Страница 64 из 184
Бывший камерарий вальденбургского короля стоял перед толпой, связанный, с обнаженной головой. Петля обвила его шею, узел лежал на плече, тяжелый и грубый. Все было готово, но помощники палача медлили, ибо чаша испытаний барона еще не наполнилась.
Он должен был знать, что его проступок повлек за собой ужасные последствия. Видеть, что герб его рода измарали дегтем – над площадью поплыл вязкий, смоляной запах. Знать, что его семье отныне нет места в замке Парлотт, что стоит на зеленом холме возле самой излучины Вейбы.
Палач взял топор и одним ударом развалил деревянный щит на две части, швырнул к ногам преступника. Вороны, облепившие ветви деревьев, тяжелой тучей поднялись в небо.
Когда деготь и топор сделали свое, настал черед веревки. Едва ноги барона перестали касаться помоста, закричали, заплакали его жена и дочь. Сын молчал, но сделался бледнее, чем оштукатуренные стены герцогского дома в Ледене. Отныне на собственных землях они только странники, ищущие приюта и уповающие на чужое участие…
– Я просила милосердия для этого человека, Юха, ибо не знала его вины и не верила в таковую, но Торнхельм отказал мне, – Анастази покачала головой; Евгения видела в глазах сестры непонимание и страх.
– И ты?..
– Что же было делать? Я вняла и отступила. Ходили слухи, что всему виной подметное письмо, да и без того барон будто бы вел себя так, словно презрел клятвы в вечной верности королю. И был повешен, как обычный вор, хотя по его происхождению ему полагалось совсем иное… У него был сын, но я ничего не знаю о нем. Сгинул ли он, или продал свой меч и верность какому-нибудь купцу?
– Что ж, Ази, он сам выбрал судьбу. Ведь мог бы отречься от дел своего отца.
– Это-то и есть самое страшное, Евгения! Торнхельм не принял его клятву… Не пожелал явить милость, достойную государя...
Королева бросала на ткань стежок за стежком, и на темно-алом бархате вырастали узкие и острые, словно кинжальные клинки, листья готового вот-вот распуститься ириса.
То, что замыслилось и свершилось как преступление – пусть даже мелкий проступок, дурачество, кража – всегда совершается против короля, и тот в ответ имеет право казнить, а не миловать. Король не может быть жесток – только справедлив. Даже если прикажет четвертовать провинившегося, а перед тем оскопить его, распороть ему живот, вынуть внутренности и сжечь.
– Ты ведь не просто так вспомнила об этом, сестра. С того дня прошло больше двух лет. В чем дело? Объясни мне.
– Отныне я не желаю иметь ничего общего с менестрелем, – Анастази потянула к себе длинную нить. – Все зашло слишком далеко.
– Твое непостоянство, Ази, способно сбить с толку не только твою бедную сестру, но и любого иноземного посла, что пожелает с тобой говорить. Даже веницейца, хоть они и славятся своей хитростью! Если же ты хочешь знать мое мнение, то, определенно, дети и Вальденбург дороже нескольких сомнительных песенок и столь же сомнительных удовольствий. Разве ты не можешь получить их с мужем?
– О, Торнхельм придерживается мнения, что страсть супружеству повредить не может…
Какая-то птица – кажется, теньковка, – пела в замковом саду, рассыпала за трелью трель, словно звонкие монеты. Отвлекшись, чтобы найти ее взглядом, Анастази уколола палец, поднесла к губам. Солнце слепило глаза.
Король отсутствовал более трех седмиц. За это время яблони и жимолость покрылись мелкими нежно-зелеными листьями, набухли бутонами, а вдоль дорожек зацвели ветреницы, так что королева нарочно выбирала этот зал в доме Швертегейсс, самом старом из всех жилых построек замка, чтобы, рукодельничая, наслаждаться свежим воздухом сада и любоваться его цветами.
Перевалило за полдень. День был хорош, обещая жаркое, долгое лето, но королева не могла наслаждаться ни теплом, ни счастьем безвинности. Быть может, это справедливо – ведь с самой юности Анастази больше любила тень и вечернюю прохладу, и песню соловья предпочитала песне жаворонка?..
Чем дальше, тем сильнее холодный, давящий страх овладевал ею, пробирался между лопаток, сдавливал виски, словно корона. Не было нужды обращаться к старинным летописям, чтобы прочитать о дознании и возмездии – их с сестрой воспитывали в строгости и послушании, и нравоучительных историй королева помнила достаточно. Ее положение немыслимо, позорно, это скажет каждый, кто узнает, что она связалась с простолюдином. Допустила «воспользоваться ее телесной красотой, так что возлег с ней, не будучи ее мужем…».
За словесной вязью, что обычно звучала, когда разбирали дела об изменах, за обсуждением непристойных, сокровенных подробностей семейной жизни следовали наказание плетьми для женщин простого сословия и заточение для тех, кто посмел осквернить супружескую постель дворянина.
Порой оскорбленные мужья добивались даже того, что преступивших закон казнили вместе – и тогда, случалось, недавние пылкие влюбленные проклинали друг друга, плевались и царапались, не желая всходить на костер так же легко, как шагали в пламя страсти; или же клеветали на самих себя, стремясь поскорее избавиться от нестерпимых мук и позора.
Все это лишало королеву покоя и сна. Чтобы избавиться от назойливых и страшных мороков, преследовавших ее одинокими вечерами, она занимала себя всем, чем могла – от повседневных дел до игр с детьми, которых навещала чаще, чем обычно, хотя госпожа Экеспарре, а вслед за ней и старый Вильберт неустанно повторяли, что в чрезмерных материнских ласках ни принцессе, ни тем более принцам нет никакой пользы.