Сбежавшие

      Марио желал только одного: чтобы поскорее настала ночь, когда можно будет попытаться заснуть и получить короткую передышку, бесчувствие, в котором не будут звучать страшные последние слова Филиппа. Он не спал вторые сутки и обманывал себя, уверяя, что его клонит ко сну, закрывал глаза, но вместо дрёмы впадал в полубредовое состояние. Он рвался и метался, он хотел куда-то бежать — туда, где был Филипп, готовый забыть и простить, — но он не мог лететь, нестись, даже идти: его оплетали какие-то ветви, сучья хлестали по щекам, он скользил на опавших листьях, падал и, вставая, уже не мог определить, в каком направлении надо было двигаться. Он делал шаг, другой, и, казалось, просвет был рядом, вблизи мелькало что-то, и он тянулся к этому, но его окружали какие-то люди, заслоняли этот светлый промежуток, отталкивали его, и он снова оказывался в дебрях, и снова тщетны были попытки выбраться из них. Он пытался расплести лианы, раздвинуть плечи, но опять терял опору, падал на колени, а когда, измученный, открывал глаза и смотрел на часы, то с ужасом сознавал, что прошло не два или три, как он думал, часа, а десять минут. И до ночи было далеко, и её будущее наступление лишь означало, что вслед за ней приблизится утро, в тысячу раз мерзостнее сегодняшнего, потому что в нём уже не будет Филиппа.

      Марио заранее содрогался от неумолимого мрака предстоявшей зари, слёзно просил бога, чтобы тот не дал его глазам увидеть восход, закрыл их навеки для этой жизни, раз для того, самого главного, он уже умер. Просил, но какое-то предчувствие говорило, что бог ему не внемлет и зачем-то обрекает его на новые и новые страдания. Было бы в этом хоть чуточку смысла, терпел бы он ради чего-то, рождалось бы в этих муках что-то — возможно, и не был бы Марио так безутешен. Был бы он преступником, было бы наложено это испытание карой за грех, была бы явлена таким образом справедливость — возможно, он бы терзался меньше: ведь это было бы по заслугам! Даже если ему предстоит провиниться в будущем, зачем являть возмездие за ещё не совершённое заведомо? Сейчас он чист, но это озлобляет, и Марио думал, что готов сеять вокруг себя несчастья, крушить чужие судьбы, убивать, предавать, красть, клеветать за то, что невиновен. Думал — но не был к этому готов, и близко не подходил. Ему надо было избавиться от собственных бед и уж потом холодно и безучастно взирать на страдания других: они оформятся, сложатся, лягут на чьи-то головы и без его действий. Что ему за дело до чьих-то горестей, когда… Тут Марио вспомнил, что скоро Филипп может переехать, если его отец закончит свою эпопею, и тогда… Когда, тогда, когда бы ни, где бы ни, что бы ни — всё это было утыкано ножами, ощетинивалось лезвиями, усеивалось иглами и кололо, резало, жалило. Он уже устал таскаться по комнатам, ёрзать в кресле, метаться в постели, скатываться в клубок, пытаясь увернуться от того, что сам и взрастил в своей душе. Разламывалась голова, болело сердце, ныла грудь, и неизвестно было, сколько часов, дней, месяцев и лет ему суждено пить эту отраву.

      Пошли четвёртые сутки, опротивели даже сигареты. Марио поднялся с постели, но отправиться на кухню за чаем не смог, потому что увидел, как ему навстречу несётся застланный ковром пол. Когда он пришёл в себя и посмотрел на странно отдалившийся потолок, то вспомнил, что то же самое чувствовал и Вронский. На потолке отпечатывался мелкий шрифт «Анны Карениной», через некоторое время потерявшийся в сотнях страниц увесистой книги с тёмным синим переплётом. Смешно было думать, как Лев Толстой, расписывая придуманные страдания, в перерывах между делом уминал колбасу и котлеты. «Лопал, лопал, лопал», — с удовольствием подумал Марио, но это было уже из другой книги. Нервный смех смешался со звоном, ещё звучавшим в ушах, и, гулко отдавшись в пустой квартире, неприятно поразил слух. Марио ухватился рукой за подлокотник и подтянулся, плечо прижалось к боковинке кресла. Если он не умер ни позавчера, ни вчера, ни сегодня, если бог это на него наложил и оставил, надо было что-то делать и как-то с этим жить. И Марио с завистью представлял, что по всей земле и, может быть, даже рядом, может быть, даже в его блоке живут — не один! — десятки, тысячи, миллионы людей и не сходят с ума от безответной любви, не блуждают во мраке безысходности, не захлёбываются в своих слезах — просто живут, и довольны, и счастливы, и самые большие неприятности у них — несвежее пирожное, сломанный каблук или перегоревшая лампочка. Значит, надо стать таким, как они. Задушить в себе это мерзкое чувство и жрать, болтаться в интернете, путаться с девками, кататься на машине, а в перерывах для разнообразия подметать пол и вытирать пыль.

