Последние дни Амвелеха

Абрахам отнял руку от волос сына и обернулся. Глаза илота были закрыты. Он дышал ровно и глубоко, будто спал, но спустя несколько секунд лицо скривилось от боли. Илот пошевелился и открыл глаза. Абрахама это ничуть не удивило.

— Я не хотел мешать, архонт, но раз разговор зашел обо мне… — илот посмотрел прямо на Абрахама. — У вас есть все основания мне не верить, но Айзек прав, я не желаю вам зла. Простите, что обращаюсь к верховному жрецу Амвелеха в такой неподобающей манере: что-то мне подсказывает, что встать я не в силах.

Айзек приподнялся на локте, взглянул на илота, и улыбнулся. Улыбка вышла жалкой, но искренней.

— Я согласен на неусыпное наблюдение дулоса, если вас это успокоит, — илот закинул руки за голову и снова скривился от боли. — Ох. Что это было? Я чувствовал себя мёртвым. Будто заживо похоронили. Чертовски неприятное чувство.

— Первый уровень Азимова запрета снимается, чтобы остановить человека, но не убить, — Абрахам смотрел на Аарона, выставив трость вперед и опираясь о нее двумя руками. Борода его колыхалась. — Мне очень жаль, я неверно оценил ситуацию.

— Я понимаю, архонт, и не держу зла.

Абрахам кивнул.

— Доброй ночи. Завтра будет тяжелый день. По моим подсчетам к утру мы достигнем подножия гор.

— Будьте нашими гостями, архонт. Если вы направляетесь к Хар а-Мóриа, наше поселение как раз у вас на пути. Те, кто там живет, называют себя учениками Серуха. Вам знакомо это имя?

Абрахам направился было к выходу, но слова илота заставили его остановится. Он бросил на Аарона взгляд, затем опустил глаза и погладил рукоять трости.

— Он жив? — спросил Абрахам. Илот отрицательно мотнул головой. Подняв руку к лицу, архонт разгладил бороду. — Он был моим другом. Тридцать лет назад. Ты заинтересовал меня, илот, будет утро, будет и решение. Поговорим обо всём завтра. Доброй ночи.

Когда архонт ушел, Айзек бросил взгляд на дежурившего у двери Элизара и впервые в жизни подумал о том, что он может передать любой их разговор отцу, стоит тому попросить. Тот, кто живет согласно программе, плохой друг тому, кому есть, что скрывать. Откинувшись на подушку, Айзек посмотрел на черное звездное небо. Даже через узкий люк оно казалось далеким и огромным. Раньше он видел такое только в Нэосе и Сети.

— Ты ведь не ответишь мне, Аарон? — подал он голос через некоторое время. — О том, кто ты. И что означает «дитя Колодца»?

— Дитя Колодца? — после паузы переспросил Аарон. Так, будто действительно слышал это прозвище впервые. Он надолго замолчал, затем со стоном перевернулся на бок и сказал: — Архонт прав, Айзек. Разговоры лучше оставить на завтра. Доброй ночи.

— Доброй ночи…

Айзек думал, что не уснет в эту ночь. Слишком многое ему пришлось пережить, слишком многое он узнал и понял за один короткий день. После всего его жизнь не могла оставаться прежней. Но молодость и усталость взяли свое. Айзек провалился в сон прежде, чем додумал мысль о переменах до конца. Во сне ему явилась прекрасная женщина с обнаженной высокой грудью и звериными лапами из металлических поршней. Она пела ему колыбельную о гибели мира.

***

На утро Айзек обнаружил, что триера стоит, и ни илота, ни Элизара рядом нет. Умывшись, он некоторое время вглядывался в свое отражение, пытаясь уловить ту перемену, которая с ним произошла вчера. Лицо было угрюмым, но других изменений он не заметил. Айзек провел по влажным волосам ладонью, стряхивая с них воду. Прикосновение не отдалось в теле тошнотой, ничего не сжалось внутри. Возможно после того, что ему довелось пережить на станции, картезианский синдром его оставил, но Айзек не был в этом уверен. Он не был уверен ни в чем, но в отличие от вчерашнего дня, это не томило его душу.

Без опоры, без религиозного фундамента тоже можно жить, понял вдруг Айзек. Он утратил веру, но вместе с ней ушли все его сомнения и страх. Айзек с удивлением вглядывался в глубину своих зрачков. Страх перед безверием — часть религиозной веры. Если вера покидает твое сердце, то уходит и страх. Он уходит, потому что нет больше нужды спорить с собой, заставлять себя верить, перекраивать свои мысли под лекало жреческих догм. Нет необходимости сомневаться и чувствовать за это вину, свою порочность, слабоволие. Айзек отошел от зеркала и надел жреческую подвеску с пирамидой на шею. Всё, чего он боялся, тоже оказалось ложью: он не погрузился в отчаяние, как пророчили жрецы, он чувствовал облегчение. Всё, как говорил Исмэл. Теперь Айзек мог думать спокойно о том, что вся его жизнь была ложью. Обман — вот, что составляло теперь опору его жизни, но осознание этого казалось Айзеку победой. «Я не безбожник, но я не верю нашему отцу и архонтам», — говорил Исмэл. Айзек сжал пирамидку на груди. Теперь он понимал, что имел в виду брат.

Войдя к отцу, Айзек, как и ожидал, нашел там Аарона. Секция триеры, которую занимал архонт казалась чуть больше, чем та, которой обитал Айзек, но только визуально: вместо второй койки, здесь стоял стол и привинченные к полу стулья. Аарон сидел на одном из них, сбоку от стола, и небрежно опирался о него локтем. Айзек поклонился и улыбнулся ему, затем подошел к отцу и опустился перед ним на колени, чтобы принять благословение. Он твёрдо решил отказаться от послушничества, но увидев отца, решил повременить с тяжёлым объяснением. В конце концов, у всех них были свои тайны.

— Что ты решил, отец? — спросил Айзек, поднимаясь с колен.

— Боюсь, нам не избежать гостеприимства илотов, — улыбнулся сыну Абрахам, но улыбка быстро исчезла с его лица. — По словам Аарона, Ликократ объявил священную гору и Святилище своим владением. Нам не удастся пройти туда без его ведома.

— Кто такой Ликократ? — Айзек присел на край свободного стула. На столе уже стояла посуда с незамысловатым завтраком.

— Эфор, самопровозглашенный правитель илотов. Он называет себя «последним царем людей», — на лице Абрахама отразилось презрение. — Всё, что я о нем слышал, говорит не в его пользу. Нам лучше принять предложение Аарона и отправить весть Ликократу о нашем прибытии и намерениях. Впрочем, не думаю, что нам удастся избежать его общества.

Айзек кивнул, соглашаясь с решением отца. Он подумал о брате. Если первый архонт действительно главное препятствие на его пути, то у Исмэла будет предостаточно времени, чтобы совершить переворот и занять его место. От этой мысли ему стало противно. Стыдно за самого себя и всех других, кто заставлял его так думать. Кусок не лез в горло, но Айзек принялся есть. Илот и Абрахам молчали.

— Вы вчера говорили о Серухе, кто он? Его тоже изгнали? — спросил он, чтобы нарушить тишину. — Он был илотом?

Из головы не шли высохшие кости Хэйгар на станции, мертвец под ногами. «Кто так добр и милосерден, что устилает дорогу в рай мертвецами?» Скольких ещё изгнали из Амвелеха, формально сохраняя жизнь, но фактически обрекая на смерть? Знал ли Исмэл, что произошло с его матерью? Оттого и он так зол на отца?

— Нет, — ответил Абрахам. Его борода колыхнулась. — Он был одним из нас. Жрецом и архонтом. Его имя предано забвению из-за обвинения в измене. «Амвелех наказывает сам себя, отступая от пути справедливости», так он сказал на Агоре во время суда. И был прав. Серух всегда вызывал во мне уважение и восторг своей решительностью и прямолинейностью. Но он слишком ретиво обличал пороки сильных и власть имущих, призывал их к раскаянию. Он был жрецом, но с точки зрения многих — очень многих — он превысил данные ему полномочия. Сначала его обвинили в ереси, затем в призывах к анархии и беспорядкам и, наконец, в измене Амвелеху. Мой протест не был услышан в шуме голосов Сорокá. Когда его заключили под стражу, я уговаривал его бежать, но он только посмеялся надо мной. Сказал, что верен Амвелеху и подчинится даже самому неверному его решению. Говорил, что бегство только подтвердит обвинение в измене. Но позже согласился принять мою помощь и бежал раньше, чем огласили окончательный приговор, — Абрахам посмотрел на Аарона. — Позже я узнал, что он бежал не один.