Везучая

– Да, названия вполне романтические.

Надо сделать вид, что я ухожу к себе спать. Тогда Володя поймет. Уловит полутон – музыкант все-таки.

– Ладно, я пойду, – решительно двинулась я к двери.

Вопреки моим ожиданиям, Володя не пошевелился. Зато любимый метнулся за мной. Он прикрыл дверь номера, придерживая другой рукой меня, как будто я могла вырваться:

– Ты пошла пописать? Стесняешься Володи?

– Кого? Да нет…

– Oн тебе понравился?

Я молча смотрела в знаменитое лицо, словно видела его впервые.

– ??

– Ну… Как мужчина понравился?

А! Понятно. Ему хочется, чтобы я призналась, что лучше него нет никого. И что он до того мне родной, что при нем я не стесняюсь писать.

– Ни капельки, – честно потрафила я его амбициям.

– Он же симпатичный. В смысле, интеллигентный, – теребил меня мужчина, рядом с которым ни о чем постороннем думать было невозможно. Тем более, о других мужчинах.

– Да не нравится мне твой Володя совершенно! Чего он спать не идет, если такой интеллигентный? – мой голос стал выше на терцию.

– Тише-тише! Неудобно. Ладно, ты надолго к себе?

– М-м…

– Ну, возвращайся быстрее.

Войдя в свой номер, я посмотрелась в зеркало: глаза растерянные, но тушь не размазалась. Даром что заграничная. Даром-не даром, а очередь за ней в польском магазине «Ванда» на Полянке отстояла приличную. Вернее, неприличную, часа на три.

Так. Ушел, наверное. Все-таки почти полночь.

Дверь в заветный номер оказалась чуть приоткрытой, чтобы, как сообщница, впустить меня, нелегальную, без стука и шороха. Какой он молодец! Не писать я стеснялась при посторонних, хотя и это тоже, а встать под дверью Народного артиста, дожидаясь, когда он откроет. После двадцати трех часов посторонним возбранялось находиться в номерах официально проживающих в гостинице. Днем изображать ассистентку, оттачивая актерское мастерство, даже некоторое удовольствие доставляло. А тут в полночь, в коридоре – ни куража, ни адреналина. Как намыленный инженер из «Двенадцати стульев», случайно захлопнувший входную дверь и бессмысленно дергающий ручку.

Благодарная любимому за тактично оставленную открытой дверь, я проскользнула в номер. Если бы мне предложили угадать, что за картина предстанет перед моими глазами, я бы, выражаясь тогдашним молодежным сленгом, опарафинилась, то есть – не подтвердила наличие у меня смекалки. Опозорилась, проще говоря. Запусти он меня по тому коридору сейчас, я бы такой уровень «ай-кью» показала! Не то что в номер не заглянула бы, а прямиком к пожарной лестнице – и, срывая кожу с ребер, вниз и прочь!

Увидеть в номере аккомпаниатора опять я никак не ожидала. Более того, он неприятно видоизменился: пиджак снят, рубашка полурасстегнута, лицо одутловатeе, чем прежде. А поза, которую он позволил себе принять в кресле не своего номера, свидетельствовала о его полном и органичном слиянии с антуражем.

Oн улыбнулся смущенной улыбкой застигнутого за очень личным занятием человека. Потом встал, как учтивый белый офицер при виде дамы, склонил аккуратно стриженую голову, и я бы вот-вот услышала стук сведенных каблуков, если бы не увидела на его ногах… домашние тапочки! Клетчатые, уютные. Значит, все-таки уходил к себе. Зачем вернулся? Откуда в музыканте столько бестактности? Да как он только Шопена исполняет?

Из второй комнаты номера-люкса вышел переодетый в спортивный костюм любимый. Вот он выглядел вполне легально. Хотя тоже шуршал тапочками. Только не клетчатыми, а в крапинку.

Подмигнув Володе, он не грубо, но собственнически втянул меня в спальню и закрыл за нами дверь. Пришлось упираться – обеими руками в торс.

– Володя же здесь! Не надо. Пусть уйдет. Ну, подожди, я правда не могу так. Как будто он подглядывает!

– Ну и что? Он же об этом мечтает! Влюбился в тебя. Пару пассажей сегодня из рук вон плохо сыграл. Сбивался с такта.

И, не дав мне опомниться, продолжил:

– Он – мой хороший друг. Приличный человек, я давно его знаю. Давай я его позову, пусть он будет с нами?