      Марио встрепенулся. Как он сразу не догадался? Конечно, он приведёт в порядок квартиру, тем более что уже несколько дней и тряпки в руки не брал. Надо только найти самый грязный угол или самую закопчённую сковородку. Ага, мама жаловалась, что второй год до занавесей никак не доберётся. Пять проёмов — это восемь здоровых занавесок и одна короткая на кухне. Он их выстирает, повесит и добавит на ближние в карнизах ряды тяжёлые, зимние: всё равно осень скоро. Это здорово, гениально! Пылища, порошок, верёвки, утюг, пот градом и масса времени! И Марио первый раз вздохнул облегчённо. Теперь надо было что-то съесть, чтобы не грохнуться повторно, но не на пол, а с тазом с балкона: определённо, занавеси было жалко. После еды проглотить таблетку, а то голова раскалывается. Да, хлеб-то чёрствый! В магазин тоже надо! И Марио почти обрадовался, что сразу нашлось столько дел.

      «Это будет программа „Моя сотка“. Пыль — вещь, накапливающаяся постоянно и на полу, и на мебели. Я что-то надеваю — это что-то должно периодически стираться. Я кладу еду в холодильник — я должен всё время его дозагружать и пару раз в месяц чистить. Взять хотя бы мою комнату — это же свалка, платки и пепел повсюду, сколько окурков вывалилось на ковёр из переполненной пепельницы, простыни смяты, наволочка вымазана, а тут? В хлебнице чёрствые горбушки, в мойке ворох чашек, на столе разводы от посудных донышек, полотенце посерело от грязных пальцев, на плиту с литр заварки вылилось, когда зазёвывался. Ванна, умывальник, унитаз. Куча дел, просто прелесть». — И Марио решил во что бы то ни стало съесть хотя бы пакетик чипсов перед великими свершениями.

      Марио, в душе более ребёнок, чем иной десятилетний мальчишка, окрестил будущую заваруху войнушкой и для начала решил запастись съестными припасами, оружием и обмундированием. Во главе съестных припасов стояли, естественно, сигареты, далее шли буханка хлеба, кусок колбасы, помидоры и чипсы (видела бы это мама!). Потом очередь дошла до снаряжения. Критическому разбору подверглись и незамедлительно были отправлены в мусорное ведро ёршики со сточенной щетиной. Выйдя из дому во второй раз, Марио придирчиво, как и косметику для матери, выбрал в хозяйственных отделах порошки, моющие средства, батарею щёток и губок, рулон полиэтилена и вернулся. Предстоял последний пункт подготовки. Найдены и надеты старые джинсы и стоптанные тапки. Итак, можно начинать!

      Сперва Марио зачехлил в кабинете отца и спальне родителей всё то, что в ближайшее время использованию не подлежало, флаконы и парфюмерию убрал в шифоньер, книги и диски — в тумбу, чтобы легче было орудовать пылесосом, и начал снимать занавеси. Стирал он их поздним вечером, вывешивал ночью, избегая возможных любопытствовующих взоров соседей, и, благо дни стояли жаркие, ранним утром снимал с верёвок высушенное и отправлял под утюг. На карнизах скопилась уйма пыли — их надо было вытирать только влажной тряпкой; кровать родителей была покрыта светлым покрывалом — его следовало затянуть полиэтиленом, предварительно подоткнув оборки под одеяло; на балконе обнаружилось несколько крайне подозрительных мешков с неизвестным содержимым — их тоже надо было обследовать и вывернуть наизнанку. И то, и другое, и пятое, и десятое доставляло огромное удовольствие, так как требовало обязательных действий и, самое главное, времени.

