декларация лени и трусости.

      — Это элементарный закон распределения.

      — Лазейка для оправдания собственной свершившейся несостоятельности.

      — Браво: интересное словосочетание. А что вы называете несостоятельностью?

      — Такое положение, когда неудачница находит тысячу оправданий для того, чтобы объяснить, почему у неё всё вышло не так, как она хотела, и всё получается и ладненько, и гладенько, и умно;, и сама она не неудачница, не уродина, не старуха, а прямо-таки святая, великомученица, дева Мария.

      — Здорово! Если человек может сам построить мир, в котором он так хорош, в котором всё и гладенько, и умненько, зачем ему задаваться вопросом, что есть и другой мир, и другое мнение? — и этот мир, и это мнение от него так далеки, ему так неважны, что их можно не учитывать. Например, ваша мама сюда раз наведалась и так долго говорила, как вы хороши, что и сама этому поверила. И пусть она осталась несостоятельной в глазах других — какое ей до этого дело, если она убеждена в том, что у неё прекрасная дочь? Неужели вы против такой несостоятельности? Где здесь истина, и, вообще, нужна ли она?

      — Лично мне — нет. Собственно, я Марио уже сказала, что чужие хлопоты, пусть и принадлежащие моей матери, мне не нужны, и мне нет дела до того, удались они или нет, — пусть это обсуждают другие, а несостоятельность я имела в виду не чью-либо — вашу собственную.

      — Давайте разберёмся на противопоставлении. Что, на ваш взгляд, включает в себя состоятельность?

      — Человек ставит перед собой цели и их добивается — вот и всё.

      — Наркоман колется, маньяк убивает детей…

      — Я не о явно преступном.

      — Но им наплевать на ваше мнение и нравственные нормы, им нужны героин и труп. Ограждая их от людей, вы несёте обществу безопасность и покой, обеспеченные невозможностью чужого волеизъявления, то есть цели подлежат классификации, отсеиванию и прочим надругательствам, но полное искоренение неправедных недостижимо, потому что нарушает баланс между позитивом и негативом. Представьте, что правопорядок обеспечен, что его наведение не требуется. Вы уверены, что это устройство самое благое?

      — Не уходите от темы. Есть общие приоритеты.

      — Неужели вы так банальны, что вам нужны деньги, и так кокетливы, что неравнодушны к славе?

      — А чем плохи деньги и известность?

      — Ничем, но только как сопутствующее, второстепенное. Если бы у Филиппа не было красоты, а были бы только деньги, его ценность измерялась бы толщиной его кошелька, и наслаждение, которое любой человек получает, созерцая его лицо и фигуру, не состоялось бы. Лично мне больше нравятся его глаза, а не бумажки по полторы тысячи евро. Грязно-жёлтые, кстати, — действительно противные. Между прочим, в сентябре он стал беднее на несколько десятков тысяч долларов и не то что об этом не пожалел — наоборот, остался доволен.

      — Ой, правда! — воскликнул Филипп, сразу после прихода Анны растерявший всю томность, так тщательно в себе культивируемую.

      Филиппу нравилась Анна, она напоминала ему мать, но Анне он симпатизировал даже чуточку больше (разумеется, исключая родственные чувства): ведь мама любила его и желала и ему, и Марио счастья, потому что Филипп был её сыном, и Марио был ей почти как родной, а Анна любила парочку и болела за её благополучие совершенно бескорыстно, довольствовавшись красотой, которую видела.

      Марио потрогал бриллианты на шее и горделиво заулыбался; Филипп сгрёб его в охапку.

      — А Марио мне на день рождения куртку подарил! Шикарную, «Versace», потом покажу.

      — Класс! Обожаю всё итальянское, — отозвалась Анна. — Это у меня с детства, с Росси и Сан-Ремо.

      — Да ты совсем нашим, советским человеком выросла! — воскликнул Марио, так же хорошо, как и Анна, осведомлённый о любви соплеменников к итальянским волнам, регулярно накрывавшим страну с далёких пятидесятых.

      Слова Наташи прозвучали резким диссонансом (впрочем, теперь она противоречила лишь из упрямства):

      — А это не его деньги, а его отца. И к Марио это тоже относится.

      Анна пожала плечами.

