Время ведьм

Приложив палец к губам, Франциско подошел к двери, и убрав меч в ножны, положил руки на косяк, по обе стороны от двери, после чего прикрыл глаза.

Тело инквизитора охватили фиолетовые всполохи, напоминающие тысячи молний, живых электрических змей, свитых в причудливое облако. Воздух вокруг нее потяжелел, и Рута с трудом сглотнула, опираясь на стену и заставляя себя дышать ровнее. Даже когда этот самый инквизитор рассеял в ней колдовство, ей не было так плохо. Время растянулось, будто текушая с ложки патока, в глазах потемнело, в виски застучали молоточки, и вдруг – все закончилось.

Гроза сошла с тела инквизитора в его ладони, и в одно мгновение накрыла дверной проем подрагивающей фиолетовой пленкой.

– Поле отрицания. Теперь не выберется, – пояснил Франциско, оборачиваясь и внимательно глядя на Руту своими янтарными глазами. Взгляд этот был оценивающим и холодным. Так, бывает, кондор смотрит на умирающее животное, ожидая, когда его муки подойдут к концу, чтобы в тот же миг броситься и разорвать его плоть острыми когтями. – Ты в порядке?

– Просто испугалась, что он нас услышит, и… – дрогнувшим голосом ответила она, отлипая от стены.

Взгляд Франциско потеплел, и он потянул Руту дальше по коридору. Ведьма мысленно выдохнула. Кажется, поверил.

За двумя следующими дверьми они нашли лишь хладные тела, все с тем же выражением ужаса на лицах, а вот за четвертой, обнаружился целый выводок клобуков, облепивших четырех несчастных так плотно, что их кожа касалась серой из-под их полупрозрачных тушек. Уничтожив мелких паразитов, они отправили шатающихся и поддерживающих друг дружку проституток на улицу, и двинулись дальше, методично проверяя каждую комнату и освобождая разной степени потрепанности девиц, пока, наконец, не добрались до узкой лестницы, ведущей на мансарду. Рута ощущала, будто вокруг нее гуляет сильный ветер, тянет куда-то вверх, хочет, чтобы она стала частью чего-то большего.

– Тебе лучше уйти. Расскажешь инквизиции о нечисти на втором этаже, когда прибудут.

– Еще чего!

Ведьма сильнее сжала руку Франциско, и он ободряюще ей улыбнулся, после чего осторожно пошел наверх. Ждать подкрепление больше не было времени.

Рута не могла знать, о чем думает сейчас инквизитор, но точно знала одно. Монстров, над которыми невозможно обрести контроль нужно уничтожать. Так она поступала раньше, когда их первые попытки с Шайн терпели крах. Так поступит и сейчас. Уничтожать. Тех, кто слишком глуп; тех, кто слишком агрессивен; тех, кого нельзя заставить преклонить колени.

Особенно если ты их сам и породил.

32-е, месяца грозец, года 387 от основания Белокнежева.

Крогенпорт. Поздний вечер.

– Я, конечно, пыталась ему помочь, но сделать это и не выдать себя крайне сложно, – Рута налила себе еще виски, хорошего, саалинжского, запас которого они хранили в подвале для особого случая, или особого клиента; и сделала долгий глоток. – Так что единственное на что меня хватало – это подсечки и сдерживание его в эфире с бормотанием чуши в духе: «Цверг картошку мне отдал, кину – центиман упал!», «Как Франциско увернется, центиман и поскользнется!» или «Наш Ваганас лучше всех, вспорет сволочь без помех!». Последнее было больше для поднятия духа, ты бы видела, как его эта хрень об стены мутузила. Хорошо, что инквизиция таки соизволила приехать на вызов, а то там бы и остался. Чтоб я еще раз с клобуками связалась…

Шайн мрачно сидела в обнимку со стаканом, слушая злоключения сестрицы. Центиман, мать его! День сегодня был долгим, и когда она, наконец, пришла домой, ее встретила пустая улица и полуразрушенный бордель по соседству, а также пьяная в дубину пани Казимира и Жемчужная Джули, спавшие прямо на столах большого зала таверны. Само собой, ни одного позднего клиента. Еще бы, кто сюда сунется после такого.