      Конечно, и карнизы, и тряпки, и пол были несерьёзными, мелкими, «бабскими» делами, но предоставлялась возможность не думать, когда копоть на дне сковородки трепалась по флангам, затем подвергалась стремительному натиску по центру и, распавшаяся, истончённая и побледневшая, сдавалась, уступая место первозданному блеску, или когда окружность менее внушительного пятна на плите уменьшалась, изрезывалась белыми зубчиками, делилась на два небольших овала и бесследно исчезала под нажимом руки, вооружённой жёсткой щёткой. Предоставлялась возможность не думать, предоставлялась возможность забыться. Вопреки знаменитой фразе сон разума усыпил чудовищ. Появилась надежда на то, что через неделю или месяц менее жутко будет отдаваться в груди эхо четырёх последних слов, — и тут всё дело было за временем. Кроме того, Марио ожидал, что, зная его лень и видя его усердие, господь всё-таки сжалится и явит ему свою милость. Ожидал, впрочем, не уповая особо, будто что-то говорило о том, что в будущем от роз ему достанутся одни шипы. И шипы не замедлили посыпаться. Изолировавшись от внешнего мира, Марио не учёл самого мира, не хотевшего оставлять его, и приятелей, редко-редко, да встревавших на его пути. Как-то по возвращении домой у самого блока его подловили Лёха с Колькой, для которых сотня квадратных метров, свободная от родителей, по-прежнему составляла предмет самых страстных вожделений, а Марио, владеющий этим сокровищем и сам не особо умно им распоряжающийся, казался глупым жмотом, не способным извлечь выгод из нежданно-негаданно свалившегося счастья.

      — Чё это тя не видно в последнее время?

      — Я занят.

      — Чем?

      — Уборкой.

      — Неужели предки раньше срока возвращаются?

      — Нет, просто не хочу квартиру запускать.

      — А, ты хочешь навести блеск на свои хоромы, чтобы они сияли к нашему приходу?

      — Вы оба прекрасно знаете, что я не люблю шумных компаний и гостей. Кроме того, для ваших развлечений надобна не квартира, а номер в мотеле.

      — Это далеко и по нынешним временам, наверно, дорого, а вот отрываться от коллектива всегда нехорошо.

      — Можете обсудить меня на партийном собрании или на расширенном заседании домкома — бабка говорила, что лет тридцать-сорок назад таким образом довольно часто оформлялось всеобщее порицание.

      — Эк тебя потянуло на одиночество: и пренебрежение общества не трогает, и даже с Филиппом в последние дни не появляешься, а были неразлучны. Будешь дольше сидеть один — все великие перемены от тебя и укроются.

      Марио был ревнив к своей печали: она заняла в пустой квартире место его родителей, и он хмуро царил вместе с ней, оберегая её от чужого ока тем трепетнее, чем быстрее шла на убыль оставшаяся работа по дому. К мнению пребывающих за границами сего королевства он относился безразлично и хотел было прервать поднадоевшую беседу и подняться к себе, но прозвучавшие слова заставили его насторожиться.

      — Мы повздорили. А что насчёт великих перемен?

      — Какой же неудачный момент ты выбрал для ссоры! — приунывший от неоправдавшихся надежд Лёха оживился, когда понял, что может отомстить жадине Марио хотя бы словом. — Как же это тебя угораздило! Ты что, не поделил с ним какую-нибудь п.здюлечку?

      — Мы не делили п.здюлечек, а совершали набеги на более пристойные создания.

      — Ну хорошо, тогда это было одно место из блаженного Августина, по поводу которого вы не сошлись во мнениях, но один из вас, то есть ты, сделал это не ко времени, явно не ко времени, потому что позавчера чертовски умный Филькин папашка получил-таки кучу миллионов, и теперь мамаша чуть ли не дворец подыскивает для всего семейства.

      — Это давно ожидалось, — Марио пожал плечами, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, — а ты вошёл в такой раж, будто Кальтенбруннер женился на еврейке или сборная России стала чемпионом мира по футболу.

