Сбежавшие

      Филипп, сидевший в машине, только начал понимать, почему остановился, и клял на чём свет стоит пьяного идиота, который вылетел на встречку и от которого он едва увернулся. Он вспомнил слова Марио, сказавшего как-то, что дело стоит бросить, если в самом начале возникают какие-то препятствия и затруднения, встают неожиданные помехи: сам бог предупреждает, что ничего хорошего не выйдет, показывает, что не нужно терять время понапрасну, что задуманное бесполезно, не вписывается в обстоятельства и судьбы. Перед ним почему-то встали окурки, высыпавшиеся из перевёрнутой пепельницы, и глупый вопрос, как часто мать меняет постельное бельё. Ещё не вынеся ноги из машины, Филипп заорал:

      — Козёл! Я ехал к тому, с кем вырос, а ты мне всё испор…! — последние звуки замерли у него, уже вылезшего из машины, на губах: он узнал Марио. — Ма… — он не договорил и этого и закончил только со второго раза: — Марио, боже!

      Марио, дрожащий от холода в лёгкой куртке, потому что прогулки на свежем воздухе совсем не вписывались в его планы, и собирающийся спросить водителя, почему тот остановился, увидев Филиппа, позабыл все свои планы, вопросы, машину и завопил:

      — Что с тобой? Что с тобой? Я тебя не зацепил? С тобой всё в порядке?

      — Да всё, всё в порядке. Ничего не случилось. Сам же видишь, что цел и здоров.

      Чтобы убедить Марио, Филипп схватил его за руку и стал прикладывать её к щекам, плечам и груди.

      — Честно?

      — Честно. Сам как?

      — Нормально. А почему остановился?

      — Вспомнил твои слова о плохом начале, но, как увидел тебя, понял, что это судьба.

      Марио всё ещё дрожал, он был в каком-то заторможенном состоянии, которое разряжалось медленно, несмотря на очевидное. Он ещё не до конца поверил тому, что с Филиппом всё в порядке, что Филипп не сердится, что он сам ничего не испортил и наконец его увидел.

      — А… с машиной? Я тебя не зацепил?

      — Нисколечко. Я увернулся, ты крутанул — разошлись и встретились. — Филипп привлёк Марио к себе и лишь тогда сообразил, что приятель основательно вымок и вздрагивает от холода. — Да ты же… Давай, давай…

      — Да я не… Там же тебе от меня сырость.

      — Давай влезай. Сейчас обогреватель.

      Они вошли в обычный формат своего общения, им не надо было договаривать, чтобы понимать друг друга. Филипп подтащил Марио к машине, Марио влез слева и тут же пересел на сиденье рядом. Филипп влез следом, включил печку, никакого полотенца, конечно, не нашёл и стал вытирать волосы Марио носовым платком. После довольно сомнительного результата схватил его руки, свёл их ладонями вместе и задышал на кончики пальцев.

      — Ну как, теплее?

      — Ага.

      — Подожди, тут у меня коньяк. Хлебни — согреешься…

      Марио сделал два больших глотка, зажмурился и передал фляжку Филиппу. Тот тоже отпил и снова стал ощупывать волосы Марио.

      — Может, расчесать? Так быстрее…

      — Да ничего. А сам?

      — Я же и десяти метров не прошёл. Сухой, а, сухой?

      Филипп уткнулся головой в шею Марио, отпрянул, схватил его за руку, бросил, приблизился к нему, отдёрнулся. Он терял самообладание и в порывистости движений всё больше и больше забывал, как связать то, что он должен был сказать Марио, с тем, что он хотел сделать; Марио, увидевший Филиппа почти на час раньше намеченного и будучи взвинчен задолго до этого, тоже проглотил язык и схватился за первое, что пришло на ум:

      — Да, я тебя поздравляю. В смысле пока с тем, что классная тачка.

      — Спасибо. Нравится? Потом вместе… Я хотел… Ты похудел?

      — Не знаю. Наверное, нет, а тебе кажется…

      — Нет, не кажется, а… Или, наверное, кажется. Я хочу… Тебя не развезло? Может, есть хочешь?

      — Да нет, только два глотка, куда там… А ты? Я тебе не помешал? Может, ехал куда-нибудь поужинать, а я встрял? От меня вечно неприятности. Вот сам похудеешь, а я буду виноват.

      — Никогда. Ты ни в чём никогда не… Я должен… Только не здесь, а то как на вокзале…

      Вряд ли в этом был какой-то смысл, вряд ли он вообще был им нужен. Филипп вглядывался в лицо Марио с тоской неразрешающейся пока неразделённости и со страстным желанием того, чтобы обретение наконец состоялось, но увидел, что Марио то отводит, то закрывает глаза.

