Сбежавшие

      Анна потрясла уставшей рукой. Она не видела большого смысла в том, чтобы на бумагу легло то, что и без этого выражения постоянно её занимало и крутилось в голове. „Ладно. Раз мы что-то излучили, теперь можно приступить к поглощению и включить телевизор“.

      Вверх по течению Дуная плыл пароход, на котором каждый вечер и на каждой остановке давал представления небольшой оркестр. Звучала разная музыка: народная, джаз, цыганские мотивы. И каждый выступавший говорил, что это прекрасно, что это служит искусству и помогает общению, что в народной музыке есть особая прелесть, что джаз великолепен для импровизации, — эту и прочую чушь, столь же разумевшуюся, сколь и бесполезную. Анна лениво следила за сюжетом и ждала новости спорта. Микрофон оказался в руках одного человека. „За последние годы мы испытали на Балканах очень много потрясений, на которые я не могу смотреть, о которых не могу вспоминать без боли, и она никуда и никогда не уходит. Может быть, нам надо принять эту боль. Может быть, нам надо смотреть на неё, как на неотъемлемую составляющую нашей жизни, и тогда она подвигнет нас на что-то креативное. Опалённая душа чувствительнее к страданиям других“.

      Анна прочитала фамилию интервьюируемого и выключила телевизор. Разумеется, такое мог сказать только серб. „Ещё одна иллюстрация к вопросу о праве наций на существование. Все несут ахинею, и должен появиться славянин, серб, чтобы смести чепуху и утвердить гениальную мысль. Боль — естественная составляющая нашей жизни. Боль — то, каким я его придумала и на чём погорела. Боль — то, каким он никогда не будет. Значит, это моё и тоже созидание. Итак, каким он не будет никогда и каким я его всегда хотела видеть“. — И Анна снова взялась за ручку.

      Он был обут в диковинные сапоги, сшитые из маленьких кусочков меха. С каждым шагом нога по колено утопала в снегу, и вытаскивать её надо было почти вертикально из сделанной недавно вмятины, чтобы не взрывать нетронутую толщу, спотыкаясь от напрасных усилий. Ещё неизвестно было, сколько времени остаётся до того момента, когда его сменит напарник, идущий сзади, и легче будет идти по уже отпечатанным чужими стопами следам. Неизвестно было и то, куда он идёт; он знал, что поймёт сразу, когда цель встанет перед ним. Если бы не так трудно было идти! То, на что он наступал под этой прекрасной белой толщей, не было столь же ровным, как идеальная гладь снежного покрова: ноги расшатывали вмятины, подкашивали сплетения прошлогодних веток, опавших листьев, кочки и выступавшие корни. Разве это можно было сравнить с той безукоризненной поверхностью, по которой он некогда скользил! Как всё изменилось! Почему в голове стройными образами встают слова, ранее незнакомые? Унты, заимка, сруб, шаман… Где он вообще? Где-то севернее севера, зимее зимы…

      Они вышли на открытое пространство. Идти стало легче и светлей, хоть солнце и стояло очень низко.

      — Это что: поляна или ущелье? — спросил Тигр у товарища.

      — Русло замёрзшей реки. Не пугайся: лёд и мамонта выдержит.

      Противоположный берег был намного круче того склона, с которого они недавно спустились, — карабкаться по нему приходилось почти на четвереньках. Снова замелькали вековые корабельные сосны, с их высоких ветвей поминутно осыпался снег, но это происходило не от подтаивания, — лапы сильно изгибались от огромных шапок и постоянно сбрасывали их. Шуршание, хоть и тихое, всё время заставляло вздрагивать и озираться, оно было зловещим и создавало ощущение чужого недоброго присутствия.

      Темнело медленно, но неотвратимо. После того, как путники углубились в лесной массив, и их фигуры, и деревья перестали отбрасывать фантастически длинные тени, терявшиеся в десятках метров или ложившиеся на ближайшие стволы; только подняв голову, можно было заметить последние пересветы заката, игравшие на верхушках, но и они скоро потухли. Незнакомое небо вселяло чувство безотчётного страха, казалось, стремилось пробиться сквозь чащу и схватить людей в свои леденящие объятия; страх переходил в животный ужас и пригибал тела вниз, хотелось зарыться в снег и закрыть глаза, но неподвижность была смертью, и от неё надо было бежать, а если не хватало сил, то хотя бы брести дальше. Ноги подкашивались, но стена снега, окружавшая сапог, не позволяла распластаться; дыхание перехватывало, но холод, заполнявший лёгкие с каждой новой порцией воздуха, подстёгивал к действию. Должны же они когда-нибудь куда-нибудь выйти!.. Ведь кончается где-то эта непролазная чаща!..

      Тигр вспомнил, что уже долгое время идёт позади.

      — Давай сменимся, — прошептал он.

      — Не стоит: ты сразу заплутаешь.

      — Тогда скажи, как ориентироваться, или я пойду впереди, а ты будешь меня поправлять.

      — Я же говорю, что не стоит: обучение на ходу в таких условиях ни к чему хорошему не приведёт.

      — Но ты же устанешь всё время пролагать путь! И, потом, в самом начале я шёл впереди без всяких печальных последствий…

      — Тогда было светло и не так опасно. Сейчас того и гляди в яму провалишься или в буреломе запутаешься и за час не выкарабкаешься: здесь всё мгновенно затвердевает из-за того, что мороз прихватывает.

      — А яма что? В гостях у медведя?

      — Точно. И он спросонья не будет выдавать тебе ключи от берлоги на ночлег, а поведёт себя неадекватно.

      Красавец-попутчик обернулся, беззлобно усмехаясь. Мелькнули белоснежные зубы, сверкнули тёмные глаза на смуглом лице. Жаль, что тьма уже сгустилась: нельзя различить, какого они цвета. Карие, чёрные, серые? Он намного моложе Тигра, но Тигр идёт за ним. Его ведут, пожалуй, в первый раз за долгое время и показывают это тактично, но определённо.

      Дыхание сбилось ещё больше от нескольких брошенных слов. Тигр устал настолько, что даже мысли стали путаться. О чём он думал до этого? Глаза, берлога, ведомый… Он так поспешно, с такой охотой принял менее тяжёлую роль, он с таким облегчением согласился идти позади, что ему теперь стыдно за свой конформизм перед этим красавцем. Как он посмотрит в эти великолепные очи, чем оправдает своё безволие: неопытностью, неведением?

      Впереди мелькнул просвет, спустя миг — ещё. Дом вырос как по волшебству. Даже не дом — ветхая деревянная приземистая избушка. Они у цели. Тигр уткнулся лицом в жёсткий хрустящий снег у последних деревьев. Сознание снова меркло. Товарищ начал трясти его за плечи.

      — Вставай, глупо замёрзнуть в двух шагах от жилища…

      Это был ещё не конец. Изба больше чем наполовину была заметена снегом, у стен нанесло огромные сугробы. Надо было достать лопату и проложить хотя бы ход к двери. Чёрт с ними, с окнами: только быстрее станет тепло под этим одеялом. Как стыдно перед этим парнем: сейчас Тигр не может откапывать вход, потом не сможет развести огонь…