Сбежавшие

         * На его физиономии обозначилось выражение лица Якопо Морини, когда он садится на диван справа в середине клипа «Entro il 23».

      Для Наташи Марио был сексуальной приманкой, мерилом успеха, мешком с деньгами (ибо, если Марио был беден по сравнению с Филиппом, по сравнению с Наташей он был ой как богат); для Ирины Львовны он значил гораздо больше. Ей шёл сорок четвёртый год, и она постепенно хладела к постельным утехам, для подсчёта её любовных приключений и пальцев одной руки было много, да и то, перебирая их, она сознавала, что одни случились до замужества, были мелки и незначительны, и в более поздних бо;льшую часть составляло не само чувство, а скука во время безделья или желание отомстить Григорию, когда он на пару месяцев увлёкся какой-то длинноногой безделушкой, — теперь же мысль о близости с кем-то вселяла в неё физический ужас, но готовность отдаться очарованию красоты и молодости всегда жила в её сердце. Молодая цветущая ветвь, плоть от плоти её, переплетающаяся со столь же юной, прекрасной и чистой, стала для неё естественным продолжением и реализацией того, что уже не могло свершиться в её собственной жизни: равных Марио и Филиппу в городе не было, не было и во всей стране, и в жизни, и на экранах, и в интернете, и, даже если бы Ирина Львовна увидела нечто, пытающееся дотянуться до них, и смогла бы, преодолев страх, пойти на контакт, её годы были уже не те, а деньги не купили бы ни чувства, ни искренности. Она не любила женщин и презирала их за отсутствие красоты, тупость, мелочность, кокетство, распыление, неспособность мысли к гениальным проблескам; делать этим суетливым убогим созданиям рядом с сыном было абсолютно нечего, и всякий раз, убеждаясь, что в Филиппе срабатывает только физиология, она удовлетворённо улыбалась и одобрительно кивала головой. Исключение составляла Ольга, подарившая миру Марио, исключением могла бы стать Анна, если бы Ирина её знала, но с оговорками.

      Итак, она не любила женщин. Соединившись друг с другом, и Филипп, и Марио обосновали бы правоту её неприятия, но это не было главным: любя друг друга, они избавили бы её от мук двойной ревности — разом, что было особенно ценно; к существам более низкого порядка, что было ещё ценнее, ибо, опустившись до этих существ и испытывая к ним что-то, она унизила бы своё достоинство. Но и этот постулат не был главнопричинным: Ирина Львовна могла бы непрестанно любоваться и Филиппом, и Марио, если бы они жили вместе, она могла бы вкладывать в своё отношение к Марио больше симпатии и явной нежности, если бы он стал частью семьи, она видела бы их постоянно, она заслужила бы больше любви и уважения, потому что её роль в воссоединении была несомненной. Ласковый и мягкий, внимательный и заботливый, Марио обуздывал бы Филиппа, частенько забывающего, что у него есть родители, и постоянно напоминал бы ему о необходимости проявления сыновних чувств. И потом, года через два — почему бы нет? — Филипп и Марио оплодотворили бы двух здоровых деревенских девушек, и Ирине Львовне достались бы прехорошенькие внуки, смуглый и белокожий…

      Таким образом, в её голове сложилась довольно замысловатая конструкция взаимных гарантий и подстраховок, покоящаяся на стремлении её сердца любить Марио Филиппом, то есть ею самой, но более красивой, молодой и цветущей. Она по клеточке сложила сына в своей утробе, она сделала это осмысленно, по доброй воле, по своему желанию, и Филипп значил для неё больше, чем она сама: ведь она была только результатом действия своих родителей без своего участия, а сын был её собственным созданием!

