Сбежавшие

      За обедом Григорий Петрович, не решившись поведать только что нанятой прислуге о своём неумеренном пристрастии к жареному луку и квасу, обдумывал, как бы оформить свои желания через Ирину, и в перерывах между раздумьями набрасывал на салфетке очередные идеи.

      — Па, у тебя опять букет гениальных мыслей?

      — Не совсем. Скорее, пучок полезных.

      — А у меня появилась одна чертовски умная.

      — В смысле?

      — Слушай. Цены на недвижимость всё время растут, а деньги всё время обесцениваются.

      — И это чертовски умно?

      — Это общеизвестно, умно будет моё предложение. Мам, помнишь тот особнячок с фонтанчиком, который ты забраковала из-за малых размеров? Во, па, смотри: я фотки нащёлкал. — И Филипп передал отцу мобильник. — Я и подумал: а что, если купить? Вложимся в натуральные активы, так сказать. Никакие проценты естественного роста не окупят, а у меня на любой момент будет отдельное жильё.

      — Так ты хочешь маму оставить? — в Ирине заговорил инстинкт совсем другого собственника.

      — И не думаю. Просто поживу с недельку, чтоб научиться существовать отдельно — на тот случай, если когда-нибудь придётся.

      — А, может, ты жениться хочешь? Так ведь рано ещё и как-то вдруг… — инстинкту собственника обычно сопутствует ревность; не стал исключением и этот эпизод.

      — Да какое «жениться»!.. Ещё чего!..

      Расчёт Филиппа был прост: во-первых, инфляция накручивала цены автоматически, и, вкладываясь в недвижимость, родители ограждали от обесценивания свой капитал; во-вторых, Филипп действительно предполагал пожить для начала с недельку один, потом — вернуться под отчий кров, ещё не успевший надоесть и неизменно прельщавший взгляд, и далее — в зависимости от впечатлений, полученных от самостоятельности и одиночества, — обитать попеременно то здесь, то там, смещая временные рамки то в ту, то в другую сторону на своё усмотрение и по своему желанию.

      — Да, фонтанчик миленький, и самостоятельность — дело неплохое, если только мама не будет скучать.

      — Конечно, не будет! — успокоил Филипп отца.

      — Вот ты знаешь, что я тебя люблю, и всегда этим пользуешься! — укорила мать сына.

      — А меня, Ирик? Сказала бы, чтобы мне побольше луку к мясу наваливали…

      — Вот я вам сейчас двоим наваляю!

      Увы, тщетно. Мухобойка, припасённая Ириной для особо торжественных случаев, не смогла обработать спины домочадцев по той простой причине, что не была внесена в список предметов первой необходимости, подлежавших обязательной перевозке, и, как следствие, не оказалась в нужный момент под рукой, после чего сын с отцом, начавшие было повизгивать, приободрились и перешли в наступление. Филипп не хотел этого говорить, но слова вырвались сами собой:

      — Ты мне всегда в пример Марио ставишь, а он сейчас живёт один, и его мама ничего, на это пошла, пусть и по необходимости.

      И тут Григорий Петрович — кстати ли, некстати ли — брякнул:

      — Точно! Пригласил бы его, пожили бы вместе — заодно и помирились бы.

      У Филиппа потемнело в глазах; изысканное вино разливалось посреди тонкого фарфора на белоснежной скатерти, и в первый раз он ощутил и телом, и душой глухую тоску по рукам Марио, его глазам и губам, жесту, голосу, взгляду.

      — Ой! Я же была у него сегодня. И ведь правда: у него всё блестит, так чистенько…

      Филипп внимательно посмотрел на мать.

      — Ты у него была? А зачем?

      У Ирины Львовны удивлённо взметнулись брови.

      — Как зачем? Телефоны передала и новый адрес.

      — Могла бы просто позвонить.

      — Нет, не могла бы. Позвонить — всё равно, что отписаться: вежливый реверанс — и только. Я ему ещё деньги предлагала… ну там, если надо будет… и домой, и на банкет приглашала, только он от всего отказался. — И Ирина Львовна горестно вздохнула.

