Страница 6 из 12
Его лицо было запаяно в зеркало, как в льдину, и вокруг него чуть мерцали пузырьки застывшего воздуха, рябь замершего, залетевшего в льдину ветра. Он старался разглядеть в своём лице черты родового сходства. Обнаруживал из под жестяным налётом. Сияющие лики предков были засыпаны пеплом, покрыты окалиной , ржавчиной на его измождённом лице. Наскоро прочитав слова краткой молитвы, он накинул на обломок зеркала тряпку.
Уф Алла…Он не мог видеть это в себе, но это хорошо видели в нём и ценили боевые товарищи. А важное в его кавказской природе, в его даровании было: умение держать паузу и самому держаться с большим горским достоинством.
– Крыленко-о! Что со связью?! – Танкаев, страдая от головной боли, до белых ногтей сдавил ладонями виски. За осыпавшимися землёй перекрытиями блиндажа яростно бухали танки майора Ребякова, вступившие в бой. Там, в клубящемся урагане, рвущегося в клочья дня, среди залитых плазменными струями огнемётов, выжженных изнутри дотла зданий, среди оседающих стен и падающих с крыши людей, грохотала смертельная битва. Там, на хрустевших костями рубежах – решалась судьба города, судьба Сталинградского фронта Ерёменко, 62 и 64 армий Шумилова и Чуйкова, судьба 100-й стрелковой дивизии, их родного 472-го полка, его батальона.
…в глазах Магомеда, вновь отразился алый перламутр пожара.
– Волла-ги! Пёсьи души! Гнить вам тут всэм на радость воронью!
Эти последние слова взорвали в нём близкие от сердца точки боли, от которых тот час, разрастаясь, пуская в соседние клетки пучки страдания, вливая в жилы раскалённые яды, ринулась слепая ненависть к оккупантам. К Гитлеру, что насылал своих свирепых германских псов, от которых горели-рушились города, в страхе бежал по дорогам рыдающий народ, и над ним подобно злым демонам, изрыгающим огонь и смерть, пролетали со свастикой самолёты, ревели в чёрном небе снаряды, и оловянноглазые штурмовики с автоматами наперевес, – вламывались в притихшие от ужаса дома, убивали стариков и детей, насиловали женщин, сдирали со стен узорные ковры, иконы, выбивали у трупов золотые мосты-коронки из ртов, прихватывали на потеху русские самовары и незамужних девиц…
– Крыленко-о, мать твою!.. – не в силах больше сдерживать ярость, взорвался Танкаев. – Есть связ, нэт?!
– Есть, товарищ майор! Есть связь! – сорванным голосом доложил Крыленко.
– Комбат Воронов? Иваныч? – Танкаев нырнул в убийственно прокуренную, пропахшую потом и порохом гимнастёрку.
Глава 3
План комбата Танкаева, который он мучительно разрабатывал бессонными-тревожными ночами, которым делился с майором Вороновым, согласовывал с начштаба дивизии Ладыниным и самим генералом Березиным, – удался на славу! Обманутый тактическим отступлением русских, самонадеянный Франц Зельдте закусил удила. Его танковая колонна, что неосмотрительно растянулась жирной чёрной гюрзой вдоль обвалившихся фасадов домов, хорошо простреливаемых артиллерией, угодила в двойной капкан. Противотанковые « ЗИС-ы» капитана Антонова, карающими молниями с первых залпов подбили бронированные многотонные машины, идущие в авангарде и арьергарде, и напрочь обездвижили, зажатую между руинами « стальную змею» . Это было даже трудно назвать боем. Это была бойня. Огненный тупик смерти, где свирепо взрывались аккорды артиллерии, бившей прямой наводкой по танкам, стучала музыка пулемётов, хрипели-ахали взрывы и нёсся звериный вой истребляемых врагов.
– Ну что, ссуки, взяли?! – зверем рычал капитан Антонов. Стоя на одном колене, другое выставив вперёд, он то смотрел в полевой командирский бинокль, который держал в левой руке, то рвал рот в неистовой, слепой страсти:
– По безответно любимому вражине…Ого-онь!!
И снова в нём клокотала ярость, а лицо дёргала сумасшедшая радость:
– Вон они, паскуды! Забегали, как тараканы под кипятком…По танкам бронебойным…Прицел 12-ть…
Ого-о-онь!!
При этом правой рукой, которая всё время была задрана вверх, давал круговую отмашку, возвращая её неизменно в изначальное вертикальное положение.
