Сбежавшие

      Утром дня, предшествовавшего дню рождения Филиппа, Марио проснулся в восемь часов и понял, что уже не заснёт, хотя обычно валялся в постели далеко за полдень. От обычной лени спросонья не осталось и следа; Марио кинул взгляд на часы, за окно, ничего не увидел ни тут, ни там и стал соображать, что нужно делать дальше. Он метался на кровати, то рвался и кидался куда-то, то ложился опять; ему было то жарко, то холодно; он то сбрасывал с себя одеяло, то натягивал его на голову, но ничего не мог решить. Ему показалось, что после пробуждения прошёл час; он опять посмотрел на часы — минутная стрелка почти не сдвинулась с места, на котором, смутно припомнилось ему, была в момент подъёма. Оставалось ещё шестнадцать часов до полуночи, до начала — эти шестнадцать часов принадлежали ему, и распорядиться ими надо было так, чтобы… Марио остановился на грани обретения истины, и тут же мелькнула мысль, как скоротечно время, — ужас снова не узнать, не решить, не найти, потерять погнал его вон из комнаты, на кухню. Он вскипятил чайник, насыпал в литровый термос заварку, долил кипятком, захватил термос и чашку, вернулся к себе, кинул рядом с подушкой пачку сигарет, зажигалку и снова бросился в постель. Теперь надо было думать.

      Подарок Марио купил пару дней назад — то была великолепная и очень дорогая зимняя куртка, она лежала на кресле в фирменном пакете, и Марио постоянно на неё посматривал. Он нашёл её в одном из центральных магазинов, она сразу бросилась в глаза, хотя, прежде чем купить, Марио измерял её чуть ли не сантиметром, а качество материала и пошива рассматривал едва ли не под микроскопом. Сперва он подумывал о золоте, но всё, что он мог позволить себе по сравнению с теми бриллиантами, которые носил на шее, было так бедно и жалко, что, если он потом будет встречаться с Филиппом (а Марио так на это надеялся!) и если Филипп это наденет (а Марио так на это уповал!), он никогда не избавится от угрызений совести. Украшения, конечно, были весомей и не так громоздки, но Марио не мог допустить, чтобы красавец, икона, мультимиллионер Филипп надевал на себя что-то блеклое и скромное, а куртка… пусть она обнимает его всегда вместо самого Марио. Филипп был барахольщиком, Марио прекрасно знал его вкус, и, потом, этот цвет так будет подчёркивать дивные глаза и чудные волосы, что сомнений не оставалось. Марио приобрёл приглянувшееся, хоть это и обошлось ему в круглую сумму.

      Итак, подарок был готов. Теперь надо было его вручить — вовремя и, самое главное, сдержанно, с достоинством, не заискивая и не хныча — словом, не вгоняя Филиппа в дискомфорт, потому что создавать ему даже мелкие неприятности значило совершать страшное, немыслимое кощунство.

      Марио не обладал дисциплиной мысли; его, представившего Филиппа в обновке, его глаза и волосы, кожу, шею, плечи, руки, фигуру, повели в прошлое воспоминания. Лента раскручивалась. Последнее свидание, последний поцелуй, прежние дни рождения, слова любви и ненависти, метания между состоявшимися и возможными грядущими «да» и «нет»… Он вспомнил день, когда шёл к Филиппу с признанием; в нём снова зазвенели струны, звучавшие тогда, мелодии, сталкивавшиеся хрустальные кристаллы. Он твердил, что это ничего не значит, но избавиться от образов не мог. Марио пребольно ущипнул себя за руку — время идёт, его нельзя терять…

      «Надо позвонить Ирине Львовне и спросить, будет ли Филипп дома сегодня ночью, но звонить сейчас нельзя — только людей перебудить и разозлить с утра пораньше. Значит, часа через два-три. Нет — и это рано. А вдруг она работает? На новом месте, а я не знаю телефона. Тогда только вечером. Но там же должна оставаться прислуга. А вдруг они не ответят незнакомому человеку? Поехать? Нет, сейчас нельзя, а то совсем надоем. Да, и побриться. Тоже лучше позже. А если Филипп куда-нибудь уехал? Надолго, по путёвке, в Италию, Латинскую Америку? Если его вообще сейчас здесь нет и в ближайшее время не будет? О, господи!»