      — До Германии три тысячи километров, до чемпионата мира три года, и всё это Филиппу отныне доступно. Тебе, конечно, тоже и на булочку с маслом, и на курочку с девочкой хватает, но есть обеспечение — и есть капитал. Когда он оказывается у твоего ближайшего друга, разумнее вести себя посговорчивее — может, что-то и перепадёт. Подойти помягче — и свезёт на Багамы. Опять же — кабаки, бабы.

      — А они на чём-то остановились в смысле недвижимости? За спорткомплексом здоровый участок…

      — Нет, ищут что-то совсем тихое, почти безлюдное. Наверно, и землицы ещё прикупят, чтоб поблизости никто не лепился, но это лирика, а мы о чём? Да, так вот, ты мощно пролетел, мистер Принцип.

      Марио смотрел на Лёху со смешанным чувством боли за себя и жалости к приятелю, который оценивал Филиппа толщиной кошелька его отца и мог предполагать наличие каких-то корыстных интересов у Марио.

      — Я не буду говорить, с какой точки зрения меня может интересовать Филипп, добавлю лишь, что вовсе не с той, которую ты так живописно излагаешь. А в благодарность за информацию подарю одну идейку: так как наша размолвка привела к тому, что место ближайшего друга Филиппа оказалось незанятым, и ты, и ты, — Марио перевёл взгляд на Кольку, не вступавшего в разговор и только изредка поддакивавшего Лёхе, — надеюсь, этим воспользуетесь, вступите на место под солнцем и попробуете извлечь выгоды, кажущиеся вам столь заманчивыми. Меня же кабаки, бабы, пляжи вообще и Багамы в частности не прельщают.

      Марио скрылся в глубине подъезда. Николай оживился, для убедительности стукнув Лёшку по плечу:

      — А что? Это идея…

      Обиженные на то, что в сём повествовании им отвели так мало места, Лёха с Колькой остались стоять у входа в блок и усиленно соображали, как им претворить идею Марио в жизнь. Сам же Марио, поднявшись к себе и забыв, что для чего предназначается, положил батон в прихожей рядом с расчёсками, прошёл в свою комнату и уселся в кресло. Ещё вчера он ненавидел себя за то, что после всего случившегося ему иногда всё же хочется есть, — теперь это ему не грозило. Ещё вчера он был исполнен презрения к самому себе за то, что занимается тряпками, щётками, женскими делами — в общем, дребеденью, но эта дребедень истаяла под его рукой. Ещё вчера он бежал от мира, в котором Филипп знать его не хотел, — сегодня он оказался один на один с миром, в котором Филиппа не было вообще.

      Сначала Марио думал, что не чувствует боли сгоряча, как при неожиданном ранении. Потом в голову пришла мысль о том, что он перестал реагировать на постоянно падающие беды, потому что свыкся с ними. Под конец Марио понял, что просто не может представить себе всю громаду несчастья, ибо бесконечность продолжает оставаться для людей величиной невообразимой.

      «А, может, во мне просто не осталось сил, чтобы воспринимать горе с прежней остротой? А, может, посылая очередное испытание, бог соразмеряет его воздействие с тем, что ещё осталось от человека? А, может, это ожидалось и не ранит так больно? А, может, щётки с порошком действительно помогли и оттеснили… нет, не оттеснили, а загнали на второй план… нет, не на второй план, а на менее удобное для обозрения место? А, может…»

      Марио ещё не сознавал по молодости лет, что эти непрекращающиеся попытки определить истину, неустанные поиски, постоянные сомнения и настырные вопросы — лишь оборотная сторона того состояния, в которое он был введён своими чувствами и пришедшими извне обстоятельствами, открывающаяся ему всё более и более по мере того, как он всё дальше и дальше удалялся во времени от рокового дня. Наступил неминуемый и самый долгий этап в развитии безответного чувства, и, может быть, отрыдать первые часы, заливая потоком слёз разверзшуюся перед тобой пропасть, было всё-таки легче, чем недели и месяцы тащиться без цели и просвета по пыльной дороге, не видя ни рядом, ни вдали ни малейшей надежды на утешение…