      — Ты что на меня не смотришь?

      — Я… боюсь своих глаз.

      Рука Филиппа лежала поверх правого сиденья. Его повело, он почувствовал, что уже не может остановить её медленное, но неотвратимое сползание вниз, к плечу Марио. Он не может остановить. Ничто не может. Пальцы легли на мягкую ткань. Как в замедленном повторе, он подхватил шею Марио предплечьем и вёл, разворачивая к себе его лицо. Свободная рука легла на бок, ощутила под собою тёплое тело младенца. Губы ложились на губы, легко, не захватывая, двигались по изгибам друг друга. Сознание меркло. Глаза Марио снова закрылись, Филиппу показалось, что взмахом ресниц Марио обмёл его щёки, хотя на самом деле этого не могло быть, но он уже ничего не соображал. Он пошёл на засос. Надавил. Разомкнул зубы. Бился хрусталь. Рвались струны. Разбивались преграды. Разрывались цепи. Всё погружалось в хмельной дурман. Они не помнили, как разжали объятия и снова бросились в них, до боли стискивая руки, осыпая неистовыми поцелуями как попало всё, что потеряли однажды: глаза, волосы, кожу, губы, плечи.

      Остановились они лишь тогда, когда сплелись так крепко, что для того, чтобы продолжать целоваться, надо было ослабить хватку. Филипп продолжал жадно вглядываться в лицо Марио.

      — Ты вообще… куда ехал? К нашим?

      — Нет: я звонил, и твоя мама сказала, что… Я к тебе, думал: если у тебя свет будет гореть, то подожду до полуночи, а если нет, то в двенадцать перезвоню на Рослевскую и туда… если ты там… А если нет, то… ждать, только я не знал где.

      — А давай… туда. — И Филипп махнул головой в сторону, откуда ехал Марио. — Чтобы как раньше.

      Лицо Марио расцвело в улыбке.

      — Давай… Только я пересяду, там у меня… ну, в общем…

      — Только не исчезай. Развернись, а я за тобой поеду.

      Филипп скользил пальцами по руке Марио, пока тот вылезал из машины. Марио хотел было наплевать на свою, только чтобы не разлучаться с Филиппом, но садиться к нему с подарком было как-то глупо — словно выпячивать свои приготовления. Ничего, он переживёт десять минут в нескольких метрах от друга, а потом… Марио не решился загадывать, что будет потом.

      — Взял на буксир? Поехали! — заорал Филипп, когда Марио развернулся и выехал вперёд.

      Обратный путь он проделал без приключений, хоть и оглядывался поминутно на двигающуюся следом машину, но, когда остановился у своего блока, увидел, что Филипп машет рукой через опущенное стекло:

      — Дальше, дальше, к третьему!

      Ещё не понимая, Марио переспросил жестом, вытянув указательный палец.

      — Туда, туда, у дерева!

      Филипп подтверждал: остановиться надо было у блока, где он жил раньше. Зачем?

      Филипп увидел, что Марио вытащил пакет, но сделал вид, что не заметил, как и Марио предпочёл не обратить внимания на коробку с бутылкой шампанского в руке у товарища.

      — Я, честное слово, не хотел. Просто дождь сильный и темнота, я вглядывался в дорогу, глаза устали, заслезились — я и зажмурился. А когда открыл, то сразу…

      — Там поворот — я из-за него и выскочил, да ещё и фары. Но ведь так лучше! По-другому не могло случиться, а то бы разминулись и перезванивались бы без толку или с опозданием — только нервничать зря.

      Марио всё ещё не понимал, почему Филипп ведёт его в свой подъезд. Вернее, он мог бы начать догадываться, но обмануться было так горько, а убедиться — так прекрасно, что он гнал от себя любые пророчества. Ему казалось, что с тех пор, как он в последний раз смотрел на окна четвёртого этажа, прошло несколько столетий. После разрыва, после слов Лёхи об отъезде ему страшно было поднимать глаза наверх. Увидеть знакомые окна тёмными, неосвещёнными значило оказаться наедине с пустотой, увидеть в них свет — впустить в уже проданную квартиру, в родное место чужих, незнакомых людей. Марио был привязчив и к людям, и к обстановке, и к вещам. Он мог годами разгуливать дома в старых джинсах, он ещё помнил древний проигрыватель и старый магнитофон, пылящиеся в сарайчике на даче; перейдя в среднюю школу, долго привыкал к большому количеству преподавателей, а поступив в институт, жалел, что не видит горластых одноклассников в прежних стенах, — что же говорить о Филиппе и о связанном с ним, превратившемся из тщательно оберегаемого в ревностно хранимое, что же говорить о том, что, выхваченное властной рукой судьбы из его жизни, это ревностно хранимое, но всё-таки потерянное оставило в сердце незаживающую рану! И вот теперь Филипп ведёт его наверх, на этот самый четвёртый этаж. Хочет прикоснуться к прошлому? Просто взойти? Распить в блоке бутылку шампанского?

