Сбежавшие

      Прощание в аэропорту выдалось суматошным и бестолковым и выразилось в бесконечных наставлениях матери, как будто Марио был школьником.

      — Не вздумай перебиваться бутербродами и чипсами. Конечно, с мясом возиться ты не будешь, так обходись хотя бы концентратами. Залить содержимое пакета стаканом кипятка любой сможет. И обязательно каждый день, нечего портить желудок с двадцати лет. То же с котлетами и вообще с горячим. Не забывай об овощах. Не пей сырую воду, не усердствуй с чаем и кофе, не накуривайся до одури. Не запускай квартиру, хоть один раз в неделю вытирай пыль и подметай. Противно будет связываться с сантехникой — купи газету, просмотри объявления, пригласи женщину…

      — Девушку по вызову…

      — Пылесос по вызову, не перебивай. И не кидайся на первую попавшуюся: нет нужды платить две тысячи, если можно обойтись одной.

      — Это вместе со стёклами? Вряд ли.

      — Это смотря когда ты спохватишься.

      — Так вы же выберетесь на новогодние праздники — тогда всё и отревизуете.

      — Если меня не надо будет откачивать после того, как переступлю порог. Не просиживай часами перед телевизором и компьютером, но почту просматривай каждый день. Естественно, звонить мы тоже будем. Никаких шумных компаний до утра, никаких попоек, никаких незнакомок: неизвестно каковы и откуда.

      — Ты предлагаешь мне переселиться в подворотню?

      — Я ничего не предлагаю. Всё в рамках, всё прилично, всё в меру, а то потом ни книг, ни посуды недосчитаешься.

      — Мы сдадим бутылки и докупим утраченное.

      — Марио, не нервируй меня, я и без того самолёт неважно переношу. Денег тебе должно хватить, через пару месяцев переведём ещё, счёт не трогай. И последнее. На работу я тебя не гоню, тем более не хочу, чтобы ты сильно уставал или делал то, к чему душа не лежит, но всё-таки попробуй найти что-нибудь располагающее и не особо утомительное. Ты знаешь английский и итальянский, владеешь компьютером, у тебя диплом. Соедини всё это и приставь голову к плечам. Сергей, оторвись от газеты и подтверди мою правоту.

      — М-да, м-да, слушай маму, сынок. Репетиторство — это неплохо, но от случая к случаю, да и в скором времени себя изживёт. При огромном количестве пособий и дисков… э-ээ… но мне только уголок!

      — Уголок дочитаешь в воздухе. — И мать, взяв газету из рук мужа, сложила её и отправила в сумку.

      Марио послушно поддакивал, взмахом пушистых ресниц тушил лукавые искорки в глазах и ждал свободы. В глазах же Ольги Александровны, безуспешно пытавшейся заговорить предстоявшую разлуку, всё же взбухли непослушные слёзы, когда она пригнула к разгорячённым щекам голову сына. Отец, как и подобает представителям сильного пола, держался мужественно и волнения не показывал, только сжал плечи Марио в своих руках, потрепал по волосам и обменялся коротким поцелуем.

      Сергей Александрович и Ольга Александровна (волей случая деды Марио оказались тёзками и к началу сего повествования, подчинившись руке провидения, отправили свои души в мир иной, а бренные тела — под надгробные камни) любили сына и баловали его не столько по доброте душевной, бесхарактерности и слепому обожанию, сколько наперекор ушедшей системе. Воспитанная идеологией социализма и обозревшая опыт родителей, всю жизнь протрудившихся во имя светлого будущего, но ничего для себя не скопивших и дочери не оставивших, Ольга согласна была работать для единственного ребёнка, но на нём самом решила эту цепь прервать. Несколько лет назад, перелистав рекламные проспекты и посоветовавшись с мужем, она оформила вклад, предназначавшийся для Марио и ежемесячно пополнявшийся (строго блюдя конфиденциальность подобного рода информации, автор ни названия банка, ни суммы вклада, ни его вида не сообщает и ограничивается только намёком на то, что сбережения, хоть и значительно превышавшие таковые у создателя сих строк, всё же находились к ним гораздо ближе, чем к капиталам Билла Гейтса или султана Брунея). На это шли и невостребованные проценты, и остатки от жалований и премий, и гонорары от опубликованных статей, появлявшихся время от времени то в интернете, то в традиционной периодике и заканчивавшихся фамилией отца, а в последнее время и бабушки, опомнившиеся от печали у недавно возведённых надгробий и ещё достаточно бодрые, отложили помыслы о заслуженном праве на покой и ретиво взялись за укрупнение будущего процветания обожаемого внука. Вечерами они часто сидели в гостях друг у друга и обсуждали планы о запуске какого-нибудь мелкого частного бизнеса без отрыва от основного производства, впрочем, пока только платонически.

