Страница 38 из 105
Поскольку немного денег у них все-таки было, от Москвы до Питера в складчину купили несколько билетов. «Зайцы» вошли в вагон под видом провожающих и были быстро спрятаны кто под сиденья, в ящики для багажа (это называлось «ехать в гробу»), кто на третью полку за матрацы. Проводнику на синем глазу отвечали, что все провожающие уже покинули вагон. Когда стемнело, «зайцы» выбрались из укрытий, немало удивив соседку по купе, деревенского вида старушку. Впрочем, старушка была мила и хлебосольна. Увидев такое количество «внучков», распаковала один из баулов. На столике, как на скатерти самобранке, появилась жареная курочка, вареные яйца, картошечка, соленые огурчики и водочка. В купе сразу повеяло чистенькой деревенской избушкой с ситцевыми занавесочками на окнах, вышитой скатертью на столе и кружевными салфеточками на комоде. Ели с аппетитом – на радость бабуле, любовавшейся этим зрелищем, подперев морщинистую щеку ладошкой. Девушки от водки, на всякий случай, отказались, а вот парни-таки опрокинули по стопочке, составив компанию разом оживившейся старушке. Выпив, она облокотилась на столик, прикрыла глазки и, наморщив лоб, тихонько затянула протяжную песню. Пела тоненьким голоском, со всхлипами и подвываниями. Точно так, как обычно поют деревенские бабушки. Это было забавно и так трогательно, что все слушали ее, не перебивая, и даже прекращали жевать, чтоб не спугнуть то странное, исконное, почти магическое, что растекалось от этой песни, окутывая и согревая. Потом, начав поклевывать носом, старушка шумно вздохнула и, кряхтя, полезла на вторую полку, спать. Друзья еще посидели, переговариваясь шепотом, и расползлись по своим схронам. Поезд качался и постукивал колесами, и вместе с дремой вползало в души предчувствие туманов, романтичной дымкой окутывающих берега вожделенной Невы.
Когда они проснулись утром, бабули в купе уже не было, но на столике лежали хлеб и картошка, и стояла бутылка – явно деревенского – молока. Заочно пожелав старушке долгих лет жизни, позавтракали, потом навели порядок. Близость к Питеру отзывалась в сердцах волнением и трепетом. Говорить не хотелось, но все глаза сияли счастьем и озорством.
На станции, находившейся в черте города, выходили не скопом, а по одному – так проще было затеряться среди других пассажиров и не привлекать внимания проводника. Было, правда, подозрение, что все эти ухищрения проводникам давно известны, и они просто по какой-то причине закрывали на них глаза. Ну и спасибо им за это, добрым людям. В общем, покинув вагон, оставалось только вздохнуть с облегчением и сказать: «Здравствуй, Питер! Вот и мы!»
Вот и мы, стоим растерянной кучкой у фонарного столба и провожаем взглядом уезжающий паровозик. Вот и мы, пытаемся оглядеться в этом странном зимнем тумане, где кажется, что это серое небо спеленало тебя, и баюкает посулами радости и свободы. Вот и мы, достигшие и теперь не знающие, что делать и куда пойти. Впрочем, главное – сделать шаг, а там как получится. Правда, Питер?
Потоптавшись немного на перроне, двинулись в сторону метро. Ее, привыкшую к просторным шикарным станциям московской подземки, скромность и закрытость станций питерских совершенно не впечатлила. Они казались узкими, своды – низкими, двери, отделявшие пути от платформы – мрачными. Войдя в вагон, Она несколько успокоилась. Гул и мерное покачивание как-то прочно вросли в ее жизнь.
Побродив немного по городу, заглянув туда, куда считалось обязательным заглянуть всем неформалам, впервые посетившим Питер, решили озаботиться парой важных моментов: впиской и финансами, которые могут обеспечить им спокойное возвращение домой. Ее землячка и подруга, Элис, уверила их, что с первым проблем не будет, что ее знакомая, с которой она созванивалась перед отъездом, примет, накормит и спать уложит. А на второе решили заработать пением в переходе. Часть компании, приехавшая на концерт, попрощалась и двинулась к цели своего путешествия. Элис, Пункер, Окружной, Она и еще пара человек отправились выбирать «концертную площадку».
В переходе было довольно тепло, и он явно служил местом встречи неформалов. Расположившись у стеночки, расчехлила гитару, подстроила и запела. Кто-то шел мимо, кто-то замедлял шаг, кто-то останавливался и слушал, кто-то, общавшийся с друзьями в сторонке, подходил поближе. Она не обращала внимания на звякавшее и шелестевшее, падавшее в коробку. Просто пела, искренне, от души. Как делала это всегда. Вскоре возле них собралась приличная толпа слушателей. Время от времени слышались даже аплодисменты. Кто-то подходил к ее друзьям, спрашивал о ней и о них. Пальцы начинали откровенно гудеть, да и в горле от долгого пения пересохло. Ее сменил Пункер, ведь шоу должно продолжаться. Многие слушатели, увидев, что Она на перерыве, устремились к ней: знакомились, жали руку, благодарили. Градус общения повышался стремительно. Неизвестно, откуда, в руках вдруг возникали стаканчики. В основном, с портвейном. Но булькало и что-то белое. И бесцветное даже. Пилось. Снова пелось. И опять пилось.
В какой-то момент Она поняла, что тусклое освещение перехода сменилось пасмурным питерским небом. Они куда-то шли, и шедших было много. Говорили, громко смеялись, размахивали руками. Было непонятно, но хорошо.
Потом сидели в парадном. Снова пели и снова пили. И когда уже все кружилось перед глазами, Она почему-то запела «Праздник». Сразу стало очень тихо, разговоры прервались на полуслове. Она сидела на полу и, раскачиваясь, пела. Все молча смотрели на нее и слушали. Темный парадный обволакивал звон ее гитары, звук ее голоса. А Она не могла открыть глаза, чтоб увидеть это. Она сейчас была не здесь. Душа ее колыхалась в паутине желтого света, где-то там, в маленькой подсобке, где светлые волосы вспыхивали золотым огнем, и серо-голубой взгляд уносил в блаженную бездну. Оттуда не хотелось возвращаться. Не сейчас! Не сюда! Не в эту треклятую питерскую свободу, где Она может делать все, что пожелает, но не может вернуться к этому сиянию, к этому теплому плену объятий.