      Мечтам о страстно желаемом Марио позволил ворваться в сердце только тогда, когда в руке Филиппа блеснул ключ и дверь отворилась.

      — Ну, входи.

      Марио посмотрел на Филиппа, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и ступил в тёмную прихожую. Филипп легонько подтолкнул его сзади:

      — Иди, не бойся.

      Марио шёл, схватив Филиппа за руку, ежесекундно оборачиваясь, ещё не веря. Они прошли столовую, Марио вошёл в комнату Филиппа, тот вошёл следом, включил свет и встал рядом. Сумасшедшими глазами Марио оглядывал вновь обретённый рай. Всё было так же, всё было то же самое: шашки паркета, стены, портьеры, то же покрывало на той же кровати, письменный стол, компьютер, книги, телевизор с тюнером. Это было его, его родное — то, что он уже не надеялся увидеть, и как же он счастлив, если сейчас…

      — Ты не?..

      — Нет, даже книги и диски оставил.

      — Почему?

      — Ты же говорил, что не хотел бы.

      У Марио перехватило дыхание, он так и замер с пакетом, перекинутым через левую руку, правой сжимая пальцы Филиппа. В его глазах вскипели слёзы, Филиппу стало не по себе, когда он попытался представить, как же прожил Марио два последних месяца. Он потрепал Марио по плечу, но тут же смутился, уловив в своём движении не подобавшую моменту лёгкость, и смешался, испугавшись, как бы Марио её не заметил. Но Марио было не до того, он не видел даже, что Филипп отошёл в сторону, чтобы зажечь камин. Он снова и снова окидывал взглядом комнату, где им было так хорошо, где они смеялись так беззаботно, мечтали об одном и том же и даже мутузили друг друга в полном согласии. Всё, всё осталось прежним, ничего не изменилось, ко всему можно было притронуться и ощутить, что счастье рядом. Карнизы, люстра, кресло, модели машин на полках перед книгами, часы… Часы… Часы тикали, отсчитывая время. Их надо было заводить раз в два дня — Марио это знал. Значит, Филипп… Значит, он хотел, раз завёл, значит, он думал…

       Марио дёрнулся: он смотрел на часы и слышал, что они ходят, но не видел стрелок, а длинная уже опередила короткую и перевалила за двенадцать! День рождения начался.

      — Ой, ты где? А я смотрю на часы и стрелок не вижу, а они уже… Я тебя поздравляю. С днём рождения! И желаю всего-всего!.. Это тебе. А с тебя уши.

      — Спасибо. Хватай, только нежно.

      — Давай их сюда. Вот так, сразу два. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Это двадцать. И ещё раз. Какое — правое, левое?

      — Давай левое.

      — Двадцать один. Вот так! С днём рождения!

      Филипп боднул Марио в лоб и побледнел, сдёрнув пакет и увидев клеймо.

      — Ты с ума сошёл! Это же несколько штук!..

      — Нет, это контрафакт. Китай, двести баксов.

      Марио состроил ангельскую рожицу, лишь лукавые искорки освещали хитринку в глазах. Филипп ласкал его взглядом, заново восхищённый прежним. Это был тот Марио, которого он знал, — лёгкий, беззаботный, красивый, открытый, внимательный, но теперь для Филиппа он был и прекрасным, изумительным, обворожительным, волшебным — очаровывающим и завораживающим. Желанным.

      — Китай, да? С таким качеством? А кто врёт?

      Филипп надел куртку и крутился перед зеркалом. Марио улетал на небеса. Как всё-таки хорошо, что Филипп — барахольщик! Филипп привлёк Марио к себе, спиной к груди, покрыв полами плечи насколько хватало, и снова зарылся другу в шею, целуя и спускаясь до плеча, пока не ощутил на изгибе колье. Его губы отправились вверх, оставляя тёплые поцелуи на коже; сам он чуть поворачивался то вправо, то влево, укачивая Марио в кольце из сплетённых рук.

      — Надо…

      — Что?

      — Это… которое пьют.

      Жалко было отрываться от Марио даже на миг, но Филипп принудил себя отправиться в столовую за фужерами.