      К двадцати годам Марио вырос в обладателя приличного капитальца, но особого рвения добраться до основы или побаловаться на регулярные сливки не обнаружил, поскольку по натуре своей был бессребреником и жадными глазами, выйдя из благополучного и не знавшего ни в чём отказа детства, не обладал. От него не требовались ни долгие ухаживания, ни многочисленные подношения в нежных отношениях: длинные, слегка загнутые ресницы Марио, будучи пушистыми, тем не менее мгновенно и насквозь пронзали сердца увидевших их. Сокурсницы, знакомые, случайные встречные неизменно преображались в поклонниц, почитательниц и обожательниц — объект страсти только выбирал наиболее привлекательный вариант.

      Перепробовав без особого энтузиазма с десяток девчонок, Марио охладел к ним и с большей охотой погружался в интернет, нежели в стройные или пышные бёдра. Единственной женщиной, по-настоящему царившей в его душе, была Ольга: сын прекрасно сознавал, что ей нередко приходилось отказываться либо от приглянувшегося платья, либо от билета на концерт какой-нибудь заезжей знаменитости. «Да ну его! Напишут сверху чуть ли не „Versace“, а за подкладкой — „сделано в Турции“», — дискредитировалось первое. «Да ну её! Потратишь целый вечер, а прима потолстела на двадцать кило и поёт под фонограмму. По телевизору посмотреть гораздо удобнее», — второе тоже уничтожалось, и через некоторое время сэкономленная сумма, увеличившись до круглой, отправлялась по хорошо знакомой дороге, доставляя матери большее удовольствие, чем могли бы это сделать обновление гардероба и культурное мероприятие вместе взятые. Кроме того, она подавала хороший пример мужу: «Во всех странах не побываешь, на всех свадьбах не попируешь, машину можно поменять года через два: у нас всё-таки не „Запорожец“, а балкон перекрывать вообще не стоит, раз в оконных переплётах стеклопакеты и второй на южной стороне давно застеклён. Съездили прошлым летом в Италию — этим обойдёмся и дачей. Ах, там крыша протекает? Значит, новый гарнитур нам не нужен, чтобы старый в деревню отправить. Если уж чему-то и суждено промокнуть, пусть это будут древние дедовские диваны. Нет, меня вполне устраивает этот телевизор, а у жидкокристаллических срок службы, говорят, короткий, они мне с самого появления были как-то сомнительны». Сергей иногда ворчал, но в конце концов с Ольгой соглашался, а через два-три дня обнаруживал, что всё устроилось гораздо лучше, чем предполагалось. В самом деле, вместо сомнительных прелестей раздавшейся дивы, исполнявшей давно знакомый репертуар, не только его слух, но и взор с телом целый вечер услаждало уже падшее, но ещё свеженькое создание; путь к инспекции дачи тоже пролегал по весьма невразумительному для непосвящённых маршруту. Марио же с мамой часами напролёт играл в нарды и карты, одновременно повествуя о причинах падения Римской империи с собственными комментариями, просматривал видеоархив, наводил порядок в стенных шкафах или просто помогал с ужином. Отождествлять эти занятия с нудными обязанностями ему и в голову не приходило: признательность матери за самопожертвование у сына была вторичной и шла после естественного чувства.

      Марио любил не за то, что для него делали, не за то, что его родили, не за то, что Ольга была самым родным человеком, ещё молодой и красивой, достаточно молодой и красивой женщиной, не за то, что он привык видеть её каждый день и привязался, не за то, что уродился таким красавцем, не за тишину и благополучие семейного уюта. Всё это понималось, принималось и усиливало, но лишь усиливало любовь и не было самодостаточно само по себе. Марио ощущал себя с матерью единым целым, он был её продолжением; эта связь была неразрывна. Двадцать лет назад он приникал щекой к её груди и соединялся с ней в поцелуе кормления. Для него естественно было дышать, для него естественно было любить, и он любил, как дышал, — почти инстинктивно.

