Цветы для наглых

– Торговец с побережья, – она понизила голос, придвинулась ближе. – За что ты его, Лео?

– Я же говорил, что не помню, Ази, – Лео пожал плечами, отрезал еще мяса, запил вином.

– Моему отцу не с руки отдавать за тебя долги. Так не забудь, слышишь?

Бывший менестрель усмехнулся. Зубы у него были мелкие, но ровные, и белые как крупицы риса.

– Я заплачу даже больше, чем надо, и…

– Нет, – она строго посмотрела на него. Такого взгляда он еще не удостаивался. – Незачем попусту хвалиться серебром. И так известно, что у тебя его вдоволь. Ты заплатишь ровно столько, сколько требует обычай на нашей земле и сделаешь вклад в хагельсдорфскую церковь.

Лео сделал жест рукой, означающий согласие. Огляделся, бросил обглоданную кость. Большая серая сука, вспрыгнув, поймала ее на лету.

– Дурная собака. Ей легко подсунуть отраву.

– Лео, тебе ли не знать, что собаки всегда хватают то, что брошено вверх?..

Анастази порывисто поднялась, словно ей уже невмоготу было сидеть на месте, встала у него за спиной.

– Почему именно Восточная марка, Лео? Ты не думал об этом?

– Его величество опасается возобновления давней вражды. Ему нужен человек, которому он может доверять, и который не связан с местными владетельными семействами. Бароны вольничают, позволяют себе пренебрегать королевскими указами… – Лео мягко снял ее руки со своих плеч, поцеловал сначала одну, потом другую ладонь. – Теперь королю нужны дела, а не песни и увеселения.

– Я понимаю, – она, кажется, наконец улыбнулась; растрепала ему волосы, и Лео почему-то подумалось, что точно так же она бы ласкала эту собаку, за которую сейчас вступалась.

Лео снова взял ее руку, прижал к губам, потом к щеке; закрыл глаза. Анастази ничего не требовала, ни о чем не заботилась, ничего не опасалась, и это не давало ему повода тяготиться ею. Но кем, кроме менестреля, тайного любовника, он может быть здесь?

Ночью, лежа с ней, он долго не мог заснуть. Анастази тоже не спала – поворачивалась с боку на бок, поднимала над головой руки, словно любовалась ими в серой рассветной полумгле. Наконец села, склонилась к нему.

– Тебе пора. Скоро рассветет.

Ее забранные шнурком темные волосы растрепалась, легли на обнаженное плечо. На мгновение Лео захотелось приникнуть губами к нежной белой коже; забыться, и, подобно влюбленным в песне, пропустить крик сторожа и предостережения слуг. Но что-то в ее взгляде подсказало ему, что теперь не время для безрассудств.

Он молча поднялся с постели; одеваясь, хмурился, смотрел в пол, не попадая руками в рукава льняной рубашки.

Обычный удел человека его рода занятий – находиться при господине, а в особенности при госпоже, – никогда не устраивал Лео Вагнера вполне. Он рано узнал плотскую любовь, и женщинам, дарившим ее – дворянкам, шлюхам, невинным девам, чужим женам, – хотелось поклонения и головокружительных наслаждений, безрассудной и пылкой страсти. Когда он был юн и беден, им приходились по нраву его красота и звонкий голос – и в том не было разницы между вдовой богатого купца или девчонкой-посудомойкой. Некоторые чаяли обрести в нем союзника в бесплодной борьбе с временем. Другие, по большей части из числа служанок или дочерей ремесленников – искали защиты, иногда выгоды; радости, которую не могли дать ни труд, ни супружество, ни церковь.

Упрекали же всегда в одном – в неверности, в холодности, в том, что он слишком мало любит их. Он, смеясь, отвечал, что его нетрудно уличить во многих грехах, но только не в том, что он творит любовное сношение без прилежания и пыла…

Не к месту вспомнилась Матильда Вестервельт, нынешняя возлюбленная короля Вольфа. Необыкновенно красивая, нежная телом, с томным, как будто потерявшим яркость взором – такими бывают восточные принцессы, взращенные в неге и холе сералей, – но капризная и ревнивая; она изрядно донимала менестреля своими прихотями, впрочем, как и пажей, и прочих слуг. Заставляла выполнять нелепые веления, обижалась из-за слов, вовсе не ей предназначенных, и постоянно жаловалась королю. А иногда звала Лео в свои покои, чтоб для нее одной он пел и играл на лютне. Вздыхала, томилась на красиво убранном ложе; говорила, что музыка помогает настроиться на особенный, нужный лад перед любовным свиданием…

Всякий раз, входя к ней, Лео как-то особенно настораживался, не понимая, чего именно она желает и страшась опалы; хотя король не препятствовал причудам своей любовницы, и, стало быть, был ею доволен.

Бывший менестрель снова взглянул на королеву. Анастази разбудила в нем истинную, жаркую страсть; он ценил это, и падал в эту страсть с удовольствием, сгорая каждую ночь и возрождаясь с рассветом, как волшебная птица. Но разве не знали они оба, что весна не может длиться вечно, и все цветы увядают?

Явиться в марку вместе с ней – значит тотчас же развязать войну с Вальденбургом. Да и кто из вассалов примет власть маркграфа, открыто предающегося греху с замужней женщиной?

Иногда в его душе словно начинала звучать мелодия – самая лучшая, самая прекрасная из всех, что он когда-либо придумывал, и казалось даже, что этой мелодии не было бы, не будь он сейчас с Анастази. Но она никак не давалась ему, и бессмысленность усилий порождала глухую злобу и глухое отчаяние – и желание все оставить и быть свободным, ведь именно свободу он ценил больше всего.