      «Ведь у меня и до этого его не было, — врал себе Марио, — и до этого, целую неделю. Ничего не изменилось. Какая разница, в двадцати метрах или в десятке километров он от меня: и то, и другое бесконечно мало по сравнению со Вселенной и бесконечно много, если встреч уже нет. Неделю я не торчал под его окнами, неделю не взбегал по знакомой лестнице, а теперь бог сам удалил его от меня. Если бог сам решил, что не судьба, что же мне противиться высшему произволу? Либо я переживу и отвыкну, либо…»

      Марио врал себе и понимал, что лжёт. Изменилось всё. Если до сего дня (или до завтра-послезавтра — несколько часов в ту или иную сторону погоды не делали) у него была возможность невзначай наткнуться на Филиппа, проводить взглядом удаляющийся силуэт, услышать несколько слов, обронённых им или о нём, если до сего дня он дышал с Филиппом одним воздухом, под одной крышей, пусть и порознь, если до сего дня они были связаны, пусть и не прямо друг с другом, но хотя бы косвенно, через общих приятелей, то впредь… И как только мысль доходила до этого страшного «впредь», Марио шарахался в сторону, не смея переступить через эту черту: за ней скрывалось что-то ужасное, и если Марио что-то и спасало, так этим «что-то» была именно непередаваемость, была именно невообразимость ужаса, была именно непроницаемость черноты мрака. Это невозможно было представить; сознание останавливалось у этой черты, и Марио, не сумев вообразить, что же находится за гранью, пытался определить хотя бы, к какому сроку это привязано. Он припоминал слова короткого разговора. Деньги были перечислены позавчера — значит, и потрачены они могли быть уже два дня назад. Если мать Филиппа искала недвижимость заранее и смогла выбрать подходящий вариант, то…

      Как только Марио понял, что дело УЖЕ могло быть решено, что «впредь», пугавшее, но неопределённое, могло УЖЕ стать прошлым и отметиться в календаре вчерашним днём, его лоб покрылся ледяным потом. В глазах темнело; предметы плясали перед ним, теряли свои очертания и смывались туда, где взгляд уже не мог различить их. С горькой усмешкой вспоминались надежды на то, что бытовуха может успокоить боль, но ни щётки, ни порошки не очистили сердца от любви, не избавили душу от муки. У Марио кружилась голова, руками он вцепился в боковинки кресла, потому что, только обретя равновесие, можно было убежать от тоски и печали, но они наступали стремительно — и от них приходилось уже не бежать, а нестись, нестись стремительно — как они и наступали. Стремительный пролёт поезда, звон в ушах переходит в гудок, Марио стоит в конце последнего вагона и смотрит вниз. Шпалы сливаются в единое, сплошное, надо отвести глаза и посмотреть вперёд, где они предстанут отдельными. Они всё убегают и убегают клавишами под руками играющего гаммы, за ними не уследить. Марио нагибается, и клавиши растут, снова превращаются в шпалы, шпалы утолщаются и становятся брёвнами, громоздящимися друг на друга, но это не поленница — стена, голова кружится, стена плывёт, а на старом месте вырастает новая, но только переведи взгляд — их уже не две, а четыре, они смыкаются друг с другом, но не в дом, а в колодец, и туда надо посмотреть обязательно, потому что в глубине, на дне под прозрачной водой скрывается что-то важное, крайне необходимое, и Марио наклоняется сильнее, опускает голову, устремляет глаза в глубину и там, далеко-далеко, видит лицо Филиппа, взывающего к нему. Он всё понял и простил, и Марио летит к нему, уже не поездом, а ветром, зная, что это смерть, что колодец — тоннель, что лицо Филиппа — образ бога. Совсем немного остаётся до освобождения, надо только оборвать последнюю нить, последнюю связь, но она не рвётся, Марио дёргается, его держат, он дёргается всё сильней — его держат всё крепче, он собирает силы для последнего рывка, но брёвна колодца выходят из стен, сближаются, сужаются, превращаясь в поручни, и их тоже не обойти, не облететь, и Марио с размаху финального рывка впечатывается телом в непреодолимость.

