Страница 70 из 77
Я никогда прежде не видела столько огня, яростного, рассекающего пространство, поедающего осязаемый мир, накатывающего снова и снова, рвущегося из каждой щели, уголка перекошенной картины, в которую был закован, словно обезумевший зверь, что дождался своего часа, избавился от цепей и впивался в окаменевшую плоть дома. Огонь лился с потолка, как мощный поток пульсирующей крови из раскрытой раны. Едва я переступила порог поместья, крепкие, впитавшие скорбь и смерть стены сотрясла жуткая дрожь, словно земля норовила расколоться и поглотить целиком старый дом, трещавший десятками сломанных костей и выплёвывавший вихри огня, разрушающего и спасающего. Вылизывая мрамор, превращая в мусор, отходы былых веков мебель и рассыпанные книги, огонь избавлял это погребённое во мраке место от призраков боли и отчаяния, стирал следы горя и безысходности, заглушал шипением вопли неупокоенных и осквернённых. Копоть, пепел и обгоревшие обломки – это внешняя форма воскресшей чистоты, зыбкий символ искупления… Кровь смывается кровью. За смерть расплачиваются смертью. За вспоротые глотки без колебаний режут горло. За невинные слёзы жертв выцарапывают глаза. За дьявольский хохот вырывают языки. Добираясь до комнаты, не различая себя в слепящем, невыносимом, жгучем свете, я улавливала приглушённые переливы слов, что растекались всюду, плескались в ярких вспышках, восставали из небытия.
Дом стонал, ревел, утопал в грязных, густых облаках дыма, что я вдыхала и выдыхала, не чувствуя привкуса гари и подступающего жара, по крупице растворяясь в отравленном смрадом воздухе. Даже в груди вместо прерывисто колотящегося сердца мне мерещилась неподвижная, ледяная, непроницаемая тишина, угнетающая немота космических глубин. Жизнь во мне держалась за единственную цель, единственную строго сформулированную, высеченную на стенках черепа мысль – уничтожить закреплённую защиту, сорвать засовы, рассеять в жадном пламени страхи и сомнения, свести на нет всякий контроль, дать себе без отнимающих время раздумий стать той, кем предписано быть. Потрескавшийся сосуд, чьё бурлящее содержимое смертельно ядовито.
Я позволила хищнику вгрызаться в мою душу и плоть, просачиваться в вены и кромсать сознание, чтобы обрести способность пересекать границы миров, освободить обречённых Фицуильям, взамен наглотавшись ужасом и болью, что с давних пор сжигали заживо, напоминали о муках Джейн Мэттьюс и других повешенных девушек. Кожа будто разрывалась и лопалась, как тонкая плёнка, изнутри меня разъедала жуткая, горячая сила, расползалась в полости тела, точно плодящиеся паразиты.
Вовсе не хищник, ставший катализатором, рычагом, запустившим разрушительный механизм, был источником зла и главной опасностью для дорогих мне людей, а я сама, сломленная, запертая в ловушке бессилия. Задавленная мыслью о том, что никогда не смогу отыскать баланс, подчинить бунтующую, отделившуюся сознательную часть, не смогу выжить, не загоняя себя в строго очерченные рамки, ограничивая существование неизменным набором правил – такой запрограммированной, зацикленной жизни я придерживалась в Шверине, исключая соблазны и задыхаясь от неутихающих воспоминаний. Не выходила за пределы естественных потребностей и горсти прежних интересов, преподавала в школе, выдавая определённое количество уроков, после обязательно возвращалась домой, готовила ужин по рецепту, искала утешение на страницах книг о тайнах Вселенной, надеясь, что Бенджамин не скоро начнёт таскать меня по ресторанам и офисам, вынуждая разгребать мысли влиятельных ублюдков, добывая ценную информацию… Я вжилась в заданную схему, застряла, как беспомощное насекомое под стеклом, и ничто не захватывало разум, не марало в грязи безумства, пока я не решила сбежать, выстроить алгоритм жизни Шерлока, что завершилась бы спокойной, тихой старостью, а не погасла под пулями два месяца назад. Действия против слаженной системы, решение вмешаться в сплетение нитей будущего, покончить с Бенджамином и себя вычеркнуть из жизни, запустили энергию хищника по моей крови и вывели к избавлению от проклятия.
Нарушение порядка, лежащее в основе зарождения.
Но все эти ощущения меркли в сравнении с потрясением и проламывающим грудную клетку внезапно настигшим чувством – сердцебиение Шерлока проступало отзвуками в оглушающем шуме, раздирающем уши крике среди треска и воя растущего пламени. Я надеялась, что это был обман отравляющего месива, иллюзия, нарисованная красками вцепившейся в жилы смерти. Но настойчивый, неумолимый стук его сердца звучал всё ближе, заполнял пустоту безмолвия под рёбрами, бил по точкам уязвимости. Шерлок пробирался сквозь клубящийся дым, словно расталкивая груду разделивших нас лет, стремясь ухватиться за связующую нить вопреки обстоятельствам и условиям, ведомый неутомимой идеей вмешиваться, противостоять, идти до конца, взвалить чужую ношу. Но я не могла обратить его мишенью для высвобожденного проклятья, обречь на гибель в жестоких муках. Стоило ему лишь приблизиться и коснуться моей кожи, окровавленной и блестящей, как маслянистая жидкость, – и он мгновенно будет охвачен агонией, примет удар, став проводником, живым мостом для истомлённых душ. Я уже была накалена до предела, меркла в подкрадывавшемся кошмаре, что вот-вот должен был разорвать меня, прорубить путь к спасению мамы, бабушки – всех, кто оказался пленником затянувшегося возмездия. Огонь окутывал дыханием Ада, плясал вокруг, но не бросался на меня горячей, испепеляющей волной, сверкнул бликом на ленте бинта, пополз по нитям. Сердце неистово сжалось, слёзы смешались с кровью, упавший голос Шерлока походил на скрежет сдвинутой могильной плиты. Мне пришлось остановить Шерлока, вонзиться незримыми крюками в мышцы и вытолкнуть его прочь, потерять за излизанной огнём захлопнутой дверью… Когда надрывный крик исчез, унесённый порывом свистящего, пропитанного жаром воздуха, произошло то, что защемило грудь парализующим удивлением: среди пятен серого и жёлтого цвета, со стороны входа в спальню замаячил силуэт, пропадал и появлялся снова, пока не встал вплотную. Я не сказала и слова, только беззвучно открыла рот. Облик Бекки расплывался в кипящем мареве, а её мысли вторгались мне в голову, усмиряли и не давали пошевелиться.
Бекки стиснула пальцами мои виски, будто намереваясь сломать кость, выдрать мозг, боль проткнула насквозь невидимыми прутьями, стягивала горло, обездвиживала, и я уже не могла сопротивляться, возражать – теперь я, почти ослепшая, знала, что именно делала сестра, и без гнёта сомнений действовала решительно. Увидев роковой сон о гибели в огне, прощупав взаимосвязь между словами бабушки и изъянами моего поведения, которое тщетно пытались исправить в психиатрических клиниках, Бекки перед рейсом в Мадрид заглянула на Бейкер-стрит в поисках ответа. Пробудившаяся сила была воистину велика, сестра с характерным напором и целеустремлённостью приспособилась к ней, выстроила своеобразный кокон, ограждавший от истины, вводивший в заблуждение. Потому я не смогла ничего считать, в недоумении замирала, как если бы смотрела на дрожание ряби, необъяснимых помех на экране, заслонявших картинку, однако план моих действий Бекки был очевиден – она, ещё не вычленив тайком необходимую информацию из моей головы, уже вынашивала определённый замысел, подозревала, как в итоге поступит. На следующе утро Летти жаловалась на плохой сон со схожими подробностями и пугающий шёпот незнакомца, и тогда Бекки, не желая отдавать и дочь на растерзание древней заразы, окончательно решила в нужный час сжечь свою жизнь, оставить мне часть той, что я сумела бы прожить, не прячась и не лишаясь рассудка. Душа Бекки была исколота чувством вины, зревшим с детства, когда Бенджамин под страхом наказания запрещал вступаться за меня, и не стеснялся проявлять открытую жестокость, приравненную к воспитанию. И теперь это ранящее чувство было разбавлено сожалением о расставании с семьёй, побеге без объяснений причины, но Бекки убедилась, что иного выхода не существовало, собрала всю нерастраченную смелость с сокрушительной яростью.
