Страница 72 из 105
- А может, это и к лучшему, - засиял и исчез.
Или это был не сон?
Открыв глаза, Она увидела, что спит, положив голову на смуглое плечо, а по подушке, сплетаясь с ее волосами, разметаны черные дикие кудри. Но почему-то Она не смутилась. Ей было легко.
Да, было легко. Легко встречались и расставались с легкой грустью. Легко бежали на встречи, пели песни, отправлялись в другие города то вместе, то врозь. И везде, где они появлялись, становилось так же легко и весело. Они были забавной парой: черноволосый панк и до нелепости яркая хиппи. Они казались воплощением невозможного, воплощением искренности и любви. Возможно, поэтому там, куда они приходили, воцарялась удивительная гармония: те, кто раньше не разговаривали друг с другом, вдруг с легкостью находили общий язык; те, кто раньше считали других людей недостойными внимания, вдруг обнаруживали в оппонентах удивительный и глубокий внутренний мир. И лето сияло, и звенели струны, и лился смех. И про себя Она называла своего избранника Пэком – именем лесного духа, персонажа шекспировской пьесы, потому что он был точно веселый лесной эльф, трикстер, шутник и шалун.
Правда, когда ей случалось вступить в чертоги хмеля, Она отрывалась и летела куда-то, словно лепесток, кружась и кувыркаясь, и сгорая на лету. Тогда Она погружалась во мрак воспоминаний, плакала и повторяла его имя. Пэк нежно успокаивал ее, старался понять. Впрочем, Она сразу предупредила его, что сердце ее больно другим и очень серьезно, что вряд ли когда-нибудь остынет в нем эта любовь. А он ответил:
- Я понимаю. Если любовь, то это навсегда. А если не навсегда, то это не любовь. – Сказал так спокойно и серьезно, как вообще редко когда говорил. Она была благодарна ему за эти слова.
Лето – прекрасное время года, жаль только, что слишком короткое. Ночи стали холоднее, дожди – чаще. Вместе с опадающими листьями закружилась в воздухе пожелтевшая беззаботность. Падала, шуршала под ногами… В прозрачном воздухе повис вопрос о крыше над головой, о том, как и где укрываться от надвигающихся холодов. Попытки жить с родителями не увенчались успехом, бесконечные ночевки у друзей утомляли. После месяца маеты их приютил Скофф, парень легкий, веселый и в безалаберности не уступавший Пэку. Скофф снимал квартиру на первом этаже деревянного частного домика, стоявшего возле пруда. Платить договорились пополам. Надо признать, что Скофф при этом неплохо устроился: половину денег ему давали родители, вторую платили они с Пэком. Что не жить? Но в тот момент это не казалось ни нечестным, ни предосудительным. Жили весело и дружно. Вместе тусовались, вместе возвращались домой, вместе топили печку. Домишко оказался прелюбопытным: там хранилось – правда, в полном беспорядке, как хлам – множество старинных вещей и документов: тетрадные страницы, исписанные пером, каллиграфическим почерком, свидетельства с дореволюционными печатями и открытки; коромысла, ухваты и чугунки, прялка и керосиновая лампа, и множество предметов, о назначении которых современная молодежь могла только догадываться. Кое-что из найденного очень пригодилось в хозяйстве: в чугунке отлично варилась рассыпчатая гречка, а с коромыслом, оказалось, очень удобно ходить по воду.
Все было хорошо, вот только деньги, заработанные в Москве, при таких обстоятельствах очень быстро кончались. Оседлый образ жизни диктовал новые условия. Она снова устроилась работать в школу вожатой. Вернулась в театральную студию и привела туда Пэка, которому лицедейство пришлось очень по душе. И казалось, что все, в общем-то, хорошо, если не считать того, что школьной зарплаты тоже едва хватало на жизнь. Вот только в темноте долгих осенних сумерек Она все чаще стала замечать знакомую фигуру, летящую далеко впереди, мелькающую в свете желтоглазых фонарей. Вот только остывающие с каждым днем рассветы, текущие в подслеповатые окна, все сильнее томили сердце и, казалось, шептали знакомым голосом. Вот только во сне Она снова и снова летела в серо-голубую бездну глаз… Нехорошие мысли снова стали посещать ее голову.
Или все это ей только приснилось?
Новое чувство, привязавшее было ее к этому миру, дававшее силы жить, не то чтобы иссякло, но не было больше такой надежной опорой. Она поняла, что если не может больше любить этот мир, нужно полюбить нечто в этом мире настолько, что не захочется уже покидать его.
Некоторое время спустя под сердцем ее забилась, запульсировала новая жизнь. Дитя наполнило ее существование новым смыслом, хотя и принесло новые проблемы. Хозяин дома все повышал и повышал квартирную плату, а работала из всей их компании только Она. Беспечным мальчикам, похоже, было невдомек, насколько трудно ей приходится. На жалкие остатки ее зарплаты покупались продукты, но все чаще ей приходилось ложиться спать голодной, а утром отправляться на работу, не позавтракав. И если случалось в автобусе быть прижатой к какой-нибудь бабуле, потихоньку щипавшей горячий батон, купленный в магазинчике хлебозавода, Она не могла сдержать слез. Иногда заходила к маме, надеясь перекусить, но видя последнюю пачку пшенной крупы или макарон, не решалась и уходила, не солоно хлебавши. В довершение всего к Скоффу начали ходить крайне сомнительные личности. От легкости бытия ничего не сохранилось, в доме поселился страх. Ничего не оставалось, как уйти.
К счастью, к этому времени отношения с мамой потеплели. А после того, как она узнала, что скоро станет бабушкой – прокричалась, проругалась, обдумала перспективы и успокоилась – переезд к ней казался сам собой разумеющимся. Она снова оказалась в квартире с вечным небом в окне.