      Конечно, всего этого не было в её душе ещё полгода, ещё три месяца назад. Ирина Львовна была занята работой и хлопотами по дому, Филипп щёлкал девчонок, и она думала, что Марио занимается тем же. Но работа и бытовые обязанности испарились, немного ранее приоткрылась истина, немного позже она разобралась в собственных чувствах и ухватилась за победительную идею свершения страстно желаемого. У неё были деньги, и она многое могла обеспечить; у неё были мозги, и она во многом могла убедить; у неё было свободное время, и она многое могла сотворить. Сотворив же главное, Ирина, помимо всего прочего, ещё и удовлетворяла собственное самолюбие — ставки действительно были высоки…

      Ирина решила не звонить сыну накануне и ограничилась тем, что к десяти вечера послала шофёра, наказав ему проехать мимо особняка Филиппа, не снижая скорости, и посмотреть, горит ли в окнах свет. Свет горел, Филипп не звонил — значит, ждал и волновался. В полночь Ирина отправила шофёра повторно. Света не было, машины Марио ни около ворот, ни за оградой тоже не было видно. Известия поступили неприятные, ситуация разворачивалась неопределённо, но тут явилась догадка:

      — Поезжай к нашему старому дому. Помнишь, куда я наведывалась? Да, направо от площади. Позвони, как доедешь.

      Через пятнадцать минут раздался звонок.

      — Я на месте.

      — Так, посмотри пятый блок. Второй этаж, направо. Свет горит?

      — Нет, темно.

      — Чёрт… машин у подъезда нет?

      — «BMW», «VW», шестёрка…

      — Всё не то. Плохо… Тогда ещё два десятка метров вперёд, к третьему блоку.

      — Сейчас. А, здесь «Феррари» вашего сына.

      У Ирины Львовны разгорелись глаза и запылали щёки.

      — Что? «Феррари»? Прекрасно! Больше машин нет?

      — Перед нею белый «Мерседес».

      — Великолепно! Так, теперь наши окна. Помнишь? Четвёртый, налево. Свет горит?

      — Минуточку, я выйду, тут деревья. Есть. Нет.

      — Так есть или нет?

      — Уже нет, только что погас.

      Ирина перекрестилась.

      — Слава те, господи… Теперь слушай внимательно: отгони машину метров на двадцать-тридцать к гаражам за деревья. Так, чтобы её не было видно ни из окон, ни из подъезда, ни из «Феррари» с «Мерседесом», но чтобы сам мог просматривать и то, и другое, и третье. Следи. Если свет загорится, если кто-нибудь выйдет на улицу, сядет в машину, сразу звони. Если всё будет спокойно, то позвони… нет, я сама позвоню через час. Наверное, этого будет достаточно. Только никуда не отлучайся.

      — Хорошо.

      Ирина облегчённо откинулась в кресле и закурила сигарету, что делала чрезвычайно редко. Поминутно глядя на часы, через час она опять связалась с шофёром.

      — Ну как?

      — Всё тихо, всё темно. Никто никуда.

      — Замечательно, можешь возвращаться. Никому не говори, куда ездил. В крайнем случае я посылала тебя по шашлычным, но осетрина везде была неприглядная. А за мной не заржавеет.

      Ирина, обычно томная, вскочила, снова перекрестилась, оборотилась вокруг себя, крепко сжав кулаки, и помчалась в спальню к «Грусику» как четырнадцатилетняя девственница, обуреваемая бесстыдными желаниями. Немало удивлённый, Григорий возблагодарил бога за то, что вечером его не угораздило связаться с какой-нибудь козявкой: как-никак, а жена, ввиду полной незанятости, могла в последние дни вооружиться очень внушительной мухобойкой…

      Могло, конечно, выйти и так, что Филипп и Марио просто вымокли под дождём, переволновались и завалились спать, но разговор с сыном развеял последние сомнения матери. Ирина влетела в квартиру и, свалив сумки на кухонный стол, зацеловала обоих.

      — С днём рождения! Марио, как тебе подходит! Потом куртку покажете. Со вчера ничего не ели, а в холодильнике, небось, у йогуртов срок через неделю истечёт, а сыр позеленел.

      — Так те йогурты, что летом купили, ещё нормальные, а новые даже во Франции водой разбавляют!

      — Да, а в летних воды на десять процентов меньше? Сомневаюсь, если везде в шоколад сыплют перемолотую арахисовую скорлупу и не стесняются об этом писать на обёртке. Так, белое к рыбе, к курице — столовое розовое, особенно не налегайте, если вечером ресторан намечаете. Марио, паштет твой любимый — из говяжьей печёнки и крутой. Чай, конечно, тоже не заварили. Филипп, убери ты эти убогие дореволюционные стаканы, я сейчас бокалы из серванта притащу.

