Везучая

– Уйди к себе от греха! – заорал Сашка, пожалев меня вместо извинения.

Недолго думая, я его простила, положила, присев, спасённый кусок арбуза на пол и без тени осуждения удалилась.Я знала, что утром они оба будут виновато вскидывать на меня заплывшие глаза. Сашка предложит вынести мой мусор, а Рая преподнесет на тарелочке со стершейся золотистой каемочкой две аккуратные котлетки. И я, вечно полуголодная, их с благодарностью съем. И даже не подумаю ругать себя за прием своего рода взятки. Потому что стыдились Сашка и Рая от чистого сердца.

Особенно стыдливым был Сашка. Трезвый, или в подпитии, он галантно прижимался к стене, если мы, как в фарватере, сталкивались в коридоре. Моему кораблю, считал, видимо, сосед, необходимо свободное плавание.

Когда Раи не было дома, Сашка затихал. Вел себя, как воспитанный квартирант, которого запросто могут вытурить за недостойное поведение. Видимо, Рая в таком «черном теле» его и держала. Особенно после метания в нее арбузом.

Иногда Сашка настолько затихал и скромничал, что даже не завтракал, до середины дня не выползая на кухню. И мне казалось, что я в квартире одна. Ощущение того самого свободного плавания, когда в ванную можно пройти в трусиках и не запираться в туалете. Но коммуналка непредсказуема во всех смыслах. Например, вычислить время прихода соседей, непонятно где работающих, не представлялось возможным. Поэтому щелчок замка – расстрел свободы – укладывал меня плашмя на софу в моей девятиметровой комнате. Вообще-то она напоминала одиночную камеру, хоть и стоила целых сорок рублей в месяц – почти половина средней зарплаты. Зато в ней был необходимый мебельный набор: полуторная софа, мягкое кресло, полированный платяной шкаф и такой же сервант со встроенным баром. Спиртного у меня там никогда не водилось, но в зеркальной стенке бара выгодно удваивалось количество косметики, для хранения которой я выбрала это место. В результате вместо одного отечественного стеклянного флакончика с персиковым кремом стояло целых два. Богатство! Первое время, пока я не обзавелась зеркалом, мне приходилось открывать бар, сдвигать бутылочки в сторону и, слегка приседая, находить там свое отражение. Свет туда проникал плохо, поэтому выглядела я всегда отлично. А вот когда я приобрела небольшое зеркало и стала искать ему пристанище, мне после заглядываний в «темницу» бара захотелось, чтобы весь свет от единственного окна падал на лицо. Однако в новом зеркале разглядеть удавалось только «молочный план». Это когда кадр установлен по грудь. Так предпочитают выражаться люди кино, чтобы лишний раз не произносить во время серьезной работы слово «грудь». Отвлекает, знаете, и съемочную группу, и обладательницу, стоящую перед камерой. На мой взгляд, эпитет «молочный» тоже не слишком удачный. Какие-то ассоциации странные.

Итак, мой пикантный «молочный план» должен был ловить максимум света. Чтобы достичь подобного эффекта, пришлось повесить зеркало на ручку оконной рамы. Ради попадания в зеркало лицом приходилось приседать. Но уже – залитой светом, как подготовленный холст.

Подрисовывая однажды на этом «холсте» глаза, я увидела, что дверь, которая отражалась в зеркале, медленно открылась. «Сквозняк!» – дошло до меня сразу. Еще не боявшаяся сквозняков, я невозмутимо продолжала рисовать наслюненным карандашом черную линию на верхнем веке.

Но дверь продолжала открываться – медленно, как в триллере. Приглядевшись, не поворачиваясь, я увидела вползающую между дверью и косяком темную, всклокоченную голову соседа Сашки.

– Почему без стука? – повысила я голос по типу строгой Раи, разворачиваясь к незваному гостю.

И тут же потеряла дар речи.

Сашка, уже пробравшийся в комнату весь, стоял на фоне двери, в чем его родила мама! Что ни на есть голый. И босой. Густая шевелюра с обильной проседью мало отвлекала от выразительной части тела ниже пояса, которую он даже не прикрывал. Она болталась себе безобидно. Смотрел Сашка мне прямо в лицо – доверчиво, я бы даже сказала, кротко. Словно одет был с иголочки – в смокинг, с бабочкой.

Стараясь ничем меня не обидеть, он произнес буднично, но, четко выговаривая слова:

– У тебя спичек не найдется?