      Когда Марио пришёл в себя, оказалось, что он сидит в кресле в том же положении, только прогнувшись телом с опущенной вниз головой. Кисти рук сжимали плотную ткань обивки, и её шероховатость, способность к осязанию вообще неприятно поразили и своей обыденщиной, и грубой материальностью. Видимо, пальцы, вцепившись в подлокотники, сыграли роль той последней связи, которую не удалось оборвать. Марио наклонился и стал пристально рассматривать ткань, кляня себя за то, что не догадался убрать руки до полёта: тогда звенья возвращения, может быть, и не состыковались бы между собой, и самого возвращения не состоялось бы.

      Прихоти господа бога нашего, пожалуй, более неисповедимы, чем его пути. Высший произвол закрыл для Марио Филиппа, но приоткрыл ему завесу посмертного, словно ледяной пот на лбу явился той критической точкой, после которой эксперименты по дальнейшему наваливанию негатива стали бы чересчур жестокими и морально необоснованными. В Марио пробудилось любопытство, он вспоминал подробности полёта, восстанавливал хронологию настроений, ощущений и образов. Конечно, очень хотелось повторить опыт сразу же, но основа для него, этот эмоциональный надрыв, выдохлась, и в ближайшем будущем вряд ли удалось бы взобраться на эти вершины снова. Марио стал раздумывать, как же снова подойти к волшебной стране, перейти её границы и хотя бы немного в ней задержаться (то, что путешествие могло явиться следствием измотанного состояния и больного воображения, он исключил сразу: и к галлюцинациям он не был предрасположен, и заснуть не мог, и очень стройно всё сложилось, чего в кошмарах обычно не бывает). Разумеется, существовали индусы с бхагавад-гитой, йогой и нирваной, но всё это достигалось многолетними тренировками. Надо было изыскивать другие рецепты.

      В Марио произошёл перелом. Его потянуло в запредельность, и грандиозность задачи уменьшила значимость несчастья. Первым делом он решил измерить простор страны, которую ему предстояло завоевать. От шири открывшихся перспектив захватило дыхание, сердце сначала замерло, потом гулко застучало. Марио стоял у необъятного океана бесконечного счастья. Одним выстрелом он убивал нескольких зайцев. Тонкая энергетика была условно поделена на три части: выход в астрал, телепатию и познание абсолютной истины. Первая открывала просторы Вселенной, тайны прошлого и будущего, означала возможность мгновенного перемещения в пространстве и времени. Марио увидит семь чудес света, перед ним предстанут сады Семирамиды, храм Артемиды, у ног Колосса Родосского будут проплывать корабли, отправятся в поход легионы Цезаря, всплывёт затонувшая Атлантида, возникнут и развалятся мелкие княжества и великие государства, сплетутся интриги папских заговоров и королевских дворов, сядут за письменные столы Достоевский, Пушкин, Бальзак, Пастернак, Данте, петухи запоют на дворах мрачных деревенек франкского раннего средневековья и уступят место пышным придворным празднествам в шедеврах архитектуры, музеи явят свои сокровища — и это только маленькая толика, лишь прошлое, лишь несколько тысяч лет, лишь здесь, на Земле! Что же таят оставшиеся тысячелетия, память о которых погребена, как возникала жизнь на этой планете и во что она превратится через десять, пятьдесят, двести, тысячу, миллион лет? Перед Марио выбирались из морей примитивные земноводные, он перемахивал через миллионы лет — и огромные крабы из «Машины времени» Уэллса взрывали влажный песок. И это только здесь, только здесь! А что ждёт его там, на других звёздах, в шестимерном пространстве, в параллельных мирах? Марио сладко зажмурил глаза. Неведомые цивилизации, траектории летящих тарелок, чёрные дыры, переход времени в пространство и обратно, связь между энергией и материей, Большой взрыв и коллапс, а жизнь после и её формы! Но и это было не всё, далеко не всё. Марио ещё не затрагивал самого ценного, самого главного. Он воспроизведёт по крупицам со дня рождения, нет — с момента зачатия, нет — с момента появления на свет того сперматозоида и той яйцеклетки, которые, соединившись и размножившись, превратились в Филиппа, — все его двадцать лет, год за годом, день за днём, миг за мигом, всю его плоть, клочок за клочком, капельку крови за капелькой, волосок за волоском, клеточку за клеточкой, каждое движение его глаз, любой вдох, жест и слово. Марио притронется к нему — живому, тёплому, доброму. И он целовал глаза и губы, проводил руками по волосам и шее, ласкал и гладил любимое тело…