      — Если в некоторых семьях и делят обеспечение на своё и сыновнее, то у Филиппа с Марио это не принято, как это неуместно и в их личных отношениях. Смешно говорить о подобном между близкими людьми.

      — К каковым вы себя хотите отнести, чтобы и вам что-то накапало?

      — Ой, точно! Возвращаюсь вчера домой, вдруг меня в подворотне по голове «бах!» — и вытащили из сумки кошелёк, а в нём была тысяча рублей. Так что если синьор желает, то всего за пятьдесят баксов… — Анна сдвинула плечи, состроила тупейший взгляд и задрала голову к потолку, но не выдержала и расхохоталась — вместе с Филиппом и Марио.

      — Кроме шуток! Если нужно…

      — Измена, измена! — Анна постучала пальцем по столу под ещё один взрыв смеха.

      — Ты действительно права насчёт второстепенности денег. Мы с Марио сейчас, например, больше времени здесь или у меня, в третьем блоке, проводим, а не болтаемся по недавно приобретённым особнякам. А пару дней назад, — тут в голосе Филиппа зазвучали интригующие нотки, — спустились в метро…

      — …И что вы там делали? — Анна тоже понизила голос и, умножая таинственность того, что должно было быть сказано, перегнулась и приблизила своё ухо к губам Филиппа.

      Пока тот тихим шёпотом излагал ей подробности краткого приключения, Марио накрутил на свой кулак волосы Анны, голова которой после перегиба оказалась прямо перед ним.

      — Интересно! Я не пробовала.

      Анна заняла на стуле прежнюю позицию, и Марио водрузил ей на макушку толстенное кольцо из волос, придерживая его пальцами.

      — Вау! Тебе так подходит! Давай тебя щёлкнем! Марио, где наши мобильники?

      — Отмените! — взмолилась Анна. — У меня ресницы не намазаны.

      — Ладно, так и быть, но только на сегодня.

      Марио убрал руку, и жгут разлился по плечам тяжёлой волной, на которую неприязненно посмотрела Наташа: ей показалось, что волосы Анны красивее её собственных.

      — Вы плюёте на деньги и славу, потому что у вас их нет и вам их уже никогда не добиться. Только ваш побег от уразумения собственной ничтожности не слишком удачен: больно хорошо просматривается.

      — Какашка, шла бы ты к мамашке, — протянул Филипп.

      Ему очень хотелось поиграть с Анной в паровозик, чтобы дёрнуть её за волосы, но он не знал, как решиться на такую фамильярность и при этом исключить грубое нахальство.

      — И в самом деле, но перед уходом запомните, я говорю это для вашей же пользы. Всё в вас: ваши мысли, агрессия, амбициозность, максимализм и многое другое — то, что составляло вас, являлось вашими достоинствами. Вы так думали, вы это в себе ценили и были правы, ставя это во главу угла. Но это срабатывало и было истиной, пока вы формировались вне контакта с другими. Как только вы попали в условия, толкнувшие вас на необходимость общения и связи с прочими людьми, вы встретили систему приоритетов, в большей или меньшей степени расходящуюся с вашей собственной. Здесь уже недостаточно только вашей морали, только ваших взглядов, только вашей непреложности. Я не говорю о том, что вам нужно изменить себя, но учитывать существование другого расклада, иного отношения, отличных от ваших понятий необходимо. Вы не должны изменить себя, кардинально переделав вашу основу, но вам необходимо осознать: приобретение гибкости, терпимости, многовариантности, избавление от незыблемости только лишь ваших оценок может вам помочь.

      Наташа хорошо запомнила слова Анны, хотя во время её краткого монолога изображала полное безразличие к звучащим словам. Она не была здесь нужна, она была здесь не к месту и никого не интересовала, она мешала этой маленькой компании, потому что то, что было между ними, не требовало её присутствия и её не учитывало. Уже двое фактически указали ей на дверь, не было никакого сомнения, что то же самое в ближайшие секунды последует от Марио. «Всё равно я расстаюсь с ним навсегда. Несколько лишних мгновений ничего не спасут. Поэтому сейчас я должна встать, гордо поднять голову и уйти не прощаясь. Именно не прощаясь — так я покажу, что они для меня круглый ноль, пустое место. Не прощаясь… Или придумать напоследок какую-нибудь гадость?»

