Везучая

Петер, извинившись, отошел по делу в офис.

– Пойдем, поднимемся на лифте, – взяла меня за руку Лариса: весь мой облик с крутящейся туда-сюда головой настаивал на поводыре.

Она вела меня, а я не могла взять себя в руки. Голова моя отставала от ног. Челюсть вообще уже где-то потерялась. Нет, чисто анатомически она присутствовала, но, как образ, отпала окончательно у входа в лифт. Он находился на некотором возвышении, к нему еще полагалось торжественно взойти по ступенькам. Центр Торговли совсем недавно сдали в эксплуатацию, и вошедшие направлялись к лифту, как к ритуалу: не по потребности, а по наличию его в программе посещения.

То, что в скоростном лифте перехватывало дыхание, являлось само по себе аттракционом. Коробка лифта, вдобавок ко всему прочему, была выносная и практически вся стеклянная. Подойдя к дверцам стального цвета – без единой царапины, с зеркальной кнопкой вызова, я почувствовала себя Алисой в Зазеркалье. Подруга, ухмыляясь, нажала на кнопку.

Когда лифт пришел, раздался красивый музыкальный звук с элементами звонка: ни скрежета, ни подрагивания дверей – абсолютно бесшумный. Но самое главное его достоинство обнаружилось, когда дверцы плавно разъехались в стороны: коробка лифта оказалась прозрачной.

Вот тут я непроизвольно издала классическое «ах»! Передо мной висело в воздухе… окно в Европу. Стеклянные сверху донизу, стены лифта открывали умопомрачительный вид в холл.

– Входи, входи! – скомандовала Лариса без снисхождения к моим ощущениям.

Я сделала шаг, как в космос. У меня закружилась голова, и мне пришлось вцепиться в предусмотренный внутри кабинки поручень. Подруга, получающая, видимо, наслаждение сродни садистскому, нажала кнопку последнего этажа. В ту же секунду лифт тихо взмыл.

– Мама! – позорно закричала я. От скорости лифта перехватило дыхание.

– Да ты смотри туда, вниз! – засмеялась довольная Лариса.

Деревья, диваны, огоньки бара, сверкающие, хрустальные люстры, фигурки людей оставались внизу, как выверенная композиция кадра. Мы воспарили над миром. Словно снимали западное кино, сидя на операторском кране.

Вот почему сюда не пускали советских людей! Это было вредно для их психики. Позже по Москве ходила история о том, как одна американка, посетив Советский Союз, воскликнула: «Боже мой! Вы счастливые люди! Вы не знаете, как можно жить!»

Да, вернуться после скоростного, бесшумного, прозрачного лифта в коммуналку на свои девять метров – это всего вдвое больше, чем площадь лифта, – испытание на прочность. На патриотизм. Но в тот момент я с удовольствием «отрешилась от старого мира и отряхнула его прах со своих ног». Как сапоги фабрики «Скороход». Потому что впечатления были, мало сказать, сильные. Как видите, незабываемые.

Мы поднялись на самый верх, под замысловатую крышу, и высокая башня часов с петушком оказалась где-то под нами. Потом, на резком спуске, дыхание перехватило еще раз, но, уже несколько осмелев, я разглядывала композицию холла более подробно, и в пограничных ощущениях моих присутствовал элемент наслаждения. Завершилась экскурсия в баре, где Лариса, скорее для проформы, чем для аппетита заказала себе аперитив.

Петер ждал нас в ресторане, держа перед собой меню, как ноты. Пюпитр ему заменяли длинные, музыкальные пальцы с отполированными ногтями. Как и положено австрийскому джентельмену, он встал, чтобы усадить нас обеих. Пока он задвигал улыбающуюся Ларису со стулом, я разглядела, как поблескивает немнущаяся ткань его явно дорогого, светло-серого костюма.

Петер сел и показал зубы. Не улыбнулся, а именно показал ряд изумительных зубов. И стал еще сильнее похож на иностранца. Его каштановые, кучерявые волосы казались тщательно уложенными. А самое интересное – он был загорелый! Это в начале весны-то? Я решила, что он такой с рождения. Спустя много лет, посетив в Европе солярий, я вспомнила загар Петера, и до меня дошло его банальное происхождение. Но тогда Петер был вне подозрений и вне конкурса. Языковой барьер помешал мне выяснить, насколько высок его интеллектуальный уровень, но я поверила подруге на слово – «не дурак». А что много смеется, так это зубы виноваты, наружу просятся.

