Сбежавшие

      Марио желал только одного: чтобы поскорее настала ночь, когда можно будет попытаться заснуть и получить короткую передышку, бесчувствие, в котором не будут звучать страшные последние слова Филиппа. Он не спал вторые сутки и обманывал себя, уверяя, что его клонит ко сну, закрывал глаза, но вместо дрёмы впадал в полубредовое состояние. Он рвался и метался, он хотел куда-то бежать — туда, где был Филипп, готовый забыть и простить, — но он не мог лететь, нестись, даже идти: его оплетали какие-то ветви, сучья хлестали по щекам, он скользил на опавших листьях, падал и, вставая, уже не мог определить, в каком направлении надо было двигаться. Он делал шаг, другой, и, казалось, просвет был рядом, вблизи мелькало что-то, и он тянулся к этому, но его окружали какие-то люди, заслоняли этот светлый промежуток, отталкивали его, и он снова оказывался в дебрях, и снова тщетны были попытки выбраться из них. Он пытался расплести лианы, раздвинуть плечи, но опять терял опору, падал на колени, а когда, измученный, открывал глаза и смотрел на часы, то с ужасом сознавал, что прошло не два или три, как он думал, часа, а десять минут. И до ночи было далеко, и её будущее наступление лишь означало, что вслед за ней приблизится утро, в тысячу раз мерзостнее сегодняшнего, потому что в нём уже не будет Филиппа.

      Марио заранее содрогался от неумолимого мрака предстоявшей зари, слёзно просил бога, чтобы тот не дал его глазам увидеть восход, закрыл их навеки для этой жизни, раз для того, самого главного, он уже умер. Просил, но какое-то предчувствие говорило, что бог ему не внемлет и зачем-то обрекает его на новые и новые страдания. Было бы в этом хоть чуточку смысла, терпел бы он ради чего-то, рождалось бы в этих муках что-то — возможно, и не был бы Марио так безутешен. Был бы он преступником, было бы наложено это испытание карой за грех, была бы явлена таким образом справедливость — возможно, он бы терзался меньше: ведь это было бы по заслугам! Даже если ему предстоит провиниться в будущем, зачем являть возмездие за ещё не совершённое заведомо? Сейчас он чист, но это озлобляет, и Марио думал, что готов сеять вокруг себя несчастья, крушить чужие судьбы, убивать, предавать, красть, клеветать за то, что невиновен. Думал — но не был к этому готов, и близко не подходил. Ему надо было избавиться от собственных бед и уж потом холодно и безучастно взирать на страдания других: они оформятся, сложатся, лягут на чьи-то головы и без его действий. Что ему за дело до чьих-то горестей, когда… Тут Марио вспомнил, что скоро Филипп может переехать, если его отец закончит свою эпопею, и тогда… Когда, тогда, когда бы ни, где бы ни, что бы ни — всё это было утыкано ножами, ощетинивалось лезвиями, усеивалось иглами и кололо, резало, жалило. Он уже устал таскаться по комнатам, ёрзать в кресле, метаться в постели, скатываться в клубок, пытаясь увернуться от того, что сам и взрастил в своей душе. Разламывалась голова, болело сердце, ныла грудь, и неизвестно было, сколько часов, дней, месяцев и лет ему суждено пить эту отраву.

      «Это будет программа „Моя сотка“. Пыль — вещь, накапливающаяся постоянно и на полу, и на мебели. Я что-то надеваю — это что-то должно периодически стираться. Я кладу еду в холодильник — я должен всё время его дозагружать и пару раз в месяц чистить. Взять хотя бы мою комнату — это же свалка, платки и пепел повсюду, сколько окурков вывалилось на ковёр из переполненной пепельницы, простыни смяты, наволочка вымазана, а тут? В хлебнице чёрствые горбушки, в мойке ворох чашек, на столе разводы от посудных донышек, полотенце посерело от грязных пальцев, на плиту с литр заварки вылилось, когда зазёвывался. Ванна, умывальник, унитаз. Куча дел, просто прелесть». — И Марио решил во что бы то ни стало съесть хотя бы пакетик чипсов перед великими свершениями.