      Но Наташа не смогла выдать ничего язвительного: поучала её Анна или давала добрый совет, отсутствие в ней тех самых озлобленности и агрессии, которые лились из Наташи через край, обезоружили девушку. Её ненависть, её неприятие не действовали ни на Марио, ни на его собеседников; излучённые Наташей, но не поглощённые никем, они вернулись к своей родительнице и, замкнув цепь, пережгли ту, которая их сотворила.

      «Нет, мне не нужно ещё одно подтверждение того, что меня не хотят здесь видеть, тем более из уст того, кого я люблю». — Наташа забыла о придуманных колкостях, встала из-за стола и молча прошла в прихожую. Тихо отворилась и затворилась входная дверь. Сразу же поникла гордо поднятая голова. Наташе казалось, что она оставляет за своей спиной целый мир, в этот маленький прекрасный мир с уютно горящим камином, сверкающими на белой груди Марио бриллиантами, изумительного оттенка смуглой кожей Филиппа ей больше не было возврата. Ещё можно было исцарапать шикарную красную машину у подъезда, но, даже если сучка Анна не догадается записать это на мобильник, в милиции против Наташи будут свидетельствовать трое.

      Пытаясь убедить себя в том, что она ненавидит Марио, потому что должна это делать, раз он её оскорбил и от неё отказался, что в нём нет никакой красоты, что через неделю он ей будет абсолютно безразличен, Наташа вернулась домой и у самого входа наткнулась на вышедшую мать. Людмила Анатольевна собралась на рынок и — какая удача! — увидела дочку.

      — Давай разворачивайся, поможешь мне с базара картошку дотащить.

      В другое время Наташа, конечно, заупрямилась бы и стала ворчать, но на этот раз молча развернулась и пошла рядом с матерью, сморщив лоб: чего-то она недопонимала в разговоре Марио с Филиппом и Анной, что-то было неясно во взглядах, которыми они обменивались. Наташа припоминала каждое слово. В чём Андрей и Сергей могли «дообразовать» Филиппа, о какой измене шутила Анна, чем таким секретным могли заниматься Филипп и Марио в метро? Наташа морщилась, покусывала губы, сжимала пальцы в кулак и не обращала внимание на окружающее, пока в одном проходном дворе, которым можно было короче добраться до рынка, не увидела «Бентли». Да, она это помнит: именно из неё вылез Андрей третьего сентября и начал рапортовать о встреченном у Вики предпринимателе и предложенной им работе. Этот черноволосый, вышедший из блока и дистанционно разблокировавший дверцы, — определённо тот самый бизнесмен, а кто же идёт следом?

      — Мама, смотри, в этой машине Андрея подвозили. Помнишь, я говорила, что ему предложили какую-то распрекрасную работу. — Наташа подняла глаза на мать и увидела, что у Людмилы Анатольевны удивлённо поднялись брови. — Ты их знаешь?

      — Ещё бы! — бросила женщина сквозь зубы.

      Между Наташей с матерью и машиной оставалось не более десяти метров, Тарханов и его спутник смотрели на приближающуюся пару, как бы что-то припоминая.

      — Вот так встреча! Люда своей собственной персоной! — изумился Саша.

      — Она самая. Глядя на вас, можно подумать, что вы ещё школу не окончили. Какая верность! — Людмила Анатольевна явно язвила. — Наташа, знакомься, мои бывшие одноклассники, Саша и Миша. Моя дочь, а вы так и будете болтаться — без жён, без детей?

      — У нас гражданский союз, пара прелестных воспитанников и работа каждому по сердцу. От жён нас избавь: с вами в России всегда перебор; что же касается детей, то, если мы их заведём, будь уверена: без отцов они не останутся. — И Тарханов насмешливо посмотрел на Наташу, ясно показывая, кого он имеет в виду и кто на самом деле должен быть озабочен своим семейным положением.

      — Можете не беспокоиться: Наташе лучше без отца, чем с такими, как вы.

      — Ну естественно: что мы ей можем дать? Деньги, дело, образование, бриллианты, тряпки, курорты — разве это нужно таким возвышенным особам? Увидишь наших, передавай привет. Моё почтение.

