Страница 16 из 77
Я вынужден вырвать из себя и более отвратительное признание: убеждение в пагубном воздействии наркотика, исказившего восприятие, неумолимо меркло. Обозначилось существенное опасение стать заложником высокомерия и упрямого отказа воспринимать то, что творилось, за реальность. Если в день знакомства с Адрианой я пребывал во власти рассудка, свободного от яда фантазий, и с лёгкостью, беспечностью отметал выдумки странной женщины, то теперь, задыхаясь от ноющей боли в груди, я постепенно обретал качества глупцов. Мне всерьёз думалось, что вовсе не ушибы разрывали мой организм, а некая новая сущность, исполненная глупости и обделённая умом, неспособная мыслить с прежним успехом и скоростью, силилась переделать моё нутро и наружность, обратить Шерлока Холмса в законченного идиота… И отменить скверную трансформацию могло принятие развертывающейся передо мной нелепицы за истину. Таким образом, лишь подлая измена почитаемой здравости, свержение её господства могло спасти меня. Однако я не спешил отказываться от опоры на разум и сохранял с ним нить нерушимой связи, на которую не могла покуситься никакая вздорная фантазия. Но отрицать очевидное, позволять этому «очевидному» спокойно разрастаться и сеять вред было бы непростительно.
Миссис Хадсон была крайне возмущена беспорядком и грозно заявила, что приучилась терпеть дыры в стенах, смирилась со многими выходками, но подобный разгром и ужасный шум выходили за грани даже самого крепкого и снисходительного терпения. Возмущение её отличалось такой яростью, что она только после громкого выражения негодования заметила Адриану, и изумление перекрыло прочие эмоции. Миссис Хадсон не рассчитывала так скоро встретить загадочную квартирантку, вздумавшую утопиться в ванной (а именно это прокричал Джон, когда полумёртвую Адриану укладывали на носилки и подключали к аппарату искусственной вентиляции лёгких). Внезапное появление незадачливой утопленницы заставило миссис Хадсон замолчать и беспомощно подбирать слова, приложив руку к поясу халата.
– Мисс Флавин, – произнесла она обеспокоенно, но побоялась приблизиться и осталась стоять в дверях. Но потом вдруг взглянула на меня с недоумением и испугом: – Шерлок, что здесь происходит? Разве мисс Флавин не должна быть в больнице?
Адриана зашевелилась, попыталась приподняться, но её ослабевшие руки лишь жалко дёрнулись, точно сведённые судорогой. Она уже не имела сил изображать непоколебимую ясновидящую и не стыдилась признавать поглотившую её слабость, что, определённо, далось не так уж просто. Адриана притворялась, что не понимала причин, объясняющих название нашего непримиримого противостояния битвой, на самом же деле ей пришлось по нраву сражение разнородных убеждений. Но жизнь ли распорядилась, или воля существа потусторонней природы, но Адриана не видела иного выхода, кроме настойчивых молений, оскорбляющих, ранящих её достоинство.
– Не лучший момент для вопросов, миссис Хадсон, – говорил я, медленно проведя пальцами по мягким волосам Адрианы, отчаянной женщины, готовой отдаться в рабство дьяволу ради чужого блага, но павшей к моим коленям. Её свалила усталость, немая, унизительная мольба о защите, которую она искала на Бейкер-стрит.
«О, будь ты проклята, Адриана, я не устану повторять», – едва не прорычал я, чувствуя, как твёрдое намерение выставить её на улицу уступало снисхождению. Битву проиграли мы оба: она принесла в жертву избранные ценности, символ моего проигрыша – нелепое согласие уберечь Адриану.
– А мне кажется, что при данных обстоятельствах всё же стоит спросить, – скрестив руки, настаивала миссис Хадсон и обвела перевёрнутую мебель сожалеющим взглядом. – С тех пор, как мисс Флавин возникла на пороге, творится что-то дурное.
– Я сделаю этот беспорядок вновь пригодным для существования, а сейчас поумерьте жажду спрашивать, – сказал я, отмахиваясь от естественного и оправданного любопытства миссис Хадсон. И осторожно подняв невесомую Адриану, отнёс на диван, не тронутый вихрем. Она зажмурилась, поджала худые ноги и застонала, словно стараясь вылепить из бессвязных звуков подобие слов. Но истощение отняло власть над языком, оставив единственную возможность чуть приоткрывать глаза и двигаться ценой терпения опостылевшей боли, и лишь после нескольких часов борьбы с изнурённым организмом Адриана научилась вставать на ноги и внятно говорить.
Я придал гостиной вид, напоминающий прежний облик, отказывал миссис Хадсон в должном внесении ясности, чем она осталась недовольна, но не упустила шанса намекнуть на разговор с моей матерью по поводу грубых изъянов в воспитании. Я не мог быть откровенным, разумно полагая, что не всякий воспримет услышанное с необходимой серьёзностью, потому как сам каждую секунду мучился от уколов сомнений.