      — Да, бессребреник, — протянул Григорий Петрович. — Скучает, небось, без нас: он же с другими соседями особенно не сближался…

      — Конечно, скучает.

      — Так что не заезжает? — спросил Филипп.

      — Ну… неудобно ему, наверное, раз вы поссорились… Думает, что тебе неприятно будет, если встретитесь… даже случайно.

      — Неудобно, неприятно… Что он из меня какое-то чудовище строит?

      — Значит, заслужил. Да, он всем поздравления передавал.

      — Спасибо, — ответствовал Филипп, постаравшись вложить в «спасибо» как можно больше яду. — По-твоему выходит: отписался — и только… то есть отговорился. А что у него так чистенько? Завёл себе какую-нибудь девку, а та в ЗАГС метит и выслуживается?

      Ирина Львовна опустила глаза и сделала вид, что усиленно расправляется с тортом, но на самом деле думала совсем о другом. С какой целью Филипп сказал последнюю фразу? Мать была уверена, что сам сын на девяносто девять сотых считал своё предположение ложным — значит, на всякий случай косвенно выгораживал Марио перед отцом. Изображал неведение? Из сострадания? Оставляя для себя свободу действий при внешней непогрешимости?

      — Вряд ли… Так или не так — это его личная жизнь, и ты не имеешь к ней никакого отношения. — Ирина Львовна круто сменила тему разговора, чтобы не дать сыну возможность возразить словом: — Насчёт того особняка я начинаю склоняться…

      Безапелляционность интонаций и жестокость смысла Ирининых слов, несмотря на сомнительность сформулированного, произвели на Филиппа ожидаемый матерью эффект. Он возмутился и хотел возразить, но разговор уже катился по совершенно другой дорожке. Пораскинув мозгами, Филипп не нашёл убедительных аргументов в свою пользу. Мать выкинула его из владений, несомненным хозяином которых он себя считал, — Филипп был взбешён и решил опровергнуть слова делом. Даже пассивное действо — фраза — за невозможностью такого же ответа рождало активное противодействие, но парень не соображал, как себя вести и что делать. По-видимому, сперва следовало подробнее расспросить мать, что же она увидела у Марио дома, однако после обеда Ирина расположилась за столом с нардами, потом принялась за телефонные переговоры. Когда очередь дошла до каталогов, Филипп, уставший заглядывать в комнаты матери понапрасну, не вернулся к себе, а бухнулся в огромное кресло и испустил чудовищный вздох. Ирина решила, что час пробил.

      — Что так страшно? Битва за домовладение была недолгой и закончилась полной победой.

      — Угу, но поначалу ты сильно сопротивлялась.

      — А потом мне пришло в голову, что немного самостоятельности тебе не повредит и много времени не займёт. С недельку поживёшь, я тебе буду наносить визиты, вскоре тебя потянет обратно к домашним обедам, и на новое место жительства впредь будешь срываться только по своим делам.

      — Как он там?

      — Кто?

      — Марио.

      — Я же сказала.

      — Слишком мало.

      — Я была у него не более четверти часа.

      — Ну и что? Кроме того, что скучает?

      — Ничего, он вообще немного замкнуто держался: видимо, боялся, что я ему выволочку устрою за его чувство.

      — А ты, конечно, не устроила?

      — Конечно, нет.

      — Ещё и одобрила…

      — Почти что.

      — С чего бы?

      — С того, что после вашего разрыва твои попытки заполнить образовавшийся вакуум окончились провалом.

      — Я ничего и не пытался заполнить…

      — Со стороны виднее.

      — Ты просто обожаешь своего Марио и потому всегда переоцениваешь.