      Любил — и редко пользовался тем, что ему потакали. Исключениями были наиважнейшие случаи, когда, например, надо было отстоять возможность не загреметь после окончания школы на пять лет в «серьёзный» институт, а поступить в одно из расплодившихся в последнее время заведений, которое формально готовило специалистов по менеджменту, а фактически после двухгодичного битья баклуш выдавало диплом, нигде особенно не котировавшийся, но всё же почти серьёзной бумагой считавшийся. В правление «Газпрома» или ВТБ Марио не метил, нудное девятичасовое корпение над бумагами в какой-нибудь конторе, согласно велению времени пусть и переименованной в более привлекательное «офис», представлялось ему, нежному, избалованному и ленивому, едва ли не адом, сидеть же дома вовсе без дела было скучно. Занятость требовалась частичная, усилия — необременительные. Выпускник подумал-подумал и выбрал обучение иностранному, так как в английском и итальянском разбирался намного лучше, чем в таинствах управления. Для виду слегка пожурив, родители капризулю простили, благословили, и Марио понёс знания в народ, набивая примитивизмом английского и прелестями итальянского ещё пустые головы. Занимался он этим с полнейшим равнодушием, но довольно профессионально, особо себя не утруждал и частенько оказывался в отпуску за свой счёт — либо по доброй воле, либо вынужденно.

      Свободное время Марио принимал с радостью: его наличие означало, что можно было без оглядки на часы видеться с драгоценным Филиппом и прочими, бродить в интернете и по спутниковым телеканалам и допоздна просиживать в библиотеке. С заработанным он обходился легко и расставался без сожаления. Марио входил в число тех детей, на личные деньги которых родители не покушаются и в общий приход их не записывают. Результаты трудов своих он переводил в замену устаревших составляющих компьютера, обзаводился привлёкшими внимание дисками, появившимся в продаже DVD-рекордером, иногда оказывал внимание кое-какой одежде и прочему малозначащему.

      Всё это он делал так же равнодушно, как и зарабатывал, но, любя мать и памятуя о её доброте и частом попустительстве, в доставление ей небольших радостей Марио вкладывал гораздо больше усердия. Он часами мог расхаживать по магазинам, копаться в интернете, изыскивая ретро-шлягеры шестидесятых, и составил для Ольги приличную коллекцию сих произведений; не менее рьяно простаивал в парфюмерных отделах, погружаясь в характеристики новых питательных кремов, до которых мать была большая охотница. Безукоризненный маникюр и холёные ручки — достоинства любой женщины, к ним должна была прилагаться изящная сумочка — чем красивее, тем лучше, в неё помещались косметические наборы, щётки для волос, замшевые кошельки, щёлкавшие хитроумными лапками или утончённо-строгими замками, и тонкие батистовые платочки. Марио обладал хорошим вкусом и выбирал всё придирчиво, благо было из чего, экономил матери уйму времени и неизменно доставал то, чему она не могла противостоять. Опуская носик к новой баночке или подходя к зеркалу с очередной обновкой, она смущённо благодарила, а потом пеняла: «Ну зачем ты тратишься?» «Пустяки, — возражал сын. — У меня тут ещё кое-что осталось. На днях завалимся в ресторан. Выбери вечер, когда не сильно устанешь. А папу не возьмём: я буду изображать твоего поклонника. Чтобы потренироваться, я тебе сейчас одну безешку влеплю, пока ты не намазалась». Мать хохотала, Марио чмокал её в щёку, и через пару дней они отправлялись в ресторан к великому удовольствию отца, который с неизменно довольным видом заезжал за ними к концу трапезы, предварительно осведомившись по телефону о времени подачи мороженого.

