Время ведьм

– И что произошло потом?

– Как – что? Наша с тобою встреча, ястреб, – затушив окурыш папиросы и тщательно растерев его остатки по земле, она убрала мундштук, и легко взлетела над всадником, зависнув в воздухе, глядя на него жуткими, белесыми глазами, без радужек. – Слушай же мое последнее предсказание, пан инквизитор. Дороги верной у тебя больше нет, и не будет. Засыпала я ее, увела так далеко, что не найдешь никогда, как ни пытайся. Завела тебя в такие дебри, что куда отныне ты не пойдешь, все одно ждать будет. Падение. Унижение. Обман. Что бы ты не выбрал, куда бы не пошел, не будет тебе ни жизни, ни покоя, ни почета, ни любви, куда бы не ступил ты, дорога твоя приведет лишь во Тьму. И Тьма об этом знает, ястреб. Она уже ждет. Но перед тем, как ты канешь в ее объятия, мы снова встретимся.

– Я не верю в предсказания, – ответил Франциско, потянувшись к амулету, рядом с которым висел еще один, поменьше, опуская вторую руку к бедру с небольшими ножнами. – И не верю в то, что все предначертано, ведьма. Тебе меня не запутать, и не запугать. Какая бы дорога меня не ждала, я выберу ее сам, а не по твоей наводке. И я докажу тебе это, прямо сейчас отрезав твой поганый язык! – И не целясь, метнул кинжал.

Однако было уже поздно. За мгновение до того как ее тело пронзила сталь, ведьма, с грубым каркающим хохотом, вдруг истаяла взвившимся в небеса черным дымком, и была такова. Инквизитор досадливо сплюнул, и убрал оба амулета запазуху, поближе к сердцу.

На нос ему упала крупная капля. Потом еще одна на щеку, и еще, и еще. Утерев лицо, Франциско натянул поглубже капюшон плаща, и цокнул языком, понукая коня, злорадно надеясь, что ведьме сейчас намного более некомфортно, чем ему. На душе было паршиво и горько.

Проливной дождь начисто вымывал лес от снега, накопившегося за зиму мусора, костей животных и прошлогодних листьев. Скоро он дойдет до Бяло-Подлянска и зарядит на несколько дней, стирая с уставшего городка гнев и печаль, вычистит мостовые, сотрет кровь и грязь, отрет с надгробных камней следы битвы, и насквозь пропитает влагой все вокруг, после чего призовет первые весенние деньки, возвращающие городу сонное, дурманящее ощущение безопасности. И еще совсем немного – надежды.

Два года спустя.

37-е, месяца змеегона, года 387 от основания Белокнежева.

Где-то близ Крогенпорта.

С высоты птичьего полета все выглядело совершенно иначе, и непривычно настолько, что у случайно оказавшегося на месте птицы человека могло появиться желание перевернуться вверх тормашками – авось пейзаж покажется ближе и понятнее. По земле, огромной сине–зеленой сколопендрой расстилалась Тьма. Раскинув свои водные ножки, река неспешно, вот уже целую вечность ползла к морю, и никак не могла добраться до цели. Тьму, впрочем, это нисколько не волновало, у нее была еще одна – а то и несколько – вечностей в запасе, чтобы исполнить задуманное.

Кружащая в небесах воронья стая, переругиваясь на своем, птичьем, языке, на миг нырнула вниз, будто бы все птицы разом потеряли способность летать, и секундой позже вновь набрали высоту, уже не уделяя столь много внимания склоке, ограничившись дежурным перекликиванием, а после поднялись еще чуточку выше – на всякий случай.

Приближалось Чернолесье, сумрачное, зловещее. Оно будто бы выжидало, пока птицы легкомысленно подлетят поближе, чтобы в один мир обратившись хищником сожрать беспечную добычу. Этот лес вселял страх. Огромный и непроходимый с виду, он надежно скрывал за пышными вечнозелеными кронами происходящее в его недрах, даже в столь не по-весеннему солнечное утро умудряясь оставаться угрюмым и темным. Казалось, что Чернолесье стремится вытянуть из окружающего пространства все краски. Трава рядом с деревьями жухла, хотя всего в нескольких сотнях метрах уже начинала зеленеть и даже кое-где, в местечках потеплее – цвести, ранними мелкими цветочками. Даже горы – а что могло навредить горам? – и те, словно бы откупились от угрюмой лесной поступи, что добралась почти до середины Лихолесья, яркостью склонов, вместо зеленого и коричневого представляя собою жалкое зрелище из серых валунов на белом снегу. Весна до этой части гор доберется еще нескоро.