      — Присоединяюсь и желаю когда-нибудь добраться до процветания. — Миша сел в машину, дав понять, что разговор закончен. Тарханов захлопнул за ним дверцу и, обойдя «Бентли» спереди, уселся рядом. Автомобиль тронулся с места; женщины двинулись в прежнем направлении; Наташа пару раз оглянулась.

      — А этот Миша кто?

      — С литературой что-то связано. Не помню точно, от кого и что слышала. Кажется, лекции читает.

      — Аа… а чего ты с ними так?

      — По заслугам. Гомики несчастные…

      Молния сверкнула в мозгу Наташи. Всё связалось мгновенно. «Пара прелестных воспитанников» — Андрей и Сергей: ведь мальчишки говорили о факультативе и профессоре! И липли они друг к другу, потому что такие же, как «воспитатели»! И «подобразовали» они Филиппа, потому что Марио и Филипп тоже… Отсюда и обручальные кольца, и какая-то пакость в метро, и шутливое предостережение против «измены», и любовные взоры, и нежные прикосновения, а синяки на груди — следы засосов, последствия постельных разборок! Сволочи, извращенцы, сволочи, гомики поганые, сволочи! Они намеренно водили Наташу за нос, они специально её мучили! Наташа забыла, что ей никто не клялся в верности, никто не признавался в любви, никто ничего не обещал, и, словно восполняя пробелы, клялась самой себе уничтожить мерзкий квартет и Анну словом и делом, любить себя одну, плевать на всех остальных, никогда не подпадать под чары синих глаз, как бы красивы они ни были, и во что бы то ни стало добиться богатства, власти и счастья. Как она будет это делать, Наташа не знала, «Наведённым гипнозом» не обзавелась, нервы себе испортила, но какое ей было дело до этих мелочей! Из неё ключом била уверенность в будущем блаженстве, и, возможно, это было не так уж мало: ведь она пока ещё была молода…

***

      Что же случилось с Тигром и с Иллюзией после того, как они увидели гроб, чем окончилось их приключение, какие образы были навязаны придуманному герою сознанием автора? Конечно, Анна могла ещё долго расписывать воображаемые скитания, творя таким образом своего рода зарядку для своих мозгов, но, будучи по природе более ленивой, чем Марио и Филипп взятые вместе, она ограничилась тем, что просто выставила портреты на свежий воздух. Белый и Чёрный только посмеивались, наблюдая, как дожди отмывают холсты, которые Анна сперва собиралась отчищать своими чернилами. Дело было сделано: время лучше всего остального справилось с задачей и погасило в сердце Анны любовь к Тигру. Она почти успокоилась, голубые глаза не несли бывшей обожательнице печали и тоски, став просто эпизодом, частью прошлого. Остальные тетради представляли собой своеобразный набор тезисов, умных и не совсем, точных и не вполне, справедливых и не полностью. Судьба Анны была определена, и она была рада, что развязалась хоть с этим.

      — Что же произошло, когда новый дом закрыл старый фонарь, что чем закрылось, была ли здесь изначально задана двойственность? — как-то спросил Марио Анну.

      — Ты хотел двойственности? Пожалуйста. Старый фонарь закрыт новым домом — и моё прошлое осталось только лишь в моей душе. Новый дом закрыт старым фонарём — и твоё прошлое вернулось к тебе ещё бо;льшим счастьем. А смешнее всего вывести из этого третье следствие, причём оно не только всего смешнее, но и всего реальнее: когда новый дом закрыл старый фонарь, начался финансовый кризис, цены на недвижимость и спрос на неё упали и дому пришлось несладко, потому что долго его крыша оставалась недостроенной и по сей момент окна остаются неосвещёнными. Дом построен, но никто его не любит — и не покупает, не обустраивает. Не закрывай, реальность, игру воображения: ты останешься ни с чем, ход бытия может прерваться, если пророчества не наврут и обернутся концом света. Предположим, что он в ближайшем будущем не случится, но и тогда тебя, реалия, могут постигнуть война, обыкновенная смерть, то есть тот же переход туда, в ту энергетику. Там, откуда пришли, там, куда отправимся, — естественное, стабильное, вечное, а сюда мы спускаемся на краткий миг.

          2008-2009 гг.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец