Ангелы не умирают

Вскоре пошел дождь, под которым парень промок, не желая спускаться в подъезд, где было хоть чуточку тепло. Не желал спускаться из чистого упрямства. Под ботинками у него хрустели разбитые большие стекла бутылок. Грудь снова и снова словно бы сжали тисками, настолько сильными и тугими, что ему было больше дышать. Ему позвонили. Он не смотрел, кто, уверенный, что это Бэт, закончившая трахаться на стороне и вспомнившая о том, что между ними все закончилось. Ангел долго не брал трубку, думая еще и то, что как собака, сорвет злость на первом попавшемся невинном человеке, но все же нехотя ответил.

- Да.

- Ангел, ты где? Ты придешь в садик?

Это был Нарцисс. Молодой гитарист, тот самый юноша с разноцветными искусственными волосами длинной челкой и инстументой за спиной. То тсамый сладкоголосый юноша, который смотрел подчас так влюблено, и отводил взгляд, когда они с Бэт целовались, не стесняясь ничего и никого.

- Я не приду, - спокойным ровным голосом ответил он, хотя внутри у него все кипело, подобно лаве в вулкане. Пусть этого никто и не видел, но Ангел презрительно выгнул губы, показывая верхние зубы.

- Что-то случилось? Бэт уже здесь, спрашивает о тебе….

Ее имя обожгло ему горло, и парень приложил все силы к тому, чтобы говорить как можно спокойно и не орать в трубку. Но слов не нашлось само собой, так что он просто молчал, слушая, как Нарцисс снова и снова задает ему один и тот же вопрос. Голоса на заднем фоне стали тише, а потом и вовсе замолкли.

- Где ты находишься? Хочешь, я приеду? – мягко спросил гитарист. Тихо-тихо, словно бы разрешения спрашивал. Ангел молчал, копаясь в собственных желаниях.

- Приезжай на крышу, - коротко ответил он. – Ты сам знаешь, куда.

- Что-нибудь привести?

- Вина. Бутыли две желательно. И не сладкого.

 Бэт была там, и она спрашивала о нем. Единственная мысль, за которую ухватилось больное сознание. Теперь это имя вызывало у Ангела ярость, он хотел разбивать, крушить все, что попадалось под руку… Кричать, кричать, пока голос не покинет его, кричать, пока не станет больно легким, когда в них иссякнет весь морозный воздух. Зная себя, он не мог закричать, будучи в одиночестве. На эмоциях, Андрей был способен скинуться, он не давал себе отчета, ему будет наплевать, что он умрет или пострадает. Он подошел к карнизу и опустил голову, заинтересованно глядя вниз. Девять этажей и мусорные контейнеры. Умрет, скорее всего.

Ангел сполз и сел так, чтобы его не было видно. В книге о психологии, он держал запечатанное лезвие. Уже второй год. Он уже думал его выкинуть, потому, что не видел в нем необходимости. Но теперь оно было ему нужно так же, как и воздух.

Полосы были тонкими, ровными, боль была едкой, щипала, кожа на исполосованном, залитом кровью, запястье, покраснела и опухла в считанные минуты. Он безжалостно распорол себе запястья сначала поперек – затем вдоль, затем начал вырисовывать на руках какие-то узоры, наплевав на боль, и то, что кровь заливала ему пальцы, и лезвие то липло, то выскальзывало. Капли холодного дождя падали ему на голову, смешивались с его кровью, которая, огибая руки, ползла струями к локтям и, срываясь каплями, усеивала поверхность крыши. Ангел равнодушно глядел, сознательно нанося себе увечья, которые, возможно, будут после напоминать ему о непоправимых ошибках, об этой боли, о том, кто послужил этому причиной. Но он никого не винил. Теперь – нет. Тяжелый дум и гнетущее одиночество после увиденной измены, сделали свое дело. Ему было наплевать, он был опустошен, разбит. Чтобы чувствовать хоть что-то, восемнадцатилетний парень полосовал себе руки снова и снова, слизывая свою собственную кровь из порезов, чувствуя ее тошнотворный вкус. Ее настолько много, что она, заполнив рот, выходила из краев его губ, текла по подбородку, шее, когда он откидывал голову. Струи застревали где-то в черном воротнике кофты. Изредка капли, срываясь, падали на плащ и брюки, впитывая, промокая, оставаясь темным пятном на черной одежде.

Когда руки была исполосованы до того, что на них не осталось живого места, Ангел остановился, не глядя, выбрасывая окровавленное лезвие с крыши.

Гори. Гори. Гори. В аду.

Пусть весь мир сгорит в чертовом аду. Лишь бы не было после пепелища так больно….

Кровь довольно быстро свертывалась и высыхала, приятным ощущением стягивая кожу. В ночи Алаэль позвонил ему снова, сказал, что Бэт ищет его. Ангел же сказал, что не стоит его искать, пожалел, что выкинул лезвие, ведь можно было вырезать себе ладони. Он лежал на крыше, подложив под голову сумку, устало хлопая глазами, чувствуя, как затянулась кожа от крови на подбородке. Ловил ртом холодные капли дождя, чувствовал, как они стекают подбородку, по лбу. Волосы отяжелели, стали холодными и мокрыми, но он лежал, глядя в мрачные тяжелое небе, будто бы, нависшее над ним одним, как в странный детских мультиках.

Ты жизнь убил, я душу украду. Гори. Гори. Гори. В аду.

Небо было похоже на расплывчатые чернила. Ангел смотрел на них с отвращением. Боялся, что теперь будет смотреть с отвращением на все. Он пытался отвлечься, не думать о Бэтори, забыть, упиться своей болью и отпустить ее, но не мог сделать это за одну ночь. Никто бы не смог, а уж он – тем более…

Позволь мне быть рабом метели, Если не видеть в ней сны. И умереть в твоей постели, Под светом ледяной луны…

Он не мог уснуть. Что-то ему не позволяло. Ангел лежал, не желая спускаться, слушал музыку, тихо повторяя заученные слова, теперь для него потерявшие смысл и значение.

Он не слышал, как к нему пришел Нарцисс, почти не видел, как выглядел молодой гитарист, который был ему не другом, но очень хорошим и надежным товарищем. Он не рассказал ему, что у него случилось, предпочитая пить вино с горла – молчаливо, жадно, будто в последний раз. Это отвлекало, помогало забыться. Всего одна ночь, он знал.

Всего одна ночь, и воспоминания уплывут с болью.