      Пройдя в столовую, Ирина метнула взгляд на постель в комнате сына. Простыня ничем не отличалась от вытащенной из стиральной машины.

      — Вот эти презентабельнее. Марио, плесни мне чуть белого. Горячий шоколад будете? Вот этот кусочек, поменьше: я недавно встала. — Как Марио, как многие, Ирина ничего не ела в ближайшие после пробуждения два-три часа, но на сей раз изменила своей привычке (впрочем, со вчерашнего дня все переволновались и проголодались). — Раз у тебя хорошее настроение, то и мне сделай, пожалуйста, одолжение. Пока твои родители в командировке, мало ли что тебе может понадобиться. Вот, возьми. Бери, бери и не кокетничай. Мало ли что… Прибарахлиться, аппаратуру обновить. Кольцами можете обменяться. — У Марио захватило дыхание, но ему всё же было неловко. Увидев это, Ирина Львовна добавила: — Без всяких «неудобно», или я тебя удовлетворю… колотушкой.

      — Марио, хватай быстрее, а то я уже ревную! — заорал Филипп.

      Дело пошло быстрей, и, к великому удовольствию Ирины Львовны, объёмистая пачка евро без долгих разговоров перекочевала в карман Марио, после чего троица отправилась обозревать вчерашний презент. Ирина восхитилась, заахала, расчувствовалась — в общем, отдала должное и вкусу Марио, и его доброте, и силе его любви. Она была счастлива.

      Вечером Марио в компании Филиппа и его родителей сидел в ресторане. После первых поздравлений и тостов в честь новорождённого Филипп потащил Марио танцевать. Они так льнули друг к другу, сияя восторженными глазами, что Григорий нагнулся к жене:

      — Ирусик, а почему примирение выражается так… мм… чувственно?

      Ирина Львовна снисходительно пожала плечами:

      — Ясно, как божий день: они давным-давно влюблены друг в друга и поссорились только потому, что, осознав это, не решались признаться. Помнишь, как мрачен был Филипп сразу после размолвки? Когда ты получил деньги, он, конечно, отвлёкся на время, обкатывая машину, покупая дом, отовариваясь… Но потом к этому привык и снова заскучал. Поехал к Марио, после — Марио к нему… Слава богу, что всё уладилось. Я так рада, что они вместе. От этих новых друзей и смазливых девиц никакого толку: только пожрать и обобрать горазды, а Марио!.. Он бескорыстен, честен и дико красив. Их любовь будет ублажать меня на склоне лет.

      — Но это так… экстравагантно…

      — Э, Гриша, в каком веке ты живёшь? Львиная доля политиков, шоу-бизнес практически поголовно, футболисты, врачи… Мужчина всегда лучше знает, что нужно мужчине, а женщины сами виноваты со своим силиконом и жировыми отсосами. Этих голубоглазых блондинок с резиновой грудью на конвейере штампуют, их сейчас больше, чем китайских ручек в супермаркете… Да что далеко ходить: а наш мэр, а твой бывший босс? Разъезжал по массажистам и снимал официантов в ресторанах, пока его заместитель не ушёл в министерство. Ему на замену прислали какого-то красавца — так у них сейчас большая любовь, — продолжила жена. Григорий вспомнил своих собратьев и удивился, как много подобных грешков набралось в последнее время. Свести их воедино — и… — Делали бы они что-нибудь плохое, так прятались бы, — поднажала Ирина. — И не вздумай подтрунивать и показывать неудовольствие или озабоченность. Не век же им болтаться бездельниками — повзрослеют, может быть, какое-нибудь дело откроют, а лучше партнёра, чем Марио, не сыщешь. Филипп — прагматик, а у Марио фантазия сильно развита. Соединят головы, бензин и идеи, и всё это на взаимном доверии принесёт хорошие плоды.

      — Сомневаюсь, что у них что-нибудь получится: слишком ленивы. Хорошо, а как родители самого Марио на это посмотрят?

      — Надеюсь, что так же, как и я: с пониманием и радостью. Естественно, и мы им должны показать должный пример — не просто лояльного, а горячо одобряющего отношения. Имей в виду: если будешь дуться и фырчать, я заявлюсь к тебе на работу с причёской «ирокез» и в этих… как называются эти пёстрые гетры, которые заканчиваются на пять сантиметров выше колен?