– Косоротов! Бородкин! Наводи-и! Заряжа-ай! А ну ещё, братцы…Ёбнем по жопе Европе! Ого-о-онь!!! 3-е, 4-е орудия, ого-о-онь!! Заряжа-ай!..
* * *
Магомед Танкаев, находясь на КП, координировал действия стрелковых рот, дрожал от возбуждения раздутыми ноздрями:
– Давай, Ратмирович-ч! Давай, джигит! Жми, Антонов!
Припадал к окулярам двурогого перископа, прибежал картину боя, скользил по охваченной дымным пламенем колонне…И то ли кричал, то ли рот его оставался закрытым, и крик сей бился о крепко сжатые зубы.
– Иай, Андрэй! Молодэц капитан! – и возбуждённый невероятным успехом, эмоционально обращался к старшему политруку Кучменёву:
– Ты только погляди…Погляди, что вытворяет шайтан! Ца-ца, ца! – комбат по-горски восторженно щёлкал языком. – Что ни выстрэл – в цэль! Что ни залп – смэрт пр-роклятым оккупантам! Ай-е! Джигит…И хвост и башку фашистской гадюке отшиб!
Он снова припал к перископу жадно наблюдая, как под перекрёстным артогнём взрывались немецкие самоходки и танки, как бронебойные снаряды срывали башни и гусеницы с грозных, меченных тевтонскими крестами, машин; как лопается и разваливается колонна, как трещит и плавиться броня, а танкисты, бросившие горящие танки, в ужасе взбегают на холмы руин и сбрасываются оттуда тупыми короткими взрывами Кошевенковских и Смоляниновских мин.
Но, взирая-впитывая весь этот ужас, он не испытывал ничего кроме радости победителя.
– Клянусь Огнём, политрук…В нашем кровавом пэреплёте…только Ратмирович-ч мог это сдэлать. И больше никто! Если нет, скажи кто-то!..
Давай, Андрэй! Дожимай, брат! Жги немэцких собак! За Родину!..За погибших…За Сталинград!..
* * *
Победа, которую одержал обескровленный батальон Магомеда Танкаева, была значимой и бесспорной. Радость случилась всеобщей, нервической…В траншеях народ толкался, тискался, обнимался, ровно в горячке, не в силах поверить, что опрокинул на лопатки, сжёг его технику, да и сам, как в сказке, остался жив. Где-то у миномётных расчётов жарко грянула трёхрядка. Гармонист пустил на нижних ладах мелкой дробью и какой-то солдат из молодых, пустился вприсядку, щёлкая ладонями о голенища сапог, закусив углом рта конец опалённого уса. Резвые ноги его мелькали, выделывали неуловимую частуху коленец; шинель, ушанка – долой, на лбу, не успевая за ногами, метался и скакал мокрый от пота чуб. А вокруг суровые, обветренные лица солдат с автоматами, губы которых несмело трогала согревающая улыбка. По рукам с железным бряканьем пошли кружки со спиртом. Хмурые во хмелю, свирепые в бою бурые лица – потеплели морщинами, осветились улыбками. Как прибой, загремел плеск ладоней, раздался бойкий свист. Радость – одним словом.
…Магомеду Танкаевичу заслонили плясуна спины столпившихся стрелков. Он слышал лишь дробный треск кованых каблуков, словно сосновая доска горела, да взвинчивающие выкрики подвыпившей пехоты.
…Взятый за живое, сверкая глазами и орденами, плясал и старший политрук Кучменёв, плясал деловито и серьёзно, – как и всё, что он делал.
Рядом толпились седоусые ветераны, притоптывали, хлопали в ладоши. Вместо ног у них плясали губы, не находившие себе покоя, да ясные, как осколы солнца, боевые медали.
…Бились в казачке и завзятые плясуны, и те, которые не умели ног согнуть по настоящему.
Всем горланили:
– Васька, не подгадь!
– петро, режь мельче! Ух ты…засранец! Во-о даёт!..
– Ноги лёгкие, а гузно мешатца…
– сыпь, сыпь, Черёма.
– наш край побивает. Суфьяныч, дай взвару!
– Э-эх, запалились стервецы, 3-й взвод…Пляши, пехота!
* * *
Воллай лазун! Чесотка пляски захватила и комбата. Хотелось дать труд ногам и застоявшемуся телу. От души врезать русского казачка, покружить орлом в огненной дагестанской лезгинке. Но неподъёмным валуном на его пути, встало зловещее предчувствие, которое отравляло радость победы, мешало в полной мере разделить ликование со своим батальоном.