Две последующие ночи мне приходилось дожидаться подле Адрианы того бесценного мгновения, когда она наконец засыпала, а не ворочалась, снедаемая болью, сотрясая оглушительными криками тишину. Я садился на стул, подвинутый к дивану, и по просьбе Адрианы точно оберегал её от приступов паники, отгонял страхи, что грызли несчастное, настрадавшееся сердце: выдержав удары известных происшествий сознание уцелело, но едва ли окончательно оправилось от потрясений. При свете дня Адриана спасалась беседами с миссис Хадсон, пекла печенье (но ничего не ела), используя скудевшее содержимое холодильника, который было запрещено пополнять, пока не минует указанный срок. Примечательно, что у дверей 221Б останавливался чёрный легковой автомобиль, часами не двигался с места, в него никто не садился, и никто не выходил на улицу; и, примерно около восьми вечера, он уезжал прочь. Это настораживало больше, чем россказни про бесстрашных ищеек Брэнуэлла, взявших след.
С наступлением темноты Адриана становилась раздражительной, боялась смотреться в зеркало, вздрагивала от любого шороха, даже едва улавливаемого слухом, но полное безмолвие доводило её до исступления. Первую ночь после попытки изгнать хищника она не смыкала глаз, бормотала бессмысленные речи и кричала, лишая покоя миссис Хадсон, возмущая соседей и досаждая мне. Игра на скрипке не заглушала истошные вопли и не приносила удовлетворения, лишь удваивала клокочущую злость.
И вот, отложив бесполезную скрипку и вознамерившись вернуться в спальню, я замер, поражённый неожиданной просьбой Адрианы: «Шерлок, побудь рядом, совсем недолго, пожалуйста. Это поможет мне уснуть и тебя избавит от неудобств». Я, усмехнувшись, решил не возражать и исполнить странную волю, похожую на каприз маленького ребёнка. И хоть в гостиной воцарилась всё та же тишина, Адриана утверждала, что я ошибался: то было уже не пугающее беззвучие, а моё молчание, оказавшееся чудодейственным, усыпляющим средством.
И если тогда я покинул свой пост, едва убедившись, что Адриана уснула, то во вторую ночь я задержался до первых проблесков рассвета, и посвятил это тихое, безмятежное время мыслям о женщине, в чьей голове разрослось безумство, пустившее в мозг крепкие, ядовитые корни, и чьё сердце было её бессменным повелителем. Незабываемые события принудили усомниться в том, справедливо ли я называл знания Адрианы порождением разрушительной болезни, но одно суждение не нуждалось в доказательстве: имея значительный потенциал для развития загубленных способностей ума, вместо подчинения не склонному к изменам рассудку, она неумолимо шла к неизбежной гибели. Не выстрел выбьет из неё жизнь. Адриану безжалостно убьют чувства – к такому выводу меня привёл анализ её поведения. Подозревая брата в покушении на убийство, она не отправилась в полицию, а весьма неумело пустилась в бега, позволила обнаружить себя и не собиралась бороться с преследователем. Любовь к Брэнуэллу наградила её лишь бедами и косвенно послужила оскорбительному падению, свидетелем которого я стал. Одинокая, взвалившая на хрупкие худые плечи тяжесть проклятия своего рода, отвергаемая мной прежде, Адриана спала, сомкнув веки в упоении, и не догадывалась, что теперь я сострадал её невыразимым потерям и горю. Я не был зверем – такое внезапное заключение больно вонзилось мне в грудь и принесло за собой не менее важное наблюдение. Гнев, вспыхивавший при всяком слове Адрианы о сверхъестественных вещах, уже не теснился возле сердца, не раздувал пламя, чьи языки пронизывали мои вены… Теперь на месте сгинувшего гнева образовалась пустота, не тревожившая и не представлявшая явных помех. Однако я отметил, что раньше не обращал внимания на подобную чушь и не ведал, была ли пустота свойственна мне или же возникновением этого необычного ощущения я обязан Адриане.
Скудное свечение лунной лампы выхватывало из ночного сумрака лицо Адрианы, спокойное, но хранящее отпечаток пережитого ужаса, оттенившего нежность заострённых черт. Лёгкая улыбка воскресила в памяти размытое, умиротворённое выражение её бледного лица, проглядываемого сквозь толщу воды… Я нахмурился, прогоняя навязчивое воспоминание о благодарной улыбке умирающей Адрианы. Видимо, забыть это безрассудное повиновение, обернувшееся клинической смертью, не получится.
– Будь ты проклята, – прошептал я, уронив голову в ладони, и добавил ещё тише, принимая безмолвную ночь за непонятное знамение того, что по прошествии времени перевернуло моё существование: – Но жива.