      Марио, в душе более ребёнок, чем иной десятилетний мальчишка, окрестил будущую заваруху войнушкой и для начала решил запастись съестными припасами, оружием и обмундированием. Во главе съестных припасов стояли, естественно, сигареты, далее шли буханка хлеба, кусок колбасы, помидоры и чипсы (видела бы это мама!). Потом очередь дошла до снаряжения. Критическому разбору подверглись и незамедлительно были отправлены в мусорное ведро ёршики со сточенной щетиной. Выйдя из дому во второй раз, Марио придирчиво, как и косметику для матери, выбрал в хозяйственных отделах порошки, моющие средства, батарею щёток и губок, рулон полиэтилена и вернулся. Предстоял последний пункт подготовки. Найдены и надеты старые джинсы и стоптанные тапки. Итак, можно начинать!

      Сперва Марио зачехлил в кабинете отца и спальне родителей всё то, что в ближайшее время использованию не подлежало, флаконы и парфюмерию убрал в шифоньер, книги и диски — в тумбу, чтобы легче было орудовать пылесосом, и начал снимать занавеси. Стирал он их поздним вечером, вывешивал ночью, избегая возможных любопытствовующих взоров соседей, и, благо дни стояли жаркие, ранним утром снимал с верёвок высушенное и отправлял под утюг. На карнизах скопилась уйма пыли — их надо было вытирать только влажной тряпкой; кровать родителей была покрыта светлым покрывалом — его следовало затянуть полиэтиленом, предварительно подоткнув оборки под одеяло; на балконе обнаружилось несколько крайне подозрительных мешков с неизвестным содержимым — их тоже надо было обследовать и вывернуть наизнанку. И то, и другое, и пятое, и десятое доставляло огромное удовольствие, так как требовало обязательных действий и, самое главное, времени.

      Конечно, и карнизы, и тряпки, и пол были несерьёзными, мелкими, «бабскими» делами, но предоставлялась возможность не думать, когда копоть на дне сковородки трепалась по флангам, затем подвергалась стремительному натиску по центру и, распавшаяся, истончённая и побледневшая, сдавалась, уступая место первозданному блеску, или когда окружность менее внушительного пятна на плите уменьшалась, изрезывалась белыми зубчиками, делилась на два небольших овала и бесследно исчезала под нажимом руки, вооружённой жёсткой щёткой. Предоставлялась возможность не думать, предоставлялась возможность забыться. Вопреки знаменитой фразе сон разума усыпил чудовищ. Появилась надежда на то, что через неделю или месяц менее жутко будет отдаваться в груди эхо четырёх последних слов, — и тут всё дело было за временем. Кроме того, Марио ожидал, что, зная его лень и видя его усердие, господь всё-таки сжалится и явит ему свою милость. Ожидал, впрочем, не уповая особо, будто что-то говорило о том, что в будущем от роз ему достанутся одни шипы. И шипы не замедлили посыпаться. Изолировавшись от внешнего мира, Марио не учёл самого мира, не хотевшего оставлять его, и приятелей, редко-редко, да встревавших на его пути. Как-то по возвращении домой у самого блока его подловили Лёха с Колькой, для которых сотня квадратных метров, свободная от родителей, по-прежнему составляла предмет самых страстных вожделений, а Марио, владеющий этим сокровищем и сам не особо умно им распоряжающийся, казался глупым жмотом, не способным извлечь выгод из нежданно-негаданно свалившегося счастья.

      — Чё это тя не видно в последнее время?

      — Я занят.

      — Чем?

      — Уборкой.

      — Неужели предки раньше срока возвращаются?

      — Нет, просто не хочу квартиру запускать.

      — А, ты хочешь навести блеск на свои хоромы, чтобы они сияли к нашему приходу?

      — Вы оба прекрасно знаете, что я не люблю шумных компаний и гостей. Кроме того, для ваших развлечений надобна не квартира, а номер в мотеле.

      — Это далеко и по нынешним временам, наверно, дорого, а вот отрываться от коллектива всегда нехорошо.

      — Можете обсудить меня на партийном собрании или на расширенном заседании домкома — бабка говорила, что лет тридцать-сорок назад таким образом довольно часто оформлялось всеобщее порицание.