      — Сейчас. Подожди. Надо снять, чтобы случайно не облить. В шифоньер? Нет, лучше на стул, чтоб всё время видеть. Только отойдём подальше, а то можно ненароком забрызгать.

      Подальше от стула значило ближе к кровати. Филипп разлил шампанское.

      — С днём рождения!

      — С днём рождения!

      Наверное, это было глупо, но это действительно был день рождения обоих. Они пили шампанское, сплетя пальцы свободных рук. Фужеры тихо стукнули о дерево. Филипп метнулся к выключателю:

      — Я боюсь своих глаз. — Свет погас. Филипп приблизился. Они стояли друг против друга, тёплыми звёздами в ночи таинственно мерцали глаза. — Я давно хотел тебе сказать… Я давно хотел тебе сказать, что раньше, когда… — он не мог ничего сказать толком, потому что снова принялся осыпать Марио поцелуями, лишь несвязно бормоча: — Раньше… эти отношения всегда несли в себе… слишком много ласки… чересчур… близости… больше, чем разумно… прикосновений. Нежность была… была всегда, и я, не осознавая, это принимал и отдавал… Просто ты первый раскрыл, понял, а я, болван, всегда опаздывал, и ты из-за моей тупости… Если б я мог, чтоб ты простил… Ты за двоих, за то, что я туго соображал… Но это было, есть, будет… Если простишь, если согласен…

      — Да! Да! Да!!!

      Летела на пол одежда. Филипп нагнулся, сдёргивая с постели покрывало, и опустился на колени, осыпая поцелуями живот Марио и расстёгивая ему джинсы. Останься со мной навсегда. Ложись. Где-то там, вне поля зрения, остаётся это — спихнуть со своих ног кроссовки и стянуть с тебя твои, чтобы ничто не мешало. Сожми бёдрами мою грудь. Я хочу, чтобы ты взял первый.

      Жаркие волны подхватили Марио и несли его, опуская и вздымая на своих гребнях. Согласно с ними двигались руки, зарываясь в волосы Филиппа и выныривая на его смуглые плечи. Он что-то творил там, близко-далеко, а Марио взмывал вверх и падал в пропасть, и снова взлетал, и снова опускался, разбиваясь об эти губы. Прибой заливал пепельные волосы и смуглую кожу, и она темнела, впитывая в себя влагу, и светлела под пенящимися барашками. Вал за валом поднимал Марио всё выше и выше, но он неизменно падал в глубину и возвращался к родному берегу, пока в очередной раз не взлетел до звёзд и не коснулся их, осы;павших его снопами искр. Вселенная замерла. На миг. После взметнулись костры. Марио скользил в огне пламенеющих губ, Филипп пытался удержать в руках его извивающиеся бёдра.

      Тебе надо дать отдышаться. Приди в себя, а я положу ладонь тебе на грудь и другой рукой обовью тебя, чтобы ты отдохнул под моими поцелуями. Что? Как я хочу? Как хочешь ты, мне всё равно, мне любое, мне всё…

      Марио рыдал, уткнувшись лицом в тёплое смуглое плечо.

      — Я думал, что этого не будет никогда…

      — Это не кончится никогда. Это будет всегда.

      Филипп оторвал голову Марио от своего плеча и поцелуями осушал слёзы.

      Они вплетались друг в друга, свивались и скользили, неслись, срывались, отдавались, пьянели, сходили с ума. В небе плыла луна, разогнавшая тучи.

      — А ты помнишь?..

      — А ты помнишь?..

      — А ты помнишь…

      — А ты помнишь…

      Губы на губах, губы на сосках. Соль на коже и сперма на ресницах. Изгиб вены твоей и пальцы на зубах моих. Чтоб это не кончилось никогда. Это не кончится никогда.

      Они гладили друг друга по волосам, хватали, целовали, кусали, лизали, давали, брали. Реки наслаждения текли в огромный океан, несли их в своих струях и переливали в волны, и они плыли в объятиях друг друга схватившись, сцепившись, переплетясь, чтобы не разлучаться навеки. Заснули они после рассвета, первых, вторых и третьих петухов, после сотворения и конца мира, проспали несколько часов, обнявшись же проснулись, тронулись в тот же путь и только за полдень ощутили первобытный голод и звериную жажду.

      — Есть.

      — Пить.

      — У меня там…

      — Подожди, здесь тоже что-то есть. Я же даже холодильник не… Пошли на охоту!

      Они захохотали, кидаясь друг в друга одеждой, Включив мобильник, Филипп бросил его на кресло; он зазвонил тут же — это была Ирина Львовна.