Родная Бекки… Она видела в моей разрушенной жизни неразгаданный смысл, тлеющий свет, ворох чистых страниц ненаписанной истории, и в её отчаянном шаге таился упрямый призыв начать с самого начала, успеть поймать ускользающие дни, соскрести загрубелый налёт унизительного прошлого, вслушиваться в шум крови, неугомонных волн памяти, бушевавшей в нас вечным морем. Морем, что забирает и возвращает, хлещет и струится в буграх шрамов.
В двадцать пять лет я родилась заново, впитала жизнь, которую выдыхала Бекки.
Взбесившееся пламя окружало нас, чертило обрывки женских лиц и размывало их, подхватывало ввысь, грань Сумеречного мира была преодолена. Комната плавилась, я уже ничего не отличала от раскалённого золотого песка, на который постепенно всё необратимо распадалась, пока Бекки таяла, расслаивалась, иссушенная силой проклятья, сгоравшего вместе с ней.
– Беги, – с трудом проговорила она разорванными губами, похожими на сгнившую, развалившуюся деревянную раму. – Беги, Адриана.
Имя, выбранное из любви к недосягаемому, непостижимому морю, произнесённое умирающей сестрой, именно тогда перестало казаться чужим, обрело новое значение, уже не теснившееся в сочетании букв. Оно звенело осколками запылившейся посуды, пустых ваз, воплем в раскалённых стенах, пахло пронизывающим дымом и зажатой под сердцем свободой. Джеральдин Фицуильям не выбралась из окольцованного рычащим огнём поместья, сияющего маяком в багряных облаках. Это сделала Адриана Флавин.
Плутая по коридорам, ища безопасную лестницу, я бежала, покорившись импульсу, что выводил меня из пасти рокочущего пожара в сторону, противоположную главному входу и тропинке, упиравшейся в мёртвый дуб, изуродованный временем сад. Поэтому я не встретилась с Шерлоком и Джоном, что успели проскочить в холле, и растворилась в вязком тумане, проглотившем холмы.
Тишина облепила, точно жёсткой, непроницаемой мокрой тканью, красные искры продолжали трепетать передо мной, сверкали пляшущими созвездиями даже за закрытыми веками. Я лежала в полузабытьи, свыкаясь с навалившейся, неподъёмной тяжестью жизни.
Несколько секунд я всматривалась то в редевшую, то вновь сгущавшуюся пелену, как вытянутые клочья плывущей по течению грязной пены, и вдруг показалось, что моё собственное отражение откололось, шагнуло за пределы зеркала и присело напротив. Улыбка рассекалась мутными полосками тумана, глаза чернели сырыми комьями земли, излучали тоску и обволакивающий, тёплый, согревающий покой, замедляющий бешеный пульс. Бессильное рыдание опаляло едкими слезами, сердце едва не лопнуло. Бекки, бесплотная, прозрачная, будто нарисованная водой, протянула невесомую руку, сквозь которую виднелись завитки прошлогодней пожелтевшей травы, и коснулась живота под испорченным платьем, лёгкий ветерок скользнул по щеке:
«Береги его», – мягкий голос за сомкнутыми губами всколыхнул вывернутое сознание, вплёлся тонким швом в сочащиеся раны. Я бормотала нечто неразборчивое, плакала и, оглушённая скорбью, не понимала, что Бекки имела в виду.
Два слова повисли в мглистом, текучем воздухе последней колыбельной, которую сестра напевала в детстве, прогоняла зловещие страхи, вселяла надежду…