Молчание доктора Жава

Шурик Ха молча выходит. Пошамкав немного, Старик вытаскивает изо рта какую-то пленочку и внимательно ее изучает.

Шурик Ха идет по Поселковой в сторону станции. Проходит мимо темного проезда, где стоит покореженная будка с выбитыми стеклами и нерабочим таксофоном. Мимо страшного дома, сгоревшего в начале зимы. Мимо обледенелого столбика водопроводной колонки почти пропавшей в сугробе. Шурик Ха выходит из темноты в желтоватое пятно фонарного света. Сверкают черные зеркальца луж, поблескивают рыхлые снежные колеи, тянутся из темноты к тусклому глазу фонаря голые контрастные ветки.

С другой стороны на свет выходит сутулый мужичек, в старенькой совдеповской куртке, с портфелем в руке и кепке. Из-под козырька кепки поблескивают очки.

– Сигаретки не будет? – спрашивает Шурик Ха.

– Будет, – отвечает этот доходяга, ищет по карманам пальто и находит мятую пачку «Явы».

– Как жизнь вообще? – интересуется Шурик.

– По-разному. Раньше вот совсем худо было, хоть в петлю лезь. А сейчас вроде на лад пошло. И на работе и в семье. Словно, светлая полоса началась. Тьфу-тьфу, – доходяга плюет через плечо, чтобы не сглазить. – Вот зарплату получил, иду домой к жене с ребятенком.

Он устало улыбается и протягивает Шурику пачку «Явы».

– Я парочку возьму, можно? – вежливо спрашивает Шурик Ха.

– Да-да, конечно.

Шурик Ха вытягивает из пачки две сигаретки. Одну прячет за ухо, другую вставляет в зубы.

– А огонька не будет?

– Да-да, сейчас, – доходяга находит спички, чиркает, прячет огонек в пригоршне и наклоняется к Шурику.

Шурик тянется сигаретой к огоньку, прикуривает. Потом бьет финкой доходягу в печень. Тот не то стонет, не то всхлипывает, роняет спички и, обняв себя рукой за правый бок, валится в снег. Шурик с финкой в руках отходит назад. Оглядывается по сторонам, торопливо курит. Под фонарем он точно на ярко освещенной сцене. У доходяги дергается нога. В снежную колею из-под тела медленно натекает черная кровь. Не докурив, Шурик отбрасывает сигарету, подходит к доходяге и пытается отрезать финкой голову. Приходится повозиться. В конце концов, взявши отрезанную голову за волосы, Шурик уходит в темноту. Он проходит всю Поселковую не встретив ни души, сворачивает в знакомый дворик, забрызганный ржавым электрическим светом, заходит в подъезд, поднимается на второй этаж и пинает ногой дверь в квартиру Старика.

Старик чахнет над своей эмалированной миской. Услыхав, как Шурик вошел, он оглядывается.

– Принес? – спрашивает Старик, подслеповато щурясь.

– На, держи! – говорит Шурик Ха и бросает с порога свой страшный гостинец.

Голова доходяги медленно летит через всю эту большую пустоватую комнату, сквозь небрежно накромсанные ломти зимних теней, мимо предметов потерявших память о своем первоначальном предназначении. В конце концов, это несчастная голова шмякается прямиком в старикову миску. Из миски вылетает желе, мясные волокна и веселые морковные кругляки. Частично они оседают на стенах и на столе, частично на подлом и злом лице Старика.

– Сволочь, – говорит Старик, стряхивая со щеки морковку.

В тоже мгновение Старик оказывается возле порога комнаты. Он передвигается с пугающей нечеловеческой быстротой, как умеют только писатели и киношные японские ниндзя, которых все равно не бывает. Старик хочет отвесить Шурику хорошую оплеуху, но Шурик, похоже, ожидал чего-то в этом роде. Он уклоняется, хватает Старика за руку. Далее следует отвратительная и недостойная джентльменов сцена. Сцепившись, изобразив мерзкую пародию на любовные объятия, Шурик Ха и Старик валятся на пол. Хрипя, скуля, брызгая слюной и задыхаясь, они тискают друг друга, мутузят, кусаются, лягаются и т.д. Через открытую дверь Старик и Шурик Ха выкатываются на лестничную площадку и дальше с матюгами и стонами скатываются по лестнице вниз. Набрав скорость, они вышибают дверь подъезда и останавливаются в заледеневшей луже на асфальтовом пяточке возле скамейки. Какое-то время оба лежат, тяжело дыша, потом расползаются в разные стороны.