      — Филипп! Наконец-то! Вы где?

      Филипп толкнул Марио локтём в бок:

      — Мама. «Вы где?»*

------------------------------

         * На его физиономии обозначилось выражение лица Якопо Морини, когда он садится на диван справа в середине клипа «Entro il 23».

------------------------------

— и матери: — Мама? Мы здесь, на старой квартире. Получал подарки на день рождения. Спасибо. Конечно, взаимно. Умираем от голода, жутко жрать хотим. Нет, не в норме, а выше нормы. Запотолочно, заоблачно, занебесно. Ай! Это Марио меня опрокинул на кровать, режет на шашлык. Он мне куртку подарил. Шикарную, «Versace».

      — Китай!

      — Прибедняется, говорит, что Китай. Это чтоб я быстрее раздевался. Да, хочешь — приезжай: мы в ближайшие полтора часа неработоспособны, а за потом не отвечаем. — Оставив мобильник, Филипп схватил Марио за пояс, бросил на живот и зацеловал спину. — Что тут у тебя? Так, лопатки, позвонки, рёбрышки, а ниже? Вот вредина, уже джинсы натянул.

      Поднявшись с постели, они отправились на кухню. На пороге комнаты Филиппа Марио припёр его к косяку.

      — Это правда? Это не сон?

      — Это рай. Здесь, на земле. Навеки.

      — Ущипни меня, чтобы я убедился.

      Филипп ущипнул, до кухни они добирались полчаса и так и не дошли, потому что раздался стук в дверь.

      Ирина Львовна, после звонка Марио начавшая возбуждённо ходить по комнате, решила Филиппу не звонить, чтобы ненароком вырвавшимся словом не спровоцировать его на глупое упрямство. О предстоявшем дне рождения дня два назад Филипп говорил неохотно: сам он справлять не хочет и определённо против пышных празднеств, на худой конец в ресторане посидят — и бог с ним. Впрочем, в последние дни он был неизменно немногословен и задумчив, частенько до мрачноватости.

      Ирина Львовна, одарённая интуицией, многого ждала от двадцать первой годовщины именно не в смысле застолья — она видела руку, уже занесённую и готовую высечь решающий аккорд. Она любила Марио (заметим в скобках, что иногда даже нескромно о нём мечтала), она ото всей души желала, чтобы Марио остался с Филиппом и на своё, и на сыновнее счастье. Друзьями, парой, любовниками, семьёй — чем больше связей их соединило бы, тем спокойнее и блаженнее стала бы она сама. Очень красивый, честный и преданный, глубоко порядочный и абсолютно бескорыстный, Марио представлялся Ирине Львовне тем прибежищем, в котором Филипп обретёт покой, гармонию, согласие, счастье. В отличие от тех дружков, которые крутились около сына единственно с целью обобрать, поживиться и повеселиться за чужой счёт и решительно не интересовались ничем более, Марио знал Филиппа с детства, делил с ним и кусок хлеба, и годы жизни, и её содержание.

      Для Наташи Марио был сексуальной приманкой, мерилом успеха, мешком с деньгами (ибо, если Марио был беден по сравнению с Филиппом, по сравнению с Наташей он был ой как богат); для Ирины Львовны он значил гораздо больше. Ей шёл сорок четвёртый год, и она постепенно хладела к постельным утехам, для подсчёта её любовных приключений и пальцев одной руки было много, да и то, перебирая их, она сознавала, что одни случились до замужества, были мелки и незначительны, и в более поздних бо;льшую часть составляло не само чувство, а скука во время безделья или желание отомстить Григорию, когда он на пару месяцев увлёкся какой-то длинноногой безделушкой, — теперь же мысль о близости с кем-то вселяла в неё физический ужас, но готовность отдаться очарованию красоты и молодости всегда жила в её сердце. Молодая цветущая ветвь, плоть от плоти её, переплетающаяся со столь же юной, прекрасной и чистой, стала для неё естественным продолжением и реализацией того, что уже не могло свершиться в её собственной жизни: равных Марио и Филиппу в городе не было, не было и во всей стране, и в жизни, и на экранах, и в интернете, и, даже если бы Ирина Львовна увидела нечто, пытающееся дотянуться до них, и смогла бы, преодолев страх, пойти на контакт, её годы были уже не те, а деньги не купили бы ни чувства, ни искренности. Она не любила женщин и презирала их за отсутствие красоты, тупость, мелочность, кокетство, распыление, неспособность мысли к гениальным проблескам; делать этим суетливым убогим созданиям рядом с сыном было абсолютно нечего, и всякий раз, убеждаясь, что в Филиппе срабатывает только физиология, она удовлетворённо улыбалась и одобрительно кивала головой. Исключение составляла Ольга, подарившая миру Марио, исключением могла бы стать Анна, если бы Ирина её знала, но с оговорками.