      — А ты недооцениваешь. Давай разберёмся. Я изложу свою точку зрения. Я даже не хочу, чтобы ты её принял: не собираюсь навязывать кому бы то ни было что бы то ни было. После признания Марио ты мог бы сказать ему несколько слов, которые тебя ни к чему не обязывали. Мол, всё это неожиданно, тебе необходима пара-тройка дней, чтобы с этим свыкнуться, прибиться к новым отношениям, к себе самому, к Марио в новом качестве. Он бы за это ухватился и с пониманием, и с радостью и, даже если бы понял впоследствии, что получил только вежливый откат, всё равно смотрел бы на это с благодарностью за такт и участие: от любимого и немилость пригожа, тем более так совестливо поданная. Он не говорил бы себе «всё обречено», а философски шептал бы «как знать?» и в определённой мере был бы прав: то, что ты изначально не оттолкнул полностью, — или какая-то доля этого — могло быть принято тобой позднее. У непризнанной любви всегда остаётся надежда… Он пошёл бы на всё, в какие бы условия ты его ни загнал: умалчивание, необнаружение в себе главного, отсутствие любых намёков, неопределённость сроков твоего решения и его нетребование — и по-прежнему бы думал о том, что всё течёт, всё меняется. Он стал бы меньше говорить и больше молчать, больше анализировать — он открыл бы в тебе такие черты, которые ему не понравились, то, что он раньше не замечал в ослеплении своей страсти. Прошла бы неделя, месяц, два — и любовь бы выдохлась, и в один прекрасный день он обнаружил бы, что может смотреть на тебя без былого трепета. Всё это тихо бы спустилось на тормозах — заметь! — без всякого кризиса, не прерывая вашего обычного общения. Вы виделись бы друг с другом как всегда, и ты прекрасно обошёлся бы без оскорблений и разрыва. И его бы не обидел.

      — Нет. Не выдохлось бы, не спустилось бы, не улеглось бы. Ни через месяц, ни через два.

      — А почему ты так уверен в силе его любви и её предмете? Тебе она льстит? Ты принимаешь её как должное? Ты хочешь её сохранить?

      Филипп молчал, опустив голову, но и Ирина смолкла: она ждала ответа. Пришлось что-то выдавливать, и Филипп нехотя молвил, скорее продолжив свою мысль, а не ответив на вопросы:

      — Хочу, принимаю… Ничего не хочу… Ты же знаешь… его постоянство…

      — Аа… дело уже дошло до признания заслуг.

      — Какое признание? Никакого признания. Это вообще нечестно. Ты говорила, что не будешь навязывать своё мнение.

      — Я и не навязывала — я твоё узнала.

      Филипп взвился. Вечно мать всё вывернет на свою сторону! Если бы он сейчас мог отыскать какие-то веские доводы и припереть к стенке двоих: одну — за это ненавязчивое, но убедительное оправдывание, другого — за то, что, раздумывая полгода над своей любовью, не догадался внушить другу мысль попросить пустяковую отсрочку! Но веские доводы не находились, не находились вообще никакие, и Марио, припёртый к стенке руками своего возлюбленного, взывал к агрессии и жажде видеть, хватать, покорять и уступать. Филипп по привычке захотел отмахнуться омерзительностью точки, стоявшей в конце, но омерзительности не было. Не было точки, не было конца — вместо этого перед ним простиралось нечто бесконечное, непознанное, влекущее. Он растерянно огляделся и поднял на мать изумлённые глаза.

      Ирина удивилась не меньше: на неё смотрел нежный, ласковый, беззащитный парень — тот Филипп, который был запечатлён на фотографии, висевшей у Марио на стене. Она устремила на сына долгий взгляд, думая о том, что происходит в его душе, о любви Марио и о её силе, сумевшей уловить это преображение.

      — Постоянство. Но это не единственное, что ты упустил из виду. Вы росли вместе, ты знаешь и помнишь его если не с пелёнок, то с того возраста, который вообще люди могут помнить. Ни два, ни пять, ни десять новых друзей не дадут тебе то, что ты находил в нём. У них будут другие интересы, другие знакомые, за их плечами будут лежать пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет — в зависимости от даты рождения. Абсолютно чужих тебе лет, абсолютно посторонней жизни. Они никогда не войдут полностью в твою, а ты — в их. Между вами не будет родства, тесных связей — это будут приятели на час, от нечего делать. Ты не будешь уверен в них, не будешь знать, что ими руководит — хорошо ещё, если просто желание приятно провести время. А кто тебе в наши дни, когда все только и держат в уме корысть и преуспеяние, поручится за отсутствие дурных помыслов? Твоя красота, состояние отца, распрекрасная машина, которую ты собираешься купить, естественно возбудят только зависть. Тебе будут делать гадости и при этом постоянно обирать. Кабаки, рестораны, девки, просто долги без возврата… Всего этого утаивания дурного, зависти и корысти и в помине нет у Марио.