      Филипп тоже проснулся рано и тоже беспокойно ворочался в постели. Минувшую ночь он провёл в своём особняке, но не для того, чтобы пригласить к себе дружков и девок, — он хотел остаться наедине со своими чувствами и мыслями. Дым сигареты свивался в волосы Марио, полыхавшие медью в лучах заката, в мистически блестевшие в отражённом солнечном свете глаза, в тёмные линии силуэта на светлом проёме окна, в бледные матовые блики кожи в полумраке комнаты. Филипп рисовал сигаретой контуры тела, выхватывая из памяти то одно, то другое впечатление. Вот переход от плеча к руке, от прямого плеча к тонкой руке под тканью лёгкого свитера, чуть угловатый от худощавости. Шрамик прививки от оспы, складочки кожи на локте, пушок на предплечье и детское запястье. Он так часто брал Марио за руку, ощущая подушечками пальцев тёплую ладонь… Вот безукоризненная, без единого волоска, грудь с сияющими крупными сосками. Её сейчас не видно, она скрыта под одеждой, но разве не позировали они часами друг перед другом полунагими в летней жаре или валявшись в постели? Он помнит всё, все его косточки: и полукружья рёбер, и выступающие шишечки позвонков на затылке, о которые так часто тёрся носом, и лопатки под своими руками. Узкие бёдра, облепленные джинсовой тканью, и их линия — вот такая. Колено обрисовывается при упоре на ногу или шаге вперёд. Оборот, улыбка, светлеющее лицо, уши полуприкрыты каштановыми волнами… Где этот берег?

      Колено обрисовывается при шаге вперёд. Так они и брели из школы под тихим снегопадом, в новых сапожках и дублёнках с песцовыми опушками. А где-то на севере лежали вечно холодные города, над которыми, казалось, никогда не всходило солнце. Оранжевое, как апельсины, что он принёс Марио, когда тот лежал с гриппом, а Ольга Александровна их отобрала, опасаясь за горло, хотя пик болезни уже прошёл, — только положила один на перевёрнутую крышку чайника, чтоб согрелся… Они потом всё равно напроказили и их слопали, но до этого Филипп, с красными руками и щеками, замёрзшими от утренней пробежки, кинулся к Марио в постель — оттаять. Если бы это было сейчас!.. А тогда Марио, распарившийся под одеялом, вздрагивал, но не убирал рук с холодного лица и набрасывал на Филиппа ту часть одеяла, которая ему казалась наиболее тёплой от собственного тела. Он всегда был такой: только бы Филиппу было лучше…

      Завтра у него день рождения. Для Марио он всегда начинался в полночь — значит, сегодня, и Филиппу во что бы то ни стало нужно получить от него подарок. Любая мелочь: игрушка, конфетка, плитка шоколада, пачка «Stimorol», пяток мандаринов, просто звонок. Нет, не звонок: он должен его увидеть. Филипп опять подошёл к черте, которую не мог переступить последние недели. Речь уже шла не о его гордости — он боялся показаться навязчивым, напомнить, позвонив. Боялся, что Марио увидит в нём подобие снисходительности, заподозрит милостивое разрешение, равнодушие, только вежливость. Филипп не знал, как выразить ему то, что переполняло сердце, но не разрешалось словами; броситься же на Марио молча было невозможно, ужасающе грубо. Не оскорбить, дать понять, убедить, добиться. Ева после яблока, Филипп перед клубничкой. Это определённо была не клубничка, а… Он это знал и даже видел. Филипп улыбнулся и тут же нахмурился. Ныне ему было, пожалуй, хуже, чем сразу после разрыва. В августе он надеялся, что отец получит деньги, и поток удовольствий быстро унесёт мысли о неверном дружке и наступившем одиночестве. Всё свершилось: Филипп мог получить желаемое, позволить себе любую прихоть, но разве он полагал, что пресыщение наступит так скоро? Всё возможное лежало теперь ненужной грудой, ему не к чему было стремиться, нечего хотеть, и думам о Марио ничто не мешало властвовать в его душе безраздельно.

      Что же он скажет? «Ты оставил решение мне. Я решил. Раздевайся»? Немыслимо. Как подойти, с чего начать, как не устроить фарс, дешёвую постельную драчку? Ведь они должны вложить в это и их прежние отношения, и теперешнюю любовь. Не разорвать, сохранить и умножить.

      «Если бы всего две недели назад меня спросили, люблю ли я его, я бы смешался и, скорее всего, не ответил бы „да“. Тем не менее… Видимо, наши отношения до разрыва я не вспоминал бы так часто, если бы… Конечно! Нашёл! Я не вспоминал бы наши отношения до разрыва так часто, если бы они не несли в себе какие-то элементы, фрагменты, подобные любовным. Ведь это общение всегда было слишком тёплым, чересчур нежным, очень откровенным — мы бессознательно вкладывали в него излишнюю мягкость, потому что она подразумевалась не только с его, но и с моей стороны, и, не думая о ней, мы её ощущали и реализовывали. Вот что я ему скажу! Это мост и переход».