Шайн разлила еще порцию виски по стаканам, и потянулась. Крепкий алкоголь на организм ведьмы действовал удручающе, а именно, категорически клонил в сон после пары стаканов. Поэтому и пила редко, предпочитая трубку с особым табаком, не желая испытывать сомнительное удовольствие сна головой в похлебке. Но как средство расслабления вполне подходило. Это не Рута, которая могла выпить пару бутылок крепчайшего крогуса, а после участвовать в конкурсе на лучший танец на столе среди орков – и победить.

– Ох уж этот инквизитор… Додумался тоже… – Пробурчала сестрица делая большой глоток, и Шайн кинула на нее задумчивый взгляд. – А у тебя как прошло?

– Нормально, – отмахнулась та. – Сегодня ночью как следует промариную, и будет готово. Когда они там собирались устроить допрос?

– Сегодня, но сильно сомневаюсь, что этим вечером их потянет на что-то, кроме водки. А завтра…

– Завтра всё будет готово.

32-е, месяца грозец, года 387 от основания Белокнежева.

Крогенпорт. Ночь. Округ Садов.

Спит жена чародея, и снится ей ночь, холод и оленьи туши на поздней стадии разложения. Йоанна поджимает пальцы, переступает с ноги на ногу и оглядывается. Тишина такая, что ее можно черпать ложкой. Босые ноги мерзнут, белоснежную батистовую ночнушку рвут холодные ветра.

Олени томились в земле, но прошли ледяные дожди, спустились с гор сели, взмолились призраки; – и обнажились изуродованные гнилью тела посреди поля. Личинки насекомых виднеются там и тут на темном мясе, неторопливо грызут мертвечину опарыши. Кожи нет, нет и глаз, но на бархатных прежде щеках еще можно рассмотреть толстые жгуты мышц. Пасть раскрыта в каком-то отчаянном оскале, словно зверь перед смертью орал во всю глотку. Зубы желтые, но крепкие, это видно даже сквозь грязь. Короткие, но глубокие борозды под копытами – олень бил ими о землю перед тем, как умереть.

Целое поле мертвых оленей. Морозный запах мешается с запахом затхлости и гниения. Холодно стоять на земле, и Йоанна устраивается на одном из трупов, рассеченном надвое, как на матрасе, ерзая, чтобы устроиться поудобнее. Ей ни капельки не противно, словно так и должно быть. Длинная голова животного становится отличной подушкой, закостеневшие, скрюченные ноги – подставками для предплечий, чтобы можно было упереться и быстро встать, а распоротое брюхо мягкой осклизлой лежанкой, создавая ощущение нахождения где-то между створками устрицы. Стоят сумерки, но темнее не становится, словно они замерли вне времени. Нет больше ветра, снег падает медленно и очень ровно.

Что-то крошечное и тонкое как волос, теплится внутри пульсирующей искрой, просит ее бежать, но она не хочет уходить. Здесь красиво. В голове мелькает мысль, что когда олень замерзнет, мясо его обхватит тело не хуже стального капкана, но ей так упоительно безразлично. Йоанна смотрит в небо. Нет ни голубого, ни синего, ни черного – только восхитительно ровное, пастельно-матовое серое, из которого регулярно появляются светящиеся белые точки снега.

Острая боль. Она кричит, но ноги животного крепко обхватывают мягкое человеческое тело. Кровь медленно вытекает из раны на животе. Словно животному, живому, попавшему под то же проклятие Йоанне вскрыли брюхо, и гнилые кишки оленя, больше напоминающие однородную требуху помоев, смешались с ее, еще свежими и горячими от крови. На промерзшей, белой земле, струйкой спускаясь из ее логова, растекается, кажущаяся черной в таком освещении, кровь. Как ее много, боги, почему ее так много?! Сведенные, то ли морозом, то ли судорогой пальцы опускаются вниз и сжимают ком земли, словно желая на ней задержаться.

Невыносимо воняет оленями.

Дует ветер, но не с севера или востока, а сверху вниз, на ее покрытое уже не тающей снежной коркой льда лицо. Глаза женщины открыты, и в сплошных серых облаках она видит причудливые фигуры, то абстрактные, то пугающие. Иногда там появляются глаза богов, и тогда она начинает смотреть в их зрачки, что отражают саму Вселенную, пытаясь уловить смену настроения, но те, как и небо, и все вокруг, равнодушно холодны. Они всегда только наблюдают, не делая ровным счетом ничего.