      Вторая часть потрясала не менее. Она была креативнее, чем могла показаться на первый взгляд. Чтение чужих мыслей и передача своих на расстояние. Кому угодно, в любую точку. Помыслы всех и вся представляли большой интерес для ФСБ, если исходили от важных персон, но Марио занимали мимоходом, из любопытства. Детективам, интригам, финансовым проискам он уделял мало внимания, но Филиппу!.. Марио прикоснулся к телу — теперь он дотронется до души. В любую минуту он будет знать, о чём Филипп думает, что он делал и что собирается делать, весел он или грустен, сердит или ласков. Марио поймёт, как он к нему относится, и если он относится к нему, Марио, плохо, то он передаст ему свои мысли и убедит его в том, как сильно его чувство. Он расскажет Филиппу, что эта любовь не глупая и пошлая прихоть, помышляющая разве что о нескольких оргазмах, а глубокая, нежная, сильная страсть, что он пошёл не за одним сексом, а за желанием раствориться без остатка в единении с потрясающей красотой, желанием служить своему другу и вверяться ему до конца. Он передаст ему всё это, и Филипп поймёт и простит, и тогда… Да, и самое главное: Марио узнает, куда он перебрался, где живёт, как живёт, чем живёт. Пропасть засыплется, и тонкой крохотной трещинки не останется, ни намёка на то, что было. Он будет охранять своего любимого, уводить от беды, вести к радости.

      Майка взмокла, Марио вертелся в кресле за столом, в которое недавно пересел, выстукивая на клавиатуре выключенного компьютера заветное имя и нещадно осыпая пеплом недавно вычищенную комнату. Лицо горело, глаза сверкали, по коже пробегала дрожь от возможности скорого причастия, голова кружилась уже не от боли потерь, а от пьянящих высот, которые в мгновение ока стали такими близкими. К третьей части, абсолютной истине, после своих величайших открытий он отнёсся почти равнодушно. Да, истина, полное знание. Того, что было, что есть и что будет. От кода ДНК каждого индивидуума до текста последнего хита на музыкальном канале. Законы развития и взаимодействия всего: Вселенной, биосферы, человечества, любых цивилизаций и религий. Доступ к неиссякаемым источникам энергии. Единое информационно-энергетическое пространство, и где-то в нём упрятано это самое ядро абсолютного знания, на которое Тесла мог выходить. Всё это, безусловно, очень интересно, но ещё интереснее будет открывать и познавать всё это с Филиппом. Марио откинул голову, резко оттолкнулся ногой от ребра стола и закрутил кресло, в котором развалился, почти на три оборота. Ценности заоблачных высот спустили его на землю и пробудили живое существо. Он ощущал своё тело, свою плоть, биение крови в жилах, только теперь понимая, как устал за последнюю неделю. Спину ломило, ныли натруженные руки, хотелось есть. Марио испытывал блаженство от забытых чувств: они говорили ему, что он жив, он дышит, он любит и добивается взаимности. Теперь у него была цель, а у его жизни — смысл. Услышав звонок телефона, он резко тряхнул головой, засмеялся и взял трубку. Это была мать.

      — Ты только не пугайся, но твою косметику я убрал в шифоньер, чтобы зря не пылилась, а покрывало на кровати накрыл полиэтиленом, у него верх тонкий, ещё выцветет и тоже сильно запылится: ведь вы его на ночь не убираете. Ёршики из кухни я выкинул, когда собрался кастрюльки со сковородками чистить: они облезли все, и щетина у них мягкая, ничего не соскребает. Люстру в спальне я развинтил, хрусталики помыл, обратно присобачил, но всё в сборе обернул в чехол, а то тоже запылится. Если папа рядом, ты спроси у него, для чего на балконе мешки с цементом лежат. Может, он уже и не годен, года два, наверное, там отдыхает, а осенью и весной вечно сыро, вот он и подпортился от влажности.

      Ольга расчувствовалась до слёз:

      — Марио, родной, зачем ты возишься с пылью? Заболеешь ещё от холодной воды. Похудел, конечно?