      «А что было бы, если бы Марио признался мне тогда, весной, когда уяснение любви ещё не было для него бесповоротным? Что было бы, если бы он признался, а я, как предположил это в момент объяснения, в августе, посоветовал бы ему сбить температуру, прочистить мозги или разрядиться, словив пару оргазмов? Мы разминулись бы по срокам, он не вышел бы на тот уровень чувств, на который взметнулся летом, а я — тем более, потому что отстаю от него на два месяца. Мы погасили бы этот огонь. Вместе, по отдельности, с облегчением, с сожалением, добровольно, вынужденно. И никогда не достигли бы того, что, я верю, всё-таки должно состояться. Никогда не достигли бы… Но этого не может быть, это должно свершиться, это слишком прекрасно, от этого нельзя отказаться! Значит, он должен был признаться мне именно летом, именно в августе, когда вышел на пик. Он должен был пройти полгода сомнений, то гаснувших, то разгоравшихся надежд и эти два последних жутких месяца, потому что я всё время запаздываю, потому что тогда я не мог понять и так жестоко отринул то, что на самом деле, по-настоящему дороже всего, — лишь теперь, ныне понимаю. За что же его так…»

      Мысли Филиппа ещё не оформились в последовательность, а звено предопределённости уже замкнуло цепь, колесо фортуны повернулось и свило в нерасплетаемую косу две судьбы. Марио вознёсся у Филиппа в заоблачные высоты, он, как Христос, искупил чужие грехи, он один страдал за будущее счастье двоих. Филипп давал себе страшные клятвы вымолить у Марио прощение и любить его вечно. Раньше Марио мучился в мыслях Филиппа по своей глупости, испорченности, за предательство, теперь — по страстной жертвенности во имя их двоих. Как же он счастлив, что наконец прозрел!

      Марио плохо помнил, как провёл время до часу дня. Кажется, пытался что-то есть. Позвонил Анне и сказал, что в его жизни настают судьбоносные минуты. Анна попыталась было снять напряжение, но быстро поняла, что в подобных настроениях подвигнуть Марио на веселье и вообще как-то отвлечь — задача невозможная и, вероятно, ненужная. Она лишь пожелала Марио удачи и надежды на победу справедливости — всё это Марио представлял смутно, кое-как; он полностью сконцентрировался на ходе часовой стрелки и, когда она легла на единицу, рванул трубку телефона.

      — Ирина Львовна? Да, это я. Хорошо, а у вас? Да, хорошее. Я так рад, что вас застал, а то думал, что вы, может быть, ещё работаете. Конечно, так свободнее. Скажите, а Филипп… он сегодня ночью никуда не уходит?

      — Марио, я не могу тебе точно сказать. Дело в том, что он сейчас живёт на два дома: то с нами, то в одном маленьком особняке, который недавно приобрёл. Сегодня он, например, там ночевал. Это недалеко от нас: всего три-четыре минуты на машине. Знаешь улицу Разина?

      — От моста?

      — Да, под ним развилка и налево — эта улица. Там подряд дома стоят, его номер — сорок три. Ты сразу увидишь: за решёткой фонтанчик маленький, а за ним — дом. Разина, сорок три. И по телефонам я тебя сейчас сориентирую. Его мобильник как у тебя, 11-44?

      — Да, этот самый.

      — Ну да, он не менял. А стационар… Ручку взял?

      — Да, диктуйте.

      Ирина Львовна продиктовала номер. Она сразу поняла, что Марио хочет поздравить сына с днём рождения, и изо всех сил желала, чтобы всё сложилось удачно.

      — А… как у него настроение в последнее время?

      — Такое… тихое. Он, как от тебя пришёл, постоянно думает о чём-то: видимо, хочет, чтобы полное примирение состоялось.

      — Вы знаете, может, вам не понравится, но он мне подарок сделал.

      — Знаю прекрасно: он же болтушка. И с чего бы мне это не понравится?

      — Но… он слишком дорогой.

      — И это знаю. Он, наверное, посчитал, что цена должна быть пропорциональна его чувствам.

      У Марио бешено заколотилось сердце.

      — Скорее, нынешнему благосостоянию.

