Цветы для наглых

Лео обнял ее, прошептал на ушко нечто ласковое и столь срамное, что Анастази рассмеялась, прикрыв ему рот рукой.

– Лео, зрелым людям, разумеется, известно, что плотские утехи – сплошная непристойность, даже нелепость, особенно если взирать на них со стороны. Однако придворный менестрель все-таки должен рассуждать о подобных вещах более возвышенно и говорить приличными словами! Он ведь поет для самой королевы и для юных принцесс…

– Ну, если речь идет о старшей из них, то, поверь мне, Ази, Грета уже совсем не против любовного сражения с каким-нибудь рыцарем. Главное, чтобы он оказался небезоружен и оказал ей достойное сопротивление – ну хоть крепким копьецом…

Анастази засмеялась, не имея ни сил, ни желания осадить его за шутку, неприемлемую со стороны простолюдина по отношению к благородной девушке, а уж тем более принцессе. И, после многозначительной паузы, вкрадчиво добавила:

– О, я слышала она настоящая красавица – почему бы тебе самому не предоставить ей, – снова поцелуй, от которого у него сладостные мурашки по коже. – М-м, такой прекрасный снаряд?..

– Потому, моя прелестная госпожа, что я не вижу других женщин, кроме тебя, пусть даже они и королевские дочери, и живу в унылой пустыне, сплошь населенной мужчинами, каждый из которых пестует свои пороки или тешит тщеславие…

– Как скучно!

– Мне довольно и этого. Конечно, если ты будешь всегда нежна со мной, как теперь, моя королева.

– Разве постоянство не утомительно и не охлаждает любовного пыла?..

– Моей страсти к тебе не умалят даже одежды, в которые нам уже следует облачаться… Кажется, буря миновала. Поторопись, госпожа.

Лео поймал ее руку, поднес к губам. Повернулся, отыскивая ее вещи, и почувствовал, как она легко и ласково гладит его, кончиками пальцев повторяя линии выкрашенного хной узора – плющ обвивает левое плечо; длиннотелый, когтистый лев выгнулся на правом.

– Я слышала когда-то, что подобные рисунки носят лишь варвары, дикари с Востока, – ее дыхание легко коснулось кожи. – Такое украшение могут счесть предосудительным… Не показывай их кому попало.

Когда остальные участники прогулки, также вынужденные пережидать непогоду в самой чаще леса, где ветер свирепствовал не столь сильно, добрались до почти незаметной в темноте хижины, королева дремала, склонившись на скамью, подложив под голову вместо подушки седельную сумку и свернутый плащ. Менестрель же сидел у огня, помешивая прогорающий хворост, не давая теплу уходить, и очень обрадовался тому, что их наконец нашли, ибо беспокоился за госпожу, понимая, что в одиночку не сможет обеспечить ей ни уюта, ни обращения, к которым она привыкла.

…Что ж, в его теперешнем отсутствии есть свое преимущество, убеждал он себя, покачиваясь в седле. Для Анастази естественно пугаться каждой тени, случайно оброненного слова, шепотка за спиной. Излишняя назойливость здесь может только навредить. К чему нужен любовник, который настолько не уверен в себе, что не дает избраннице хотя бы видимости выбора?

«Кто хочет милости от женщины иметь, дать должен ей свободу».

Ее облегчение сменится ожиданием, ожидание скукой, а та – тоской, и, когда он вернется, королева будет рада этому, и недолго станет укорять любовника за вынужденную разлуку.

Их свидания были удивительно малочисленны, почти случайны – пальцев на одной руке хватит, чтоб пересчитать все. Время от времени удавалось обменяться торопливым поцелуем в замковом переходе, когда не горели факелы, а сопровождавшая королеву Альма старательно делала вид, что ничего не замечает. Иной раз, уступая настойчивым мольбам, Анастази приходила поздно ночью к оконной нише на лестнице. Бросалась к менестрелю, покрывая поцелуями его лицо. Лео накидывал на плечи королеве свой плащ, и тот скрадывал торопливые движения и очертания тел, прятал любовников среди ночных теней. Как-то раз затеянная королевой и ее фрейлинами прогулка позволила им недолго побыть вместе – а позже вести беседу, полную намеков, понятных лишь двоим. Веселая неразбериха ярмарки, куда Анастази в сопровождении Альмы, Удо Лантерса и Лео сбежала, предусмотрительно прихватив с собой простой, широкий плащ, какие обыкновенно носят горожанки, – толкнула королеву и менестреля в объятия друг другу ради легкомысленного, непристойного танца, позволила уединиться в верхней комнатушке трактира, пока Альма и Удо отлучились за какими-то мелочами… Что ж, праздник скроет все следы!

Если бы сложить песню, не умалчивая ни о чем, не опасаясь расправы, то менестрель поведал бы о страсти, а не о поклонении. О сладости утех, о том, как неумолимо светлеет небо, и первый солнечный луч вторгается в полумрак укрытия; пора расставаться, но влюбленные медлят, хотя слышат крик петуха, и скрип колодезного ворота, и голоса пастухов, выгоняющих стада в поле…

Дни тянулись невыносимо долго, а Торнхельм и Вольф словно бы нарочно никуда не торопились, пировали вместе, заверяли друг друга в истинной и нерушимой дружбе, и порой Лео хотелось смеяться им в лицо – так отчетливо он видел взаимную неприязнь, скрывающуюся за вежливыми словами. Но чем сильнее терзали его нетерпение и гнев, тем осторожней и предупредительней он становился, и даже не посмел просить у короля дозволения повидаться с сыновьями, хотя от Стакезее до Тевольта было меньше двух дней пути.