      Итак, она не любила женщин. Соединившись друг с другом, и Филипп, и Марио обосновали бы правоту её неприятия, но это не было главным: любя друг друга, они избавили бы её от мук двойной ревности — разом, что было особенно ценно; к существам более низкого порядка, что было ещё ценнее, ибо, опустившись до этих существ и испытывая к ним что-то, она унизила бы своё достоинство. Но и этот постулат не был главнопричинным: Ирина Львовна могла бы непрестанно любоваться и Филиппом, и Марио, если бы они жили вместе, она могла бы вкладывать в своё отношение к Марио больше симпатии и явной нежности, если бы он стал частью семьи, она видела бы их постоянно, она заслужила бы больше любви и уважения, потому что её роль в воссоединении была несомненной. Ласковый и мягкий, внимательный и заботливый, Марио обуздывал бы Филиппа, частенько забывающего, что у него есть родители, и постоянно напоминал бы ему о необходимости проявления сыновних чувств. И потом, года через два — почему бы нет? — Филипп и Марио оплодотворили бы двух здоровых деревенских девушек, и Ирине Львовне достались бы прехорошенькие внуки, смуглый и белокожий…

      Таким образом, в её голове сложилась довольно замысловатая конструкция взаимных гарантий и подстраховок, покоящаяся на стремлении её сердца любить Марио Филиппом, то есть ею самой, но более красивой, молодой и цветущей. Она по клеточке сложила сына в своей утробе, она сделала это осмысленно, по доброй воле, по своему желанию, и Филипп значил для неё больше, чем она сама: ведь она была только результатом действия своих родителей без своего участия, а сын был её собственным созданием!

      Конечно, всего этого не было в её душе ещё полгода, ещё три месяца назад. Ирина Львовна была занята работой и хлопотами по дому, Филипп щёлкал девчонок, и она думала, что Марио занимается тем же. Но работа и бытовые обязанности испарились, немного ранее приоткрылась истина, немного позже она разобралась в собственных чувствах и ухватилась за победительную идею свершения страстно желаемого. У неё были деньги, и она многое могла обеспечить; у неё были мозги, и она во многом могла убедить; у неё было свободное время, и она многое могла сотворить. Сотворив же главное, Ирина, помимо всего прочего, ещё и удовлетворяла собственное самолюбие — ставки действительно были высоки…

      Ирина решила не звонить сыну накануне и ограничилась тем, что к десяти вечера послала шофёра, наказав ему проехать мимо особняка Филиппа, не снижая скорости, и посмотреть, горит ли в окнах свет. Свет горел, Филипп не звонил — значит, ждал и волновался. В полночь Ирина отправила шофёра повторно. Света не было, машины Марио ни около ворот, ни за оградой тоже не было видно. Известия поступили неприятные, ситуация разворачивалась неопределённо, но тут явилась догадка:

      — Поезжай к нашему старому дому. Помнишь, куда я наведывалась? Да, направо от площади. Позвони, как доедешь.

      Через пятнадцать минут раздался звонок.

      — Я на месте.

      — Так, посмотри пятый блок. Второй этаж, направо. Свет горит?

      — Нет, темно.

      — Чёрт… машин у подъезда нет?

      — «BMW», «VW», шестёрка…

      — Всё не то. Плохо… Тогда ещё два десятка метров вперёд, к третьему блоку.

      — Сейчас. А, здесь «Феррари» вашего сына.

      У Ирины Львовны разгорелись глаза и запылали щёки.

      — Что? «Феррари»? Прекрасно! Больше машин нет?

      — Перед нею белый «Мерседес».

      — Великолепно! Так, теперь наши окна. Помнишь? Четвёртый, налево. Свет горит?

      — Минуточку, я выйду, тут деревья. Есть. Нет.

      — Так есть или нет?

      — Уже нет, только что погас.

      Ирина перекрестилась.

      — Слава те, господи… Теперь слушай внимательно: отгони машину метров на двадцать-тридцать к гаражам за деревья. Так, чтобы её не было видно ни из окон, ни из подъезда, ни из «Феррари» с «Мерседесом», но чтобы сам мог просматривать и то, и другое, и третье. Следи. Если свет загорится, если кто-нибудь выйдет на улицу, сядет в машину, сразу звони. Если всё будет спокойно, то позвони… нет, я сама позвоню через час. Наверное, этого будет достаточно. Только никуда не отлучайся.