      — Нет, тогда бы он задаривал всех, а это чисто индивидуально. Что не приезжаешь до сих пор? И погостил бы, и я бы полюбовалась.

      — Заеду как-нибудь, раз вы свободны. А Григорий Петрович как поживает?

      — Спасибо, нормально. Он теперь на повышение пошёл и, как всегда, в новых идеях.

      — А, хорошо. Так как же мне быть, если я не знаю, где он будет? Вы ничего не подумайте: мне только на две минуты.

      — Обязательно подумаю, что глупо: за две минуты ничего не успеете. А, может, тебе у нас штаб устроить?

      У Марио закружилась голова, и он невнятно пробормотал:

      — Какой штаб?

      — С ночёвкой. А ближе к ночи сориентируешься: или останешься, если он приедет, или сам проедешь к нему. Даже если не объявится, позвонить-то должен. Узнает, что ты у нас, и сам приедет, чтобы ты не гонял машину зря. А потом и отметите, где хотите: у нас, у него, в ресторане.

      — Нет, неудобно, если я у вас высиживать буду. А вдруг он вообще на вечер уедет? В тот же самый ресторан, например? Далеко за полночь вернётся и сразу ляжет спать, а телефон отключит, чтоб не мешал? Я лучше там покараулю, и, если он у вас будет, вы мне позвоните, и я через три минуты приеду. Ведь за три минуты он не заснёт…

      — Зачем же тебе ждать на Разина, если он у нас будет?

      — А если он будет не с вечера, а только к ночи? Если за полночь приедет, вы уже заснёте, и у меня всё равно ничего не выйдет, — Марио произнёс эти слова упавшим голосом, после того, как он узнал, что у Филиппа появился отдельный дом, он совсем растерялся, а когда пытался что-то сообразить, Ирина Львовна, конечно, абсолютно невольно уводила его от ясности мысли двусмысленными замечаниями.

      — Обязательно выйдет: я даю тебе честное слово не спать и в любом случае его дождаться. Только мне кажется, что это лишнее. Ты волнуешься совершенно напрасно: определённо, он сам даст о себе знать гораздо раньше двенадцати.

      — Вы думаете?

      — Уверена. Он соображает туго, а здесь предлог сам собой появляется и убедительный. Он это не пропустит.

      — Да ведь его в смысле подарка ничего заинтересовать не может…

      — Ага, как же! Если лучший подарок — само свидание, если есть повод с тобой провести время и вдвоём умять и апельсины, и шоколадки.

      — Не, у меня барахольское…

      — Тогда апельсины с него. Тебе деньги не нужны?

      — Нет, что вы, спасибо, ничего не нужно.

      — Опять не нужно. Небось, потратился?

      — Нет, совсем мало. А вы точно не будете спать в двенадцать?

      — Точно, точно. Я с тебя пример беру: раньше двух не ложусь. Если что-то узна;ю, позвоню. Ты пока дома?

      — Да, конечно. Ну, извините за беспокойство.

      — Что за церемонии! В любом случае обязательно к нам выберись в ближайшее время.

      — Да, обязательно, до свидания!

      — Давай, пока!

      Марио положил трубку. Теперь надо ждать до вечера и выехать в половине двенадцатого. Он погладил пакет, в котором лежала куртка. Если бы всё было так, как говорила Ирина Львовна!

      Как он счастлив, что наконец прозрел! Он всё ему скажет! Но, чтобы сказать, сначала надо встретиться, и Филипп стал думать, как это может произойти. Сейчас же явились сомнения. Марио знал, где живут его родители, но мог не знать того, где живёт сам Филипп. Если он поедет на Рослевскую и не найдёт там Филиппа, то повернёт обратно, чтобы разыскать его здесь, но в полночь ничего не стоит заблудиться, пропустить, не обнаружить, тем более он сразу занервничает, как только увидит, что планы не сбываются и дело усложняется. Он расстроится, будет напряжён, чересчур официален, и вместо страстно ожидаемого прозвучат скомканные фразы и быстро последует прощание. Конечно, Филипп может вернуться к родителям, и Марио никуда не надо будет ехать, но его сейчас же усадят за стол, станут охать, ахать, вздыхать, улыбаться, подтрунивать, отец обязательно потащит показывать дом, Марио растеряется, застесняется, смутится, и опять главное окажется невнятным и без последствий. Поехать же самому к Марио — жуткое нахальство. Когда угодно, но в этот день!.. Всё равно что напрашиваться на поздравления: вот, я приехал, давай гони презент! И тут Филиппа осенило (сегодня всё-таки удачный день!): он, он сам поедет на старую квартиру и оттуда позвонит Марио! Скажет, пусть приходит, пусть не думает, что Филипп приглашает из корысти, ничего не надо, без всяких там презентов и букетов, а просто он сюда заехал, чтобы Марио увидеть и выпить бутылку шампанского, как в доброе старое время. Филиппу пришла в голову одна мысль, и он должен обязательно ею с другом поделиться. Так не будет никакой навязчивости: не станет же Марио думать, что Филиппа может интересовать связка бананов или блок «Мальборо»! Одно то, что его приглашают в старую квартиру, сделает второстепенным всё остальное, всё бытовое и сам день рождения в том числе. Филипп ему всё скажет, скажет, что был глух и слеп, но помимо воли нежность, как предчувствие любви, как переход к ней от дружбы, сквозила в их отношениях, и Филипп это принимал, пусть неосознанно. А потом… А потом… И «потом» сладким дурманом разливалось в его теле.

