Молчание доктора Жава

Ханин

Молчание доктора Жава

Белый берег

Старина Жюль распахивает дверь заведения. Стоя на пороге, он раскуривает трубку и сквозь табачный дым смотрит, как среди белых полей петляет река. С серенького мутного неба медленно сыпет крупный снег. Вода в реке кажется густой, словно сироп. На излучине в предвечерней мгле горят сиреневые огни. От одного своего постояльца трактирщик узнал, что вверх по течению на том берегу стоит силикатный завод имени святого Мефодия. Жюль решил, что как-нибудь обязательно сходит к заводу на своей утлой лодчонке, и однажды, погожим осенним утром, напившись кофе с пряниками, он почапал вверх по течению. Трактирщик грёб пару часов к ряду. До завода было уже рукой подать. Он видел стоящие на обрывистом берегу пыльные коробки корпусов, покрашенный синий краской барак и кирпичную трубу, но тут спокойная обычно река вырвала из уключины весло. А после еще разгулялась непогода, пошел дождь со снегом, словом, пришлось поворачивать восвояси.

 Быстро смеркается. Отсвет дальних огней падает на темную и вязкую речную воду. Старина Жюль осторожно постукивает трубкой о дверной косяк, выколачивая табачный пепел из чашки. Он хочет уйти в тепло, бросает последний взгляд на реку и ему мерещится что-то черное на воде. Может быть, лодка? Жюль смотрит вдаль, пока у него не начинают слезиться глаза. Да, это лодка. Старина Жюль не хочет уходить, но он совсем продрог. И Жюль возвращается в заведение, скоренько набрасывает на плечи овчинный тулуп, нахлобучивает облезлый треух, кутаясь, спускается по ступенькам крыльца и выходит на причал. Стоит, привалившись к перилам, и набивает трубку табачком из кисета. Лодка теперь заметно ближе. Река сносит ее к причалу. Сквозь полог медленно падающего снега старина Жюль видит черный силуэт человека, сидящего в лодке на скамеечке. На человеке пальто с поднятым воротом и шляпа. На коленях он держит маленький чемоданчик. Жюль пробует раскурить трубку. Спичка гаснет. Жюль роняет ее в воду, ищет другую спичку в коробке, снова пробует поджечь табак и у него снова ничего не выходит. Меж тем нос лодки упирается в почерневшие столбы причала. Пассажир поднимает голову и глядит на Жюля из-под обвисших полей шляпы.

Трактирщик замечает, что человек в лодке куда моложе, чем он себе представлял, глядя на припорошенный снегом, черный силуэт вдали на реке. У паренька осунувшееся бледное лицо. Скулы и подбородок заштрихованы редкой щетиной. Под глазами темные круги, а сами глаза цепкие, колючие, словом неприятные. Они то и дело меняют цвет… Медлительная зимняя река, огни силикатного завода, темнеющие поля окрест, трубка вишневого дерева в руке трактирщика выцветают и бледнеют, покрываются патиной, мутными пятнышками и трещинками, словно старая фотография. А лицо паренька, сидящего на скамеечке в лодке, напротив, отчетливо выступает из ранних сумерек, контрастное и подробно прорисованное, оно выпячивается из побледневшего потрескавшегося пейзажа, и, стоя на причале старина Жюль может пересчитать щетинки на его скулах…

Паренек смотрит теперь куда-то за спину Жюля. Жюль оглядывается. У него за спиной присутствует старая вывеска. Дождь и снег славно над ней потрудились. От золотых прежде букв остались бледные тени, и, напрягая глаза, можно прочесть только «…инт и Роза».

– Эх, надо бы подправить, да все руки не доходят, – бормочет Жюль.

– Да нет, не надо, – раздумчиво говорит паренек. – Должна быть какая-то недосказанность что ли.

– Добро пожаловать в наше скромное обиталище, – говорит, спохватившись, Жюль, приподнимая свой облезлый треух.

Гость сонно кивает и, взявши за ручку чемоданчик, с необычайной быстротой карабкается по лесенке на причал и стоит уже возле трактирщика. 