      — Хорошо.

      Ирина облегчённо откинулась в кресле и закурила сигарету, что делала чрезвычайно редко. Поминутно глядя на часы, через час она опять связалась с шофёром.

      — Ну как?

      — Всё тихо, всё темно. Никто никуда.

      — Замечательно, можешь возвращаться. Никому не говори, куда ездил. В крайнем случае я посылала тебя по шашлычным, но осетрина везде была неприглядная. А за мной не заржавеет.

      Ирина, обычно томная, вскочила, снова перекрестилась, оборотилась вокруг себя, крепко сжав кулаки, и помчалась в спальню к «Грусику» как четырнадцатилетняя девственница, обуреваемая бесстыдными желаниями. Немало удивлённый, Григорий возблагодарил бога за то, что вечером его не угораздило связаться с какой-нибудь козявкой: как-никак, а жена, ввиду полной незанятости, могла в последние дни вооружиться очень внушительной мухобойкой…

      Встав ближе к полудню, Ирина начала звонить по четырём номерам: на стационары сыну и Марио и на их мобильники. Абоненты были недоступны везде. Она решила повторять операцию каждые двадцать-тридцать минут и только на четвёртый раз вместо дежурных сожалений услышала голос Филиппа. «Наверняка проголодались, а Филипп, кроме сыра и колбасы, ничего в холодильник не загрузит — разве что апельсины». Ирина сложила в одну сумку буханку хлеба, посудину с жареной рыбой, домашний паштет, курицу и пару бутылок хорошего вина, накидала в другую банки с кока-колой, тортик, пару булок, пирожки и шоколад и села в машину свежая, беленькая и донельзя счастливая.

      — Поехали! Держи премию за ночную вахту!

      Возможно, она чуточку играла. В Ирине никогда не жили желания брехать по подругам, отовариваться в бутиках, чтобы слыть «стилягой», «фирмачкой», «крутой» — в зависимости от времени действа, она была равнодушна к политике, почти не привязана к телевизору, из книг и музыки принимала очень немногое. Магазины ей были доступны и потому неинтересны; она с возмущением выключала телевизор, набитый сериалами с толстомордыми и толстозадыми ублюдками и ублюдинами, внося успокоение в своё сердце образами Филиппа и Марио, сверкающими неподражаемой красотой; гнусные подобия мелодий, льющиеся с точек продажи дисков, заставляли её с теплотой вспоминать музыку, которую предпочитал Марио; европейская клика, ****ствующая под американской шайкой, внушала ей омерзение; то же самое она испытывала к низкопробным детективам, отягчающим прилавки книжных магазинов. Зато у плиты, где священнодействовала, рожая на свет божий домашние пирожки, она часами могла представлять, как их будут уминать её прелестные карапузики, — то, что вчера было нудной непрекращавшейся обязанностью, стало сущим удовольствием, которое, к тому же, в любой момент могло быть передоверено прислуге. Целые дни она проводила в раздумьях о том, как бы заставить Марио принять деньги и сделать это так, чтобы его не задеть, какими фразами спровоцировать Филиппа на скорое примирение. Оно состоялось — теперь надо было его закрепить, и Ирина, обдумывая это, испытывала горделивую радость и сознавала, что живёт не понапрасну, а со смыслом и во имя…

      Могло, конечно, выйти и так, что Филипп и Марио просто вымокли под дождём, переволновались и завалились спать, но разговор с сыном развеял последние сомнения матери. Ирина влетела в квартиру и, свалив сумки на кухонный стол, зацеловала обоих.

      — С днём рождения! Марио, как тебе подходит! Потом куртку покажете. Со вчера ничего не ели, а в холодильнике, небось, у йогуртов срок через неделю истечёт, а сыр позеленел.

      — Так те йогурты, что летом купили, ещё нормальные, а новые даже во Франции водой разбавляют!

      — Да, а в летних воды на десять процентов меньше? Сомневаюсь, если везде в шоколад сыплют перемолотую арахисовую скорлупу и не стесняются об этом писать на обёртке. Так, белое к рыбе, к курице — столовое розовое, особенно не налегайте, если вечером ресторан намечаете. Марио, паштет твой любимый — из говяжьей печёнки и крутой. Чай, конечно, тоже не заварили. Филипп, убери ты эти убогие дореволюционные стаканы, я сейчас бокалы из серванта притащу.

      Пройдя в столовую, Ирина метнула взгляд на постель в комнате сына. Простыня ничем не отличалась от вытащенной из стиральной машины.