      — Да — настолько, что и не соизволил к нам припереться и посмотреть, как мы живём. Ему нужно совсем другое.

      — А он и не скрывает, он честен. Скоро ты пресытишься материальными благами, может быть, дело какое-нибудь заведёшь. Мелкий там или средний бизнес… Не справишься один — кого возьмёшь в партнёры? Кто на пользу будет работать, а не только на свой карман? Кто тебя не облапошит, не обворует, не обсчитает? Кому ты можешь доверять полностью? Да только ему…

      — Как же, как же! Ну, открою я дело — мальчиков по вызову. Он же первый меня и объегорит! Это, как его… изнашивание фондов и сверхурочные, естественно, с неуплатой налогов. Вот!

      — Балда! — засмеялась Ирина. — В общем, я взяла только верх. Чувства, эмоции, настроения не рассматривала — только верх и только относящееся к тебе.

      — За исключением вступления.

      — Да, за исключением. И пришла к выводу, что тебе самому разрыв с Марио ничего хорошего не принёс, не приносит и не принесёт. В прошлом, настоящем и будущем. Можешь со мной соглашаться, можешь не соглашаться — дело твоё. Я изложила свой взгляд.

      Филипп пожал плечами, понемногу приходя в себя.

      — Я не возражаю. Но он меня оскорбил.

      Ирина отрицательно покачала головой:

      — «Любовью оскорбить нельзя».

      — С чего тебе это в голову пришло?

      — Не мне — это Лопе де Вега сказал.

      — Где?

      — В «Собаке на сене». Кстати, купи мне диск с фильмом, если попадётся.

      — Посмотрю.

      Ирина по привычке встала и развернулась, но обнаружила, что идти ей было некуда: она находилась в своих апартаментах, а не в комнате сына в старой квартире, в которую частенько заходила в недавнем прошлом по вечерам. Пришлось выталкивать родное дитя из собственных владений.

      — Давай, давай, у меня ещё уйма звонков.

      Дерзнуть он всё-таки не решился, только снова привлёк Марио к себе. Тот тихо засмеялся у него на плече.

      — Ты что?

      — Ничего. Подумал, как с замочками буду играть.

      — Разберёшься? Там всего один щёлк и страховка.

      Филипп взял в руку запястье Марио, разомкнул браслет и снова соединил.

      — И на колье то же самое.

      Не удержавшись напоследок, Филипп быстрым как молния движением притянул к своему лицу голову Марио и захватил его нижнюю губу лёгким поцелуем. Сердце Марио замерло: разве он сам посмел бы попросить об этом! И самое главное: сверхчувствительностью обнажённых нервов он ощутил в этом прикосновении не простой приятельский чмок, а нежность, ласку, зародыш чувств, начало любви и просьбу о прощении. У него кружилась голова, но и у Филиппа потемнело в глазах. Его пальцы скользнули по щекам Марио; неимоверным усилием воли он заставил себя отвести руки от лица друга. Филипп шёл к выходу пятясь; если бы он услышал «останься!», он плюнул бы на все свои страхи; он ждал этого слова и растягивал уход как мог. Но Марио молчал, только поднёс ладонь к губам, не касаясь их, словно стремился сохранить поцелуй навечно. То, что произошло сегодня, настолько превосходило все его помыслы и надежды, поведение Филиппа настолько превосходило всё то, что можно было от него ожидать, что попытка сорвать больше с этого цветения представлялась Марио кощунственной ненасытностью, он боялся, что Филипп осерчает от непомерной наглости стремительно увеличившихся притязаний, да и в сущности это свидание имело в себе смысл содержательнее близости.

      Филипп шёл к выходу не в силах отвести взгляд от Марио.

      — Я… не знаю, что будет, но… ещё ничего не кончено. Слышишь, ещё ничего не кончено!

      Марио кивал головой, заворожённый мольбой в любимых глазах:

      — Да… да, конечно… ты сам всё решишь…