В этот момент я предпочла бы оглохнуть на некоторое время и с полным правом ни на что не реагировать. Я даже упираться перестала. Улыбалась глупо, перебегая взглядом с его правого глаза на левый, словно не в одном, так в другом могла увидеть подтверждение, что он шутит. Но нет, взгляд его выражал безжалостное лукавство.

– Ты же большая девочка!

Хорошо, что за ужином угодливая официантка подливала мне вина. Спиртное я не уважала именно за тот эффект, который позволял сейчас противостоять происходящему: в раскисших мозгах моих застревали импульсы, поступавшие из окружающей действительности. Туда, как в вату, падали его слова:

– Давай его позовем. Ты для меня такая сексуальная… Мне хочется именно с тобой!

А я и не знала, что я сексуальная. Я ничем в себе не кичилась, а большой груди и вовсе стеснялась, сутулясь и чуть сдвигая плечи, чтобы не выпирала. А то просто девушка легкого поведения с тяжелой амуницией.

Наедине с народным артистом я чудовищно комплексовала, оставаясь зажатой. И зажимала меня… любовь. Вернее, представления о ней. Образчики книг, эталоны времени, примеры бабушек, наставления матерей – всем этим девичье достояние – целомудрие было возведено в категорию главной женской добродетели. Потеря девственности считалась самой невосполнимой утратой. Но трагедия заключалась не в этом, прискорбном, с точки зрения морали, факте, избежать которого все-таки мало кому удавалось. Девушек к определенному возрасту разрывало пополам. Мораль сжимала хрупкие ножки, а непреклонный инстинкт их раздвигал. И самым безболезненным было, если это ответственное мероприятие девушка добровольно вверяла достойному смельчаку, не горюя об этом после. Гораздо хуже приходилось тем, у кого эту самую хрустальную девственность, бесценный клад, отнимал силой какой-нибудь подвыпивший нахал. Об экстремальных, подсудных случаях речь не идет.

Что касается меня, несмотря на титанические усилия, эталона из моего случая не получилось: я не донесла до свадьбы пресловутый клад. Хотя усердно старалась следовать канонам: не потакала влюбленным в меня юношам, не злоупотребляла косметикой в целях привлечения к себе особей противоположного пола, взгляд из-под очков отпускала строгий. И никаких вечеринок, пьяных компаний, танцев и поисков приключений на одно круглое место. Как и положено литературной героине, я ежедневно, рискуя сделать его плоским, давила этим местом жесткий стул Театральной библиотеки. Наверстывала недоданное в общеобразовательной школе, повышала эрудицию, выписывая и заучивая иностранные слова, вчитываясь в бежевые, пахнущие пылью листочки старых изданий зарубежных пьес. А танцульки казались мне пошлостью, пережитком и умиляли разве что их гениальным воплощением на экране в фильме большого режиссера Глеба Панфилова «Начало», где всю правду о танцплощадке рассказывают натянутые жилы шеи и жадный взгляд блистательной Инны Чуриковой. Вот так выглядит девушка, когда ждет Принца – страшно и убедительно. Но подваливает к ней какой-нибудь женатый Леонид Куравлев в мешковатом костюме, с кривой ухмылочкой. Или того хуже – проходимец из «Ночей Кабирии» Федерико Феллини. Этого всего не хотелось категорически. Поэтому – в библиотеку, каждый день! И пусть кладом я уже не располагала, любовь по-прежнему представлялась мне возможной. И грезились возвышенные, вплоть до заоблачных, чистые до прозрачности, непременно взаимные чувства, не имеющие к соитию никакого отношения. Уже пару лет занимаясь плотской любовью, я всё еще мечтала о прогулках при луне, сплетенных руках, пылких признаниях и скрепленных кровью клятвах. Голова, напичканная умозрительно-прекрасной отравой, не давала упругому телу расслабиться и научиться получать удовольствие. Во время близости глаза мои закрывались не от наслаждения – от стеснения. Иногда я была даже противна себе самой. В любой позе, оправданной с точки зрения анатомии и эстетики, смотрела на себя со стороны и мысленно отворачивалась. Его красивое, дорогое лицо в эти минуты тоже видеть не хотелось. И даже приятные, судорожные волны, пробирающие бесконтрольно отдающееся страсти тело, ни на минуту не замывали мое закомплексованное сознание. Мне хотелось быть безупречно-красивой и целомудренно-живописной. Даже с беспомощно задранными ножками. И обязательно не такой, как его бывшие пассии. Конечно, я лучше. Вон как он смотрит! Разве можно хоть раз повторить подобный взгляд?