И улыбнулся – чисто, как дитя.

Если честно, меня уже было не испугать обнаженным мужским торсом. Но чтобы вот так, без тени смущения? Не извинившись?

Мою оторопь отлично дополнял один накрашенный, округлившийся до предела глаз. Возмутиться не получалось. Сашка всегда так искренне уступал мне место в проходах, так уважительно здоровался, так часто проявлял бесполое ко мне отношение, что заподозрить его в наглой выходке, а тем более в посягательстве на меня, как на женщину, было вообще не к месту. На его мятом лице читалась лишь реальная нужда в спичках.

– Саша! – только и смогла воскликнуть я тоном, призывающим его иметь совесть и взять себя в руки. Для пущей убедительности призыва, я глазами указала соседу на область его причинного места, стараясь все-таки особо внимания на нем не заострять.

Сашка тоже глянул в низы своего живота. Теперь глаза округлились у него. Но как! Он страшно воззрился сначала на меня, потом конвульсивно опять туда, куда я посмотреть боялась, воскликнул: «Ё… тить!» – и, схватив всё свое невинное «хозяйство» в обе пригоршни, боком, как краб, ускакал восвояси.

Меня накрыло волной второго шока: вот ведь до чего может допиться человек! До полного ощущения, что на нем и трусы, и майка, и, может быть, даже верхняя одежда. До пещерного состояния. Мне как-то жалко стало его, дурака.

Через некоторое время Сашка опять пришел, но уже в рубахе и брюках. Аккуратно, как это могут только похмельные люди, постучался и горестно, по-черному извиняясь, подтвердил мои догадки:

– Слушай, я думал, я одетый!

С тех пор он старался как можно реже всплывать в фарватере коридора. Стеснялся или думал, что я расскажу об инциденте Рае, а та его не поймет и все-таки вытурит. Но я не выдала жестокой тайны его похмельной пелены. И Сашка меня вконец зауважал.

Однажды, трезвый, помог затащить на наш второй этаж тяжелый чемодан. Потом как-то починил замок. И удивительно вежливо, если не сказать нежно, подзывал меня к телефону в коридоре. Я слышала за дверью его трогательное «один моментик» и улыбалась без тени злорадства. Пока я нашаривала ногами тапки, он исчезал, приспособив трубку настенного аппарата таким образом, чтобы связь не разъединилась. В общем, вел себя так, словно теперь всегда был голый. Может, поэтому он стащил у меня брюки? Правда, не один, а на пару с появившимся у них дружком-собутыльником. Понятно, что опять-таки по пьяне. Но это их всё равно не извиняет.

Брюки были мечтой любой попки. Шоколадный бархат, вернее, такой сорт вельвета, без рубчика. Покрой под джинсы. Привезла мне их из Австрии подруга, и я первое время на эту «заграницу» дышать боялась. Надевала в комнате и крутилась перед открытым баром.

Исчезли брюки, когда на меня напал позыв к деятельности. Решила сделать генеральную уборку и перестановку для обновления вялотекущей жизни. Выволокла в коридор чемодан, чтобы не мешал, и оглядела пространство девяти квадратов. На спинке кресла лежали эти самые брюки – атрибут красивой жизни. И я машинально положила их на чемодан в коридоре.

Руки в боки, готовая перевернуть мир, я стояла посреди комнаты. Прикидывала, как бы что-нибудь переставить. Кресло не поддалось. А это был единственный предмет, который подлежал какой-либо дислокации. Проход между креслом и сервантом с одной стороны и софой и шкафом – с другой составлял четыре моих шага. От двери до окна – и обратно. Шаг – вывалюсь в окошко, другой – целую дверь. Прошлась я взад-вперед пару раз и пришла к выводу, что «перестройка захлебнулась». Ладно, порядок навела, пол помыла, пыль протерла. C полным правом села в кресло. Ощущение обновления все-таки возникло, хотя бы в виде снабженной кислородом крови и размятых мышц. И ведь просторнее стало!

На самом деле я просто не втащила назад чемодан, а вместе с ним и брюки. Пропажу шоколадных брюк я не заметила. Факт кражи установила лишь на следующий день. Перерыла в поисках всю комнату, не веря своим глазам. Придя к выводу, что брюки на Раю не полезут и стащили их Сашка с дружком и, судя по всему, уже пропили, я не стала проводить дознание.