      — Нисколечко.

      — Но всё равно не напрягайся.

      — Не тебе же с занавесками возиться, когда выберетесь на праздники. Я их постирал, а заодно и те велюровые повесил — с ними симпатичнее.

      — Солнышко, ты так маму любишь, — Ольга уже откровенно всхлипывала, — а ручки не устали? Ты не нагружайся, пригласи какую-нибудь женщину по объявлению.

      — Раз люблю, так не надо хныкать. А по газетам кого-нибудь приглашать для уборки смысла мало. По найму всегда трудятся для показухи, наведут блеск по центру, а, где не видно, грязь и оставят.

      — А кушаешь хорошо?

      — Ну да, как ты говорила. Мясо там, котлеты, супчики. Сейчас же возни на кухне не требуется: от салатов до гарниров всё в магазинах.

      — Смотри, только не худей. Мы тебе деньги перевели, получишь — на e-mail сообщи. Ни в чём себе не отказывай.

      — Да у меня ещё осталось.

      — И сладкое не забывай. Плохо, что осталось. Смотри не перетрудись. По чуть-чуть, потихонечку и только тогда, когда желание будет, а через силу не надо. Отдыхай побольше, за компьютером долго не сиди, лучше сходи в библиотеку, закажи что-нибудь серьёзное…

      При этих словах сердце Марио радостно ёкнуло. Теперь перед ним не только взгромождалась гора несделанного, состоявшая из выхода в астрал и телепатии, — перед ним замаячила и возможность полезного отдыха. Он давно и часто пенял себе, что практически ничего не знает из античной литературы, и — надо же! — мать так удачно посоветовала направить стопы в библиотеку! Несомненно, опыты с потусторонним — вещь чертовски трудная, с первого раза, естественно, неосуществимая, и неизвестно ещё, на какой срок это растянется и к каким результатам приведёт. Так вот, если практика где-то забуксует, он отправится к книгам. Во-первых, удовольствие, во-вторых, время, в-третьих, отход от пока ещё очень печальных реалий, в-четвёртых, ощутимая польза и вероятная поддержка в новых устремлениях: греки несколько тысяч лет назад уже экспериментировали, вводя человека в изменённое состояние сознания (Марио смутно вспоминалось что-то про параболические зеркала и перемещение посредством их во времени и пространстве).

      «Да нет, не в-четвёртых, а во-первых, и даже не во-первых, а перед практикой. — Марио обожал чтение и, скомкав конец разговора с матерью, начал подгонять обстоятельства под любимые дела. — Если я займусь контактом с тонкой реальностью, будучи уже подкованным в смысле теории, то процент успеха автоматически вырастет. Древние греки — умные люди: они очень успешно сочетали науку с искусством и демократию с рабовладением, а я до сих пор не удосужился в этом детально разобраться. Значит, к литературе добавляется история. Само собой, образ мыслей тоже важен. Следовательно, и философия. Я всё это проработаю, выйду в тонкую реальность — и тогда новый, умный, мудрый Марио с завоёванных высот всё разглядит, всё поймёт, всё узнает и сможет соединиться с Филиппом».

      Лихорадочное возбуждение, нашедшее на Марио, не было случайным. Он был взвинчен до предела и событиями недельной давности, которые ещё ясно стояли перед его глазами и больно ранили, и полученными новостями, и недавно пережитыми ощущениями. Сама природа разряжала этот взвод потоком дерзких мыслей. В новых условиях, в которых он оказался, не мог существовать Марио прежний — лёгкий, бездумный, рассеянный. И здесь в дело вновь вступала природа, она как бы перетряхивала бесхребетного Марио, смотря, что получилось после очередной встряски, и, если была довольна итогом, нанизывала позвонок за позвонком и выпускала после сего капитального ремонта в новые реалии.

      Итак, вечером Марио, чего с ним не случалось очень долго, заправился котлетами, упаковкой кексов и плиткой шоколада и лёг спать почти умиротворённым. Завтра он пойдёт в библиотеку. В центральную — в местной он вряд ли найдёт что-нибудь полезное. Посидит денька два, после обдумает план действий, сообразуясь с полученными знаниями, а там… бог его куда-нибудь да вынесет.

‍