      — Эк тебя потянуло на одиночество: и пренебрежение общества не трогает, и даже с Филиппом в последние дни не появляешься, а были неразлучны. Будешь дольше сидеть один — все великие перемены от тебя и укроются.

      Марио был ревнив к своей печали: она заняла в пустой квартире место его родителей, и он хмуро царил вместе с ней, оберегая её от чужого ока тем трепетнее, чем быстрее шла на убыль оставшаяся работа по дому. К мнению пребывающих за границами сего королевства он относился безразлично и хотел было прервать поднадоевшую беседу и подняться к себе, но прозвучавшие слова заставили его насторожиться.

      — Мы повздорили. А что насчёт великих перемен?

      — Какой же неудачный момент ты выбрал для ссоры! — приунывший от неоправдавшихся надежд Лёха оживился, когда понял, что может отомстить жадине Марио хотя бы словом. — Как же это тебя угораздило! Ты что, не поделил с ним какую-нибудь п.здюлечку?

      — Мы не делили п.здюлечек, а совершали набеги на более пристойные создания.

      — Ну хорошо, тогда это было одно место из блаженного Августина, по поводу которого вы не сошлись во мнениях, но один из вас, то есть ты, сделал это не ко времени, явно не ко времени, потому что позавчера чертовски умный Филькин папашка получил-таки кучу миллионов, и теперь мамаша чуть ли не дворец подыскивает для всего семейства.

      — Это давно ожидалось, — Марио пожал плечами, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, — а ты вошёл в такой раж, будто Кальтенбруннер женился на еврейке или сборная России стала чемпионом мира по футболу.

      — До Германии три тысячи километров, до чемпионата мира три года, и всё это Филиппу отныне доступно. Тебе, конечно, тоже и на булочку с маслом, и на курочку с девочкой хватает, но есть обеспечение — и есть капитал. Когда он оказывается у твоего ближайшего друга, разумнее вести себя посговорчивее — может, что-то и перепадёт. Подойти помягче — и свезёт на Багамы. Опять же — кабаки, бабы.

      — А они на чём-то остановились в смысле недвижимости? За спорткомплексом здоровый участок…

      — Нет, ищут что-то совсем тихое, почти безлюдное. Наверно, и землицы ещё прикупят, чтоб поблизости никто не лепился, но это лирика, а мы о чём? Да, так вот, ты мощно пролетел, мистер Принцип.

      Марио смотрел на Лёху со смешанным чувством боли за себя и жалости к приятелю, который оценивал Филиппа толщиной кошелька его отца и мог предполагать наличие каких-то корыстных интересов у Марио.

      — Я не буду говорить, с какой точки зрения меня может интересовать Филипп, добавлю лишь, что вовсе не с той, которую ты так живописно излагаешь. А в благодарность за информацию подарю одну идейку: так как наша размолвка привела к тому, что место ближайшего друга Филиппа оказалось незанятым, и ты, и ты, — Марио перевёл взгляд на Кольку, не вступавшего в разговор и только изредка поддакивавшего Лёхе, — надеюсь, этим воспользуетесь, вступите на место под солнцем и попробуете извлечь выгоды, кажущиеся вам столь заманчивыми. Меня же кабаки, бабы, пляжи вообще и Багамы в частности не прельщают.

      Марио скрылся в глубине подъезда. Николай оживился, для убедительности стукнув Лёшку по плечу:

      — А что? Это идея…

      Обиженные на то, что в сём повествовании им отвели так мало места, Лёха с Колькой остались стоять у входа в блок и усиленно соображали, как им претворить идею Марио в жизнь. Сам же Марио, поднявшись к себе и забыв, что для чего предназначается, положил батон в прихожей рядом с расчёсками, прошёл в свою комнату и уселся в кресло. Ещё вчера он ненавидел себя за то, что после всего случившегося ему иногда всё же хочется есть, — теперь это ему не грозило. Ещё вчера он был исполнен презрения к самому себе за то, что занимается тряпками, щётками, женскими делами — в общем, дребеденью, но эта дребедень истаяла под его рукой. Ещё вчера он бежал от мира, в котором Филипп знать его не хотел, — сегодня он оказался один на один с миром, в котором Филиппа не было вообще.