      Вечера же в тихом семейном кругу частенько ознаменовывались тем, что, оберегая драгоценные руки, Марио сам чистил и жарил картошку, которая, бывало, сыроватая или подгоревшая, постоянно казалась Ольге сладчайшим нектаром: это её Марио избавлял её от хлопот. Сам же Марио оценивал не вполне удавшееся произведение более критически, недовольно хмыкал, хлопал входной дверью, через пять минут возвращался и выкладывал на стол здоровый пакет чипсов. Мать умилялась чуть ли не до слёз, вскакивала со стула и начинала целовать сына и трепать его по волосам, уверяя, что его готовка гораздо вкуснее; менее эмоциональный папа принимался за чипсы. Тогда Марио с криком: «Караул! Грабят!» усаживал мать за стол и начинал плести что-то об амёбе, которая велела делиться и делилась сама. Узурпированный пакет подвергался национализации.

      Через полчаса, отдыхая за чашкой кофе, Ольга блаженствовала у телевизора с любимыми мелодиями; в соседней комнате священнодействовали итальянцы. «А у нас в квартире Рон. А у вас?» — орал Марио. «А у нас есть „Чёрный кот“. Вот», — раздавался ответ. В кабинете отца отсматривались порносайты, поэтому он обычно в переговоры не вступал. Любовь к папе сын выражал менее материальным способом: он попросту покрывал его проказы, считая их мелочью и малозначившим баловством. Подойдя к матери, Марио проводил артподготовку: хлопал пушистыми ресницами, разливал в синих глазах озёра огорчения и тяжело вздыхал. Следом шла жуткая история о двух внезапно сгоревших холодильниках у сослуживца. Трогательный рассказ о школьном друге, на считанные часы прибывшем из далёких краёв, служебная записка о неожиданной посылке начальством в технадзор с чертежами, не терпящей отлагательств, очерк тяжёлой болезни дальней родственницы, дышащей на ладан в больнице на окраине города, — по предварительной договорённости с отцом в ход шло то одно, то другое и всегда сопровождалось взглядом невинно наивных очей. Ольга слушала вполуха и откровенно любовалась белыми щеками, на которых появлялись и исчезали тени от ресниц. О вранье она догадывалась, но чуть ли не была благодарна мужу за его похождения: ведь это давало возможность Марио вносить в её душу спокойствие и умиротворение. «Я думаю, что эта женщина с постели уже не встанет и скоро скончается: с таким пороком, как правило, долго не протягивают», — двусмысленно заявляла она Сергею и в последующие дни ещё более активно трясла мужа на обеспечение Марио.

      Тот, кого Ольге уже не было видно, стоял в здании аэровокзала, щурил глаза от солнца, отсвечивавшего от фюзеляжей, крыльев, хвостового оперения и иллюминаторов, и удивлялся, как много самолётов вылетает из не очень большого города и прибывает в него. Марио тоже овладели грусть и лёгкое беспокойство. Он поводил плечами, то улыбался, то хмурил брови, ерошил тёмно-каштановые пряди и время от времени прерывисто вздыхал. В двадцать лет чувства изменчивы. Постояв-постояв, повздыхав-повздыхав, парень ощутил уже не печаль, а нетерпение: скорей бы взлетели, скорей бы приземлились и отрапортовали, что всё благополучно. Он сунул было руку в карман за сигаретами, но вспомнил, что здесь, вероятно, курить нельзя. Прислонившись к металлу переплётов огромных стеклянных квадратов, Марио полузакрыл глаза; взгляд зафиксировался на корпусе авиалайнера, который должен был скоро унести его родителей; дискомфорт исчез вслед за печалью; гам толпы слился под сводами в однообразный гул, но и он отошёл на второй план; солнечный свет за смежившимися веками превратился в калейдоскопическую неразбериху маленьких радуг, дробившихся крохотными шестиугольниками на пушистых ресницах. Марио овладело странное, чужое оцепенение. Образы матери и Филиппа мешались и заволакивались сначала ярким, а после серым маревом. Его, недвижимого, уносило на волнах в неведомые страны. Он ли был нереальным или мир вокруг него? В глазах проносились какие-то дома и города, незнакомые и привычные одновременно, на их перекрёстках сбивались в стайки десятки людей, не принимавших, но и не отторгавших его. Полуотчуждение и полублизость, полуобособленность и полуоткрытость, полусон и полуявь, преходящесть и вечность как бы силились сказать что-то или говорили, но Марио не разбирал, да и не нужно это было человеку, пока его путь был  устлан розами.