Осада Джотиса

31 день месяца Чёрного снега.

Слуги, от которых Талиан успел отвыкнуть, роем мошкары вились вокруг. Сам бы он не справился с обилием одежды и застёжек, поэтому героически сносил прикосновения чужих рук и болезненные уколы иголок: ими на спине и у плеч закладывались широкие складки.

В этой мантии он должен был короноваться, если бы та не треснула на первой же примерке.

Сестра, помнится, пришла в ярость. Но нужно было знать Маджайру! Она не терпела неудач и отказов. Порванную мантию перешили по её вкусу и завернули ему в дорогу.

Как прощальный подарок.

И теперь, глядя на себя в зеркало, Талиан видел то, что одновременно заставляло парить и обжигало сердце — любовь сестры.

Изначально нежная, песочного цвета ткань с россыпью вышитых коричневыми нитками чаш и весов — символа венценосного Адризеля — порвалась на нём в нескольких местах.

По велению сестры, портнихи расставили двумя широкими золотыми полосами плечи, вшили на спине расходящийся книзу складчатый клин и заметно добавили мантии длины.

Получилось… красиво!

Талиан смотрел на себя и узнавал с настороженностью.

Две золотых полосы — настолько плотные и тяжёлые, что на плечах оттопыривались в стороны, как крылья — тянулись вниз до самого пола и, после того как слуги затянули пояс, образовали на груди треугольник.

Из-за этого плечи стали казаться ещё шире, а талия — уже.

Красиво разложенная на груди толстая золотая цепь с императорским гербом, выбитом на круглой пластине, впечатление только усилила, а парадный венец на голове прибавил немного роста.

Талиан терпеть не мог длинную одежду — такую носили только женщины и священнослужители, — но в мантии вдруг почувствовал себя и мужественнее, и старше.

От материи, с полгода пролежавшей на дне сундука, смертельно разило лавандой. Может от этого, а может, потому что таким в день коронации его хотела видеть Маджайра, к горлу поднялся ком и на глаза навернулись слёзы.

Сейчас, глядя на себя в зеркало, Талиан как никогда остро осознал, что безумно по ней скучает — по высокомерной и гордой, нежной и любящей его сестре.

— Мой император. — Солдат низко поклонился и поставил перед ним корзину, доверху набитую первоцветами. — Всё, что нашли.

— Хорошо. Можешь идти. И вы, — это уже к слугам, — тоже.

Когда его оставили в одиночестве, Талиан рассеянно прикоснулся к корзине. По традиции он должен был преподнести будущей невесте букет, составленный лично: по числу цветов, их виду и цвету девушка судила о чувствах жениха. Но как же сложно оказалось сосредоточиться!

Цветы, мантия, ленты, гребни…

Пришлось учесть сотню мелочей, от которых голова распухла и налилась тяжестью.

Промучившись с полчаса, Талиан отобрал цветы с самыми крупными и красивыми бутонами и перевязал их малиновой лентой. Букет получился не самым богатым, но белоснежные лепестки склоненных цветочных головок должны были напомнить танье Радэне её родной Альсальд.

Талиан с нетерпением ждал появления нэвия — и всё равно проморгал: просто… в какой-то момент вдруг заметил в зеркале ещё одну фигуру.

Застыв неподвижно у входа, Фариан внимательно его рассматривал. Их взгляды в зеркале встретились, и Талиан напряжённо спросил:

— Насмотрелся?

— Жалко Радэну: столько мучений — и всё зря.

Едва Талиан нахмурился, как нэвий расплылся в улыбке и, приблизившись, с чрезмерным восторгом затараторил:

— Нет, честно, я старался! Но сам понимаешь, затмить такое великолепие просто невозможно! Хоть ты меня режь!

Фариан закружился вокруг, нахваливая качество ткани, размер стежков и прямоту строчек, получившийся в итоге силуэт — и ещё бесконечное число вещей, про которые Талиан имел представление самое отдалённое.

— Может, хватит, а? — простонал он, когда число незнакомых понятий перевалило за десяток.

— Нет, ну а что? — возмутился нэвий шутливо. — У вас праздник, а мне даже подурачиться нельзя?

— Лучше скажи, танья Радэна готова?

— Детей покормила, вымылась, оделась, поела и ждёт тебя, — ответил Фариан, загнув по очереди все пальцы в кулак. — Но ты… не так уж торопишься к ней, верно? Что-то тебя гнетёт?

Проницательность нэвия сработала безотказно. Талиан вздохнул и присел на край кровати. Растёр ладонями лицо. Ещё раз вздохнул — уже протяжней и тяжелее, — а когда заговорил, голос зазвучал приглушённо, будто издалека:

— Чем я занимаюсь, скажи? Маджайра ждёт меня в осаждённой столице. Каждый день промедления грозит обернуться для неё гибелью… а я… Боги! Трачу время на какую-то помолвку!