Страница 1 из 77
Тем не менее, я лишён всякого умения с первых секунд расположить к себе. Напротив, моя речь обычно побуждает людей либо затыкать уши, либо целиться для увесистого удара. Я никогда прежде ничем подобным не занимался, не стремился обнажать сердцевину своих дней, потому я перечитал записи Джона, из любопытства ознакомился с рядом классических произведений различных эпох. Скучнее занятия придумать было нельзя, но я, насмотревшись на рассказы о чужих драмах и бедах, усвоил, как мне следовало представить свою историю. Последовательное и строгое перечисление действий, выстроенных в памяти в чёткий ряд, не выражало полноту картины. Такой скелет событий не гордился. Сначала я пытался переложить на свой язык частичку подсмотренного стиля изложения, чтобы отразить в спонтанном повествовании отдельные, уместные черты, разбавляющие грубую чёткость. Но потом оказалось, что подготовительные меры можно было пропустить. Лишь взявшись за рассказ, я понял, с какой поразительной лёгкостью нужные слова начали складываться в строки. Я не мог произнести их вслух. Или же попросту не хотел быть услышанным, потому что считал – человек, к которому я обращался на самом деле, меня не услышит. Настоящая правда выплескивалась наружу с каждым новым предложением. Боль затихала, пока я плёл из бесформенных воспоминаний узоры прошлого, создавал целую картину из мелких осколков.
Сперва я не был уверен в призрачно обозначенных целях этого занятия. Даже называл его утомительным. Но ошибочно полагал, что оно таким и останется. Всего лишь диалог с тишиной вместо живого человека. Диалог с отражением моих дней. Но вскоре осознал: я должен был выселить эту историю из своей пылающей памяти, оставить её жить где-нибудь ещё. Не только внутри меня. Хотя бы попытаться. Может, тогда бы мне стало легче. С первых строк описание произошедшего виделось интригующей забавой. Определённые события, в которые я оказался втянут поначалу в качестве безвольного участника, постепенно отнимали ночь за ночью часы моего сна, и я был вынужден чем-либо заполнять образовавшуюся пустоту. Уже потом в этих записях я искал спасение. Искал свободу. Жизнь, смешанную с землёй и песком.
Всё это может звучать, как неубедительное оправдание, но я знаю, что мне не перед кем объясняться. Мгновения моего кошмара, замотанного в хрупкое счастье, вряд ли будут представлены чужому вниманию. Хотелось бы пригрозить фразой «только через мой труп», но на момент написания такие нелепые угрозы утратили актуальность. Я недавно восстал из мёртвых, едва смахнул с плеч кладбищенскую пыль… В общем, я сомневаюсь, что соберусь делиться с кем-либо записями. Это дело моего кровавого неба, потому пусть Джон освещает этот случай с заметным опозданием и без отдельных подробностей, если сочтёт нужным. Почему кровавого? Я мог бы достаточно кратко объяснить причину бессонниц, но я всё же хочу, чтобы внезапные читатели (предсказываю, что однажды произойдёт такое нежелательное открытие) на некоторое время обрели мои глаза, вложили в голову мои мысли, упрощённые и доступные, и постарались после уместить в сердце невероятный вывод. И даже не один. И вы снова, кем бы вы ни были, зададитесь вполне логичным вопросом? Тогда смело шагайте в мою память.
Вы, должно быть, не поверите, но в мартовский день, когда перевернулись песочные часы, и крохотные песчинки начали приближать катастрофу, шёл чудовищный ливень. Чахлое весеннее солнце было бессильно и не могло прорезать плотные тяжёлые тучи, и дождь щедро заливал опустевшие мокрые улицы. Я сидел в кресле Джона и, вовсе не страдая от скуки, смотрел на бежевые занавески, в полумраке гостиной казавшиеся значительно темнее. Я был предельно сосредоточен на ткани, что слегка колыхалась от прорывавшегося в щели ветра, и почти не замечал светлой серости снаружи. И лишь теперь, вместе с вами совершая обход по этому тихому участку памяти, отмечаю, что унылый, скучный лик ничуть не уродует Лондон, а дождь не обязательно вызывает тоску, как многие полагают. Я не поддавался никакой печали, отчаяние не рвало во мне струны (кажется, в книгах я примечал, что авторы любят натягивать внутренности своих героев на тугие струны и умудряются исполнять целые музыкальные композиции, непременно соответствующие настроению).
Иными словами, погода ничего внутри меня не трогала вопреки твёрдому убеждению наивных и особенно сентиментальных. Более того, я был вполне весел и бодр, спокоен и терпелив, хотя терпение начинало колебаться, шевелиться, как ткань под влиянием ветра. Действовать на нервы, словно напоминая, что оно заскочило по ошибке и намерено покинуть меня, поселиться в тех людях, которые умеют с ним справляться. Не скажу, что терпение мне совершенно не свойственно, однако я быстро с ним расставался.
Я вернулся в город, стряхнул пыль с Бейкер-стрит, успел раскрыть несколько незатейливых дел и в тот день, отвлекаясь лишь на входящие смс с просьбами о помощи, ожидал стоящей работы для мозга, изголодавшегося по загадкам. Супружеские измены, пропажи, пусть и в меру таинственные, не воспламеняли желания сию минуту броситься в игру. Занавески были интереснее.
Итак, уделив достаточно внимания на первых порах своему состоянию и окружающей обстановке, я разворачиваю следующее действие. Я постарался оказать достойный приём гостям моих воспоминаний (да, я уже смирился с тем, что кто-то отважится прикоснуться к этой истории при удобном случае). Я скрыл бесполезные элементы и не стал держать в тайне мелочи, не очень-то и необходимые по сути, но позволяющие вам с каждым разом обретать всё большую зоркость внутреннего зрения. Однако полностью способности моих глаз вы, вероятно, не получите, даже если я в общий хлам повествования вместе с описаниями швырну все наблюдения и заключения. Ваше внимание имеет свойство рассеиваться, а я избрал путь экономии своих усилий и воссоздания исчерпывающей картинки, не всегда последовательной, но ориентированной на определённые зоны вашего восприятия.
Теперь вы должны вообразить себе рваные звуки дверного звонка, разрушившие полусонное спокойствие. Кто-то судорожно давил на кнопку. Я оставался неподвижен, а миссис Хадсон, недовольно ворча, кинулась к дверям. Далее я услышал, как дверь, едва успев открыться, гулко захлопнулась, и внизу поднялся шум. Какой-то напряжённый женский голос надрывно звенел, не давая миссис Хадсон и слова вставить. Я разобрал, что женщина испуганно требовала спрятать её и ни в коем случае не выдавать тому, кто мог совсем скоро появиться на пороге. Возможно, миссис Хадсон растерянно кивала головой, стараясь протиснуть хотя бы подобие звука в поток настойчивой мольбы. Но вмиг женщина затихла, когда кто-то забарабанил в дверь.
Нельзя сказать, что я был заинтересован, но сложившаяся ситуация как минимум вызывала раздражение. Я поднялся с кресла и направился вниз по лестнице с твёрдым намерением устранить возникшую помеху.
– Мисс, не впутывайте посторонних в свои семейные разборки, – строго заметил я, спускаясь по последним ступенькам.
Некто продолжал ломиться. А миссис Хадсон выглядела крайне озадаченной.
– Тише! – шёпотом воскликнула женщина и приложила палец к губам, приказывая мне замолчать.