– А вот и вы, милейший старина Жюль, – говорит паренек и с какой-то неуместной отеческой заботой поправляет ворот его овчинного тулупа. – Да, именно таким я вас себе и представлял. Идемте-ка в дом, дружище, а то, так и простудится не долго.

– Позвольте ваш багаж, – говорит Жюль и тянется к чемоданчику.

– Ни в коем разе, – отвечает этот странный молодой человек и уверенно идет по мосткам к крыльцу. Жюль семенит следом.

Паренек толкает скрипучую дверь и заходит в сумрачный холл заведения, словно к себе домой. Старина Жюль, потирая озябшие руки, проходит за конторку, открывает книгу на шнурке, в которую записывает имена постояльцев, и, обмакнувши перо в чернильницу, ожидающе смотрит на гостя. А тот, кажется, совсем забыл про трактирщика, он придирчиво изучает интерьер, пробует ногой половицы, выглядывает в окошко, за которым нет ничего кроме летящего в сумерках снега. Керосиновая лампа на конторке роняет уютный тусклый свет на страницы книги и на доброе округлое лицо старины Жюля.

– Ваше имя, сударь? – прокашлявшись, спрашивает трактирщик.

– Что в имени тебе моем, – растерянно отвечает гость, но после, обернувшись, видит Жюля и перо в его руке, и раскрытую книгу перед ним.

– Ну, положим, – говорит гость и чему-то улыбается. – Вольдемар.

Трактирщик скребет пером по бумаге.

– А скажите мне, дружище… – Вольдемар стоит теперь возле старины Жюля, опершись локтем о конторку. – Не завалялось, часом, у вас задней ноги дикого вепря, запеченной на вертеле, под соусом из зимних яблок?

Перо замирает в руке трактирщика. Внезапно он вспоминает, как купил на днях кабанчика у охотников-печенегов, забредших с дальнего стойбища на берега реки…

Вольдемар вырезает зеленоватым мельхиоровым ножичком длинный кус мяса из бронзового и черного кабаньего бедра. Воздев на двузубую, опять же, зеленоватую мельхиоровую вилку сочащийся горячим жиром мясной ломоть и обильно смазав горчицей из горшочка Вольдемар отправляет его в рот целиком. Он ест торопливо, жадно и неряшливо, как человек чрезвычайно голодный. Старина Жюль с незажжённой трубкой в руках тихонько сидит на уголке стола и неназойливо поглядывает на гостя. Кроме них в полутемной зале нет ни души. В изрядном камине горит трескучий огонь. Медные абрисы столовой утвари развешаны по стенам. Почерневшие дубовые балки под потолком пропадают в тенях. Вольдемар вытирает накрахмаленной салфеткой жир с подбородка и, прикрыв глаза, откидывается на спинку стула.

Пауза.

– Валяй, – снисходит, наконец, Вольдемар.

– Я всё спросить хотел… Там, на излучине силикатный завод стоит. А вы мимо на лодке шли. Не иначе, приметили?

Вольдемар сыто рыгает.

– Ну, шел, – соглашается он. – Ну, приметил.

– Там, говорят, работают монахи-скопцы принявшие обет молчания?

– Брешут. На силикатной фабрике имени Святого Мефодия работают девственницы-весталки, – авторитетно заявляет Вольдемар. – Когда я проплывал мимо, на причале, как раз пороли одну. Кажется, негритянку.

– Не уж-то, правда?

– Да не, это уже я брешу, – усмехается Вольдемар.

– Ну, да… – бормочет себе под нос старина Жюль. Он несколько сбит с толку. – Я, вот, что спросить хотел. Каждый божий день я стою на мостках, курю свою трубку, смотрю на эти огни, и спрашиваю себя, что же они там делают, эти монахи, то есть весталки на силикатном заводе? Может быть, вы, сударь, приоткроете для меня завесу тайны?

– Старина Жюль, дружище, но это и ежу понятно, – доходчиво объясняет Вольдемар. – На силикатном заводе делают силикаты. Он поэтому так и называется.

Приоткрыв один глаз, гость с ленцой глядит на запеченную кабанью ногу, лежащую перед ним на блюде.

– Тыщу лет во рту маковой росинки не было, – сообщает он старине Жулю.

– А что так? – интересуется тот скорее из вежливости.