Лариса и Петер чирикали на заграничном, сладкоголосом языке. А я, мало что понимая, ими любовалась: красивые, раскованные люди в чудесном интерьере. Рестораны я посещала не столь часто, чтобы ими пресытиться, и для меня это был настоящий праздник. И еще – приобщение к той жизни, какая гипотетически должна быть у актрисы. Не в обязательном, конечно, порядке, а так, для проформы.

Лариса перевела несколько названий блюд, и я быстренько, дабы не щеголять своим невежеством, остановилась на курице. Подруга недоуменно пожала плечами, но противоречить при зарубежном госте не стала. А что? Хорошую курицу на гриле тогда не то что на улице – нигде не продавали. Мы и слова-то «гриль» еще не ввели в повседневный лексикон. Коронным блюдом из курицы считалось запекание ее в духовке на килограмме крупной соли. Очень просто и вкусно. Но все-таки не гриль.

Общение полностью легло на Ларисины хрупкие плечи в облегающем, белом джемпере. Она, похоже, уже оповестила Петера об основных параметрах моей личности. Потому что тот не задал ни одного вопроса.

– А ты чего там с обувью так долго? – спросила вдруг она, когда Петер отвлекся на подошедшего к нему с вопросом официанта.

– Так я же симулировала принадлежность Западу! А гардеробщики показались мне кагэбешниками. Внимательные такие.

– Тише! – остановила меня осторожная Лариса. – Вот загребут сейчас, будешь знать, как обзываться.

Она деланно улыбнулась, поведя серыми, густо подкрашенными по нижнему веку глазами – сначала вправо, потом медленно влево. Будто позировала перед камерой. Потом заглянула за свое плечо. Там, слава Богу, никого не было. И я потихонечку стала рассказывать дальше. Ларисе зарисовка в гардеробе понравилась, и она приглушенно перевела ее Петеру. Тот, никого не боясь, тряся кудрями, гоготал во весь голос. Особенно на слове «Скороход». Видимо, не столько из-за сюжета, а сколько потому, что аналога этому понятию ни в их словарях, ни в их жизни не нашлось, и Лариса, как заправский переводчик, употребила, наверное, какой-то смешной термин. Стало хорошо всем. Наконец-то я внесла в беседу хоть какую-то посильную лепту. Мы тоже не лыком шиты.

Курица была приготовлена на «ять». Так вкусно я давно не ела. Может быть, курице придавало пикантности мое полулегальное пребывание под сводами ЦМТ?

Лариса выглядела не столь возбужденно. Она вообще всегда ела лениво, словно весь этот процесс был ей скучен.

Когда официант вдруг принес квадратную миску с водой, в которой плавал толстый кружок душистого лимона, я назначения миски не поняла. Если питье – рассуждаю про себя, – то почему в миске, а не в графине? Как в басне Крылова «Лиса и журавль», на засыпку. И, что характерно, миску принесли только мне. Перехватив мои вопросительные флюиды, Лариса меня успокоила:

– Это для рук. После курицы, которую можно есть руками, ополоснешь пальцы в лимонной водичке.

– Ой! Слава Богу, что не отхлебнула, – расслабилась я и откинулась на спинку стула. – Петер сразу вычеркнул бы меня из списков знакомых.

– Сомневаюсь. Он здесь уже достаточно давно, понавидался всякого. Ему, мне кажется, это и не мешает. Он по-своему забавляется. Видела, как ржал над твоими «Скороходами»? У нас ведь там, в Австрии, всё спокойно, размеренно. Предсказуемо, понимаешь? Так он здесь вот и кайфует от местного раздолбайства. Сказал, что обязательно продлит рабочий контракт. Ты, кстати, пригляделась бы к нему – он еще не женился, – произнесла Лариса, глядя стеклянным взглядом в сторону висевшего на стене панно, словно мы обсуждали именно его причудливые узоры. Как верная подруга, я тоже уставилась на панно. Не догадываясь об этой примитивной конспирации, Петер последовал нашему примеру. Что-то сказал.

– Он говорит, что интерьер этого зала – не самый удачный, – перевела Лариса. – Просто тут несколько ресторанов, а в самом красивом не было мест. Конечно, ведь большинство иностранцев едят только здесь. Представь Петруху в «Пельменной»!