Крупный ворон, что вел стаю хрипло, тревожно крикнул, и взял западнее. Стая пролетала над самым краешком леса, но и этого было более чем достаточно, чтобы возжелать облететь его стороной. Птицы заволновались, зашумели, и откуда-то из центра стаи вылетел другой ворон. Быстро махая крыльями, он догнал главаря, и зависнув над ним в полете, вдруг впился мощными цепкими когтями в его спину, после чего бесцеремонно стукнул крепким клювом в блестящую на солнце иссиня–черную макушку.

Вожак возмущенно каркнул, извернулся, и злобно клекоча рванул вверх, норовя подняться выше и отомстить обидчику, однако тот, словно бы вдруг струсив, рванул в сторону, и когда когти соперника были готовы впиться в его лощеную черную спину, вдруг сложил крылья и камнем рухнул вниз. И не подумав остановиться, за ним рванул главарь. А следом за ними – и вся стая.

Одна из «лапок» Тьмы быстро приближалась и увеличивалась, превращаясь в полноценный приток с тихим, почти незаметным глазу поверхностным течением. У берегов реку прихватил морозец, но уже через пару метров ее темные воды текли свободно. Берега густо покрывала будра и густой ивняк, там и тут торчала высокая, с человека, осока вперемешку с камышом, чьи мохнатые шапки за зиму изрядно погрызло забредшее из лесу зверье. И лишь один крошечный кусочек у воды покрывал крупный желтый песок пополам с землей и частично – снегом, то ли облюбованный местными детьми для купания, то ли когда-то давно выгоревший.

Именно на этот участок, в самоубийственном порыве вслед за своим главарем и ударилась оземь воронья стая. Однако, вместо того, чтобы остаться лежать на песке покалеченными птицами, тела воронов вдруг медленно истаяли в черный густой смог, чуждо и странно глядящийся у реки, и собравшись воедино вдруг распался на две дымные фигуры, постепенно обретающие плотность, четкость, цвет и голос.

– Да чтоб тебя бесы в темя клюнули, ведьма дурная! – ругалась одна из девиц, потирая смуглой ладошкой лоб, на котором отчетливо виднелась красная ссадина. – по-человечески не могла сказать!?

– А ты слушала?! – тут же взвилась вторая, вскакивая и упирая руки в бока. Волосы ее были намного светлее, чем у собеседницы. В сиянии закатного солнца они напоминали теплый луговой мед против почти угольной глубины собеседницы, а вот кожа оказалась в разы бледнее. – Две дюжины раз тебе передала, чтобы ты вниз спускалась, а тебя все дальше несет! Сколько можно, Рута!? Ты собралась за раз до Крогенпорта долететь!? Мы уже больше двух суток в воздухе, совесть имей!

– Да дотянули бы уж как-то, – проворчала та, кого назвали Рутой, и поднялась на ноги, мрачно оглядываясь вокруг – Всего-ничего же осталось!

– Ага, еще день и полдня в пути! Мало я тебя в лоб клюнула!

– Мало тебя в детстве розгами лупили! Клеваться она вздумала! Тебя где воспитывали Шайни, в доме или в хлеву?!

– Зато тебя сразу видно где воспитывали, раз ты слышишь только себя!

– Не тебя же мне слушать, в конце концов! Уж наслушалась, по гроб жизни будет в кошмарах приходить твой голос!

– Тш!

– Не шикай на меня!

– Тихо! Идет кто-то.

Девицы замерли и прислушались. Откуда-то издалека и впрямь доносился свист, легкомысленно выводивший мелодию песни, любимой в каждом кабаке от Бетогора и до Крогенпорта, а именно «Прелестный суккубус и дикий монах». Мотив у всех песен был одинаков, как и главная героиня этого эротического эпоса в сотню строф, а вот персонажа обычно выбирали в зависимости от местности и личных предпочтений. Так, по дороге они уже успели услышать версию про слепого эльфа, развратного инквизитора, неопытного чародея, коварного цверга, и даже про свирепого огра. Жизнь у суккубуса, судя по песне была, мягко говоря, насыщенная.