      — Вот эти презентабельнее. Марио, плесни мне чуть белого. Горячий шоколад будете? Вот этот кусочек, поменьше: я недавно встала. — Как Марио, как многие, Ирина ничего не ела в ближайшие после пробуждения два-три часа, но на сей раз изменила своей привычке (впрочем, со вчерашнего дня все переволновались и проголодались). — Раз у тебя хорошее настроение, то и мне сделай, пожалуйста, одолжение. Пока твои родители в командировке, мало ли что тебе может понадобиться. Вот, возьми. Бери, бери и не кокетничай. Мало ли что… Прибарахлиться, аппаратуру обновить. Кольцами можете обменяться. — У Марио захватило дыхание, но ему всё же было неловко. Увидев это, Ирина Львовна добавила: — Без всяких «неудобно», или я тебя удовлетворю… колотушкой.

      — Марио, хватай быстрее, а то я уже ревную! — заорал Филипп.

      Дело пошло быстрей, и, к великому удовольствию Ирины Львовны, объёмистая пачка евро без долгих разговоров перекочевала в карман Марио, после чего троица отправилась обозревать вчерашний презент. Ирина восхитилась, заахала, расчувствовалась — в общем, отдала должное и вкусу Марио, и его доброте, и силе его любви. Она была счастлива.

      Вечером Марио в компании Филиппа и его родителей сидел в ресторане. После первых поздравлений и тостов в честь новорождённого Филипп потащил Марио танцевать. Они так льнули друг к другу, сияя восторженными глазами, что Григорий нагнулся к жене:

      — Ирусик, а почему примирение выражается так… мм… чувственно?

      Ирина Львовна снисходительно пожала плечами:

      — Ясно, как божий день: они давным-давно влюблены друг в друга и поссорились только потому, что, осознав это, не решались признаться. Помнишь, как мрачен был Филипп сразу после размолвки? Когда ты получил деньги, он, конечно, отвлёкся на время, обкатывая машину, покупая дом, отовариваясь… Но потом к этому привык и снова заскучал. Поехал к Марио, после — Марио к нему… Слава богу, что всё уладилось. Я так рада, что они вместе. От этих новых друзей и смазливых девиц никакого толку: только пожрать и обобрать горазды, а Марио!.. Он бескорыстен, честен и дико красив. Их любовь будет ублажать меня на склоне лет.

      — Но это так… экстравагантно…

      — Э, Гриша, в каком веке ты живёшь? Львиная доля политиков, шоу-бизнес практически поголовно, футболисты, врачи… Мужчина всегда лучше знает, что нужно мужчине, а женщины сами виноваты со своим силиконом и жировыми отсосами. Этих голубоглазых блондинок с резиновой грудью на конвейере штампуют, их сейчас больше, чем китайских ручек в супермаркете… Да что далеко ходить: а наш мэр, а твой бывший босс? Разъезжал по массажистам и снимал официантов в ресторанах, пока его заместитель не ушёл в министерство. Ему на замену прислали какого-то красавца — так у них сейчас большая любовь, — продолжила жена. Григорий вспомнил своих собратьев и удивился, как много подобных грешков набралось в последнее время. Свести их воедино — и… — Делали бы они что-нибудь плохое, так прятались бы, — поднажала Ирина. — И не вздумай подтрунивать и показывать неудовольствие или озабоченность. Не век же им болтаться бездельниками — повзрослеют, может быть, какое-нибудь дело откроют, а лучше партнёра, чем Марио, не сыщешь. Филипп — прагматик, а у Марио фантазия сильно развита. Соединят головы, бензин и идеи, и всё это на взаимном доверии принесёт хорошие плоды.

      — Сомневаюсь, что у них что-нибудь получится: слишком ленивы. Хорошо, а как родители самого Марио на это посмотрят?

      — Надеюсь, что так же, как и я: с пониманием и радостью. Естественно, и мы им должны показать должный пример — не просто лояльного, а горячо одобряющего отношения. Имей в виду: если будешь дуться и фырчать, я заявлюсь к тебе на работу с причёской «ирокез» и в этих… как называются эти пёстрые гетры, которые заканчиваются на пять сантиметров выше колен?

      Григорий представил жену в полосатых вязаных чулках и расхохотался. В конце концов, Ирина во многом права. Наорёшь, запретишь — они будут скрываться и делать то же самое, да ещё мать будет потворствовать и невольно от него отдаляться. А взаимные уступки тем и хороши, что предоставляют много степеней свободы на вполне легальных обоснованиях. Чёрт с ними, пусть трахаются на здоровье, пока хочется. Жизнь так коротка…

‍