      Место встречи изменить нельзя, думал Филипп. Теперь время. От Марио до дома родителей двадцать минут езды. Надо прибавить ещё десять на тот случай, если Марио знает об особняке, приобретённом Филиппом, и поедет туда, когда обнаружит, что сын у родителей не сидит. И ещё пять минут на выход, замок и завод. Всего тридцать пять минут, двадцать пять двенадцатого. Значит, Филипп должен выехать из дому в одиннадцать, нет, лучше в без пяти, чтобы успеть подняться к себе и позвонить. Итак, у него есть план.

      Марио смотрел телевизор, но ничего не видел, брал книгу, но не разбирал ни строчки, сидел в интернете, но ничего не понимал. Образы и слова мелькали перед глазами и тут же отправлялись в мусорное ведро, как окурки — в пепельницу. Как томительно тянулось время! Телефон безмолвствовал, Ирина Львовна не звонила — значит, Филипп не показывался у родителей. Может, Марио снова идёт не туда, может, снова ошибается, представляя неосуществимое? Как же прожить до половины двенадцатого, когда весь мир замер и стрелки часов почти недвижимы? Надо что-то сделать, надо сократить, надо найти выход. Зачем ему выезжать за полчаса до полуночи в незнакомое место — вдруг он не разберётся, заплутает? Конечно, выехать надо раньше: в одиннадцать или даже в без пяти-десяти одиннадцать. Во-первых, тогда он может не спешить, спокойно осмотрится и не ошибётся с адресом; во-вторых, он посмотрит на дом Филиппа и увидит, есть ли там свет или нет. Если свет горит, Филипп дома, и даже если в этом случае он захочет куда-то отправиться, то Марио об этом узнает. Нет, он не будет стоять прямо перед оградой, мозоля глаза, — он отъедет на десяток метров вперёд или, наоборот, не доедет. То есть доедет, посмотрит, есть ли свет, и потом подаст назад. А когда Филипп выйдет, Марио приблизится к нему и спросит, вернётся ли тот до двенадцати. Вернётся — всё в порядке, а не вернётся… Нет, глупо: конечно, не вернётся, если выезжает в двенадцатом часу. Марио просто спросит, когда Филипп вернётся, и тогда уже ничего нельзя будет сделать — просто ждать возвращения. Если же свет не горит, Филиппа дома нет, и он либо у родителей, либо где-то ещё. Марио позвонит Ирине Львовне — в двенадцатом, в половине, в без пяти, в полночь. Так он будет постоянно осведомлён, у родителей ли Филипп или нет, и, кроме того, не упустит из виду его особняк. У родителей и появился там до полуночи — Марио туда поедет, а если Филипп там так и не объявится, то опять придётся только ждать возвращения, но уже периодически позванивая. Конечно, надо выехать пораньше — так он получит полчаса страховки на случай ухода Филиппа, а до этого проверит, не ошибся ли с номером дома. Так, точно! Значит, за десять минут до одиннадцати, и вовсе незачем без толку шляться по квартире лишние сорок минут. Марио посмотрел на часы. Теперь даже стрелки двигались быстрее.

      «Я спокоен, я абсолютно спокоен, — убеждал он себя, выходя из дому к одиннадцати. — Я абсолютно спокоен, я медленно спускаюсь по лестнице, тихо сажусь в машину и кладу куртку на заднее сиденье. Никаких причин для волнения нет. У меня одна задача: встретиться, поздравить и передать. Всё, на этом моя миссия заканчивается. Всё, что будет или не будет дальше: улыбнётся или не улыбнётся, пригласит или не пригласит — зависит не от меня: ему решать, а я здесь бессилен. И потому спокоен. Начинает накрапывать, говорят, отправляться в дождь — хорошая примета. И пусть хорошая. От меня ничего не зависит. И от дождя. И от Филиппа. Зависит только от провидения. Или бога. Или это одно и то же? Что же будет позже? Не психуй. Через час всё равно узнаешь. Смотри внимательно на дорогу, чтобы не попасть в аварию и ничего не напутать с адресом».

      Дождь полил сильнее, Марио включил дворники. В минувшую ночь он спал всего часа четыре, не больше; шёл уже шестнадцатый час, как он был на ногах, почти ничего не ел и беспрерывно курил. Завеса дыма застилала глаза, дурман усталости туманил сознание. Теперь он хотел поскорее выполнить то, что должен был сделать, и возвратиться обратно. Страстное ожидание, проходя какую-то критическую точку, становится едва ли не обузой, разум отказывается вновь и вновь зацикливаться на одном и том же, рвётся из заколдованного круга и сводит к последовательности простых механических действий то, что должно произойти. «Так, так и так. Встретиться, поздравить и передать. Ничего не желать, ни на что не надеяться. Всегда бывает, когда слишком сильно желаешь, что желаешь напрасно. Подогреваешь себя, мнишь, представляешь, уходишь с головой, а выясняется, что и надеяться нечего было. То, что желаешь ты, — только одна сторона. А зависит всё от другой. Ей решать, то есть ему. Я ни за что не отвечаю и абсолютно спокоен. Да что же это я? Я же сегодня должен его увидеть только второй раз за два месяца, больше, чем за два месяца, — и я спокоен?! Бред! Я подлец, если могу думать, что спокоен. Я подлец, если представляю, что могу думать, что могу быть… Могу думать… или быть. Я запутался, я что-то не довёл до конца. Увидеть и… Я люблю его».

      Дождь хлестал, глаза Марио наливались слезами. Он корил себя за возможное равнодушие, не понимая, что сама мысль о безразличии, ужасающая его, это равнодушие исключает.

      Марио отёр глаза, увидел, что заехал на встречную полосу, и свернул на свою.

      «Я проехал почти половину пути. Я люблю его, но не надо психовать. Я должен найти в себе силы и не выпрашивать ничего ни взглядом, ни словом. Ты сам всё решишь. Если хочешь, если веришь. Вспомни обо мне».

      Опять зазвенели, сталкиваясь, кристаллы. Старая боль переплелась со старой надеждой, реальность — с мечтой. Маня и отталкивая, они снова заставляли слёзы взбухать в глазах.

      «Дорога пустынна — это хорошо, глаза режет — это плохо. Не будешь в следующий раз накуриваться, как… Какой же следующий раз? Его может вообще не быть. Я схожу с ума. А, я ничего не ел — поэтому. Здесь должна лежать плитка шоколада, надо достать. Нет, сначала вытереть глаза. Или просто сильно зажмуриться».

      Марио протянул было правую руку, но раздумал, перехватил руль, рукавом левой вытер слёзы, поморгал-поморгал и крепко смежил веки. «Так, так, так. Всё пройдёт». Он открыл глаза — их мгновенно ослепил свет встречных фар. Марио не мог ничего различить; секунды растянулись на годы. «Я опять заехал, я не… Их здесь не было. К тебе. Вспомни обо мне». Он крутанул руль вправо и, притормозив, съехал на обочину. Встречная машина остановилась где-то позади него, метрах в пятидесяти, её силуэт смутно темнел в зеркале. Он на самом деле её зацепил, или ему только почудился скрежет? Если почудился, почему же она остановилась? Надо узнать. У него вообще когда-нибудь что-нибудь где-нибудь будет нормально?!

      Марио открыл дверь и пошёл. Когда он увидел, какую машину, возможно, зацепил, у него подкосились ноги, ему стало невыносимо жаль своих родителей и себя. То, что стояло в полусотне метров и, наверное, было испорчено по его вине, превосходило по стоимости всё, что они имели, начиная с квартиры и кончая самим Марио со всеми его потрохами. Они не расплатятся до конца дней своих, а мама… Может, плюнуть на всё, сесть в машину и уехать? Но сейчас везде понатыканы видеокамеры, и его, конечно, уже засекли. Хлестал дождь. Если вызовут инспекторов и станут составлять протокол, он не увидит Филиппа…

‍