Мимо литераторов, в подъезд проходит толстая тетка в пальто, платке и с авоськой. Старик ловко хватает ее за ногу.

– Антонина, родная, я трешку завтра занесу, вот те крест! – скороговоркой, хрипло, еще переводя дыхание, говорит Старик.

– А ну! – замахивается на него Антонина авоськой. – Шел бы ты к люлям старый хрен! Нет тебе больше веры!

Старик выпускает дородную Антонинину ногу и та, грохнув дверью, пропадает на лестнице.

– Сегодня я тебя учить больше не буду, – говорит Шурику Старик, глядя на него исподлобья. – Что-то я немного устал.

Шурик Ха поднимается на ноги и молча уходит.

Всё повторяется, словно в кошмарном сне. Сырая зимняя ночь. Черный дворик на углу Златоустов и Поселковой. В замерзшей рябой луже отражается лампочка горящая под козырьком подъезда. Когда выходишь из-за угла, из темноты ржавый электрический свет лупит тебе в глаза. Шурик Ха заходит в подъезд, поднимается по лестнице, пинает ногой дверь в квартиру Старика. Останавливается на пороге.

Посреди полутемной комнаты на табуретке сидит Старик и играет на аккордеоне что-то на редкость заунывное, без мелодии, сплошь одно настроение. А вокруг табуретки ходит, притоптывая беззубая старуха, одной рукою упершись в бок, а другой помахивая платочком над головой. Шурик Ха раньше уже видал эту старуху. Это она приторговывала на станции жареными семечками. И будто бы, местный безногий бомж, проползая мимо, называл ее Дашкой. Вернее, не то чтобы старуха торговала, она стояла на безлюдном перроне посреди жутких зимних сумерек, как толстая обвязанная тряпками и платками матрешка. Подле нее на ящике помещались сумка с этими самыми семечками и ущербная стеклянная рюмка. Шурик Ха пришел тогда на перрон не потому что думал куда-то уехать. Ему не зачем и некуда было уезжать. Шурик приходил обычно на станцию, чтобы поискать окурки и стрельнуть сигаретку. Но, мы отвлеклись… В стариковой комнате стоит полумрак, чтобы это ни значило. Абажур с настольной лампы съехал на бок и оплавился. Мерзко пахнет жженым пластиком. И есть здесь кто-то еще. Шурик ищет глазами по углам, ищет среди мерзости запустения и не видит никого кроме Старика с аккордеоном и беззубой Дашки. Но что-то мешает глядеть ему прямо, комната уплывает в сторону и выворачивается из-под его взгляда, и никак не разглядеть то, что стоит посреди комнаты, вот здесь… На какое-то мгновение краем вывихнутого глаза Шурик Ха примечает антрацитовый блеск, долговязую тень суетливо мельтешащую и неподвижную разом. А мгновением позже невидимая сила швыряет Шурика за порог, тащит вниз по лестнице и выбрасывает из подъезда. И вот он стоит, привалившись к стене и читает нацарапанные на кирпичах матерные письмена, когда рядом из ниоткуда появляется Старик.

– Ты чего приперся не вовремя? – страшным шепотом спрашивает он Шурика Ха.

– А фигле?

– Есть Вещи, которые никому не дозволено видеть, – шипит Старик, – Придет время будет и у тебя свой Хозяин.

– Я это… Я чего спросить хотел, – бормочет, запинается Шурик.

– Ну?

– А этот твой Хозяин… – Шурик Ха замолкает и наклоняется к лицу Старика, к самому уху поросшему седой шерстью.

– Он, тот самый? – спрашивает шепотом Шурик.

Старик хмурится.

– Какой еще тот самый? – переспрашивает он. – Чего ты мямлишь?

– Ну, этот, – бормочет Шурик Ха, – Везельвул?

Старик рывком отстраняется от Шурика Ха и недоверчиво на него смотрит. Наконец, до Старика доходит.

– Ах, ты мудак! Ах ты шут гороховый! – ругается Старик, дергая кадыком и плюясь.

Но Шурик Ха уже бежит по заваленному талым снегом палисаднику, перепрыгивает через оградку и кричит Старику с улицы,

– Не бзди дед Никодим, будет у меня Хозяин еще пострашнее твоего! С вот такими усищами! Напугал еже голой жопой…

И давясь хохотом Шурик Ха исчезает во мраке. Старик качает